Александр Попов - Новая Земля
Сначала шли быстро; когда же дым скрылся за бугром, усмирили ход. Присели на бревно отдохнуть. Дыма не было видно, но я чувствовал себя нехорошо. Солнце уже лило на нас зноем. Прилегла трава, суслики не показывались, затаившись в норках; пыль жгла пятки, роса превращалась в пар, который быстро пропадал.
Дедушка сказал, смахивая ладонью с красного лица соленую змейку пота:
- Хорошо в поле.
Я не сразу отозвался:
- Ага.
Мы молчали и слушали прилетевший из соснового леса ветер, который катил вдоль дороги шары пыли, комки сухой травы, вскидывал ввысь бабочек, невидимой гребенкой расчесывал косматые пряди зеленых полей. Мы смотрели на прямую дорогу, которая входила в лес и пропадала в нем, прячась от зноя между высоких, раскидистых сосен. Почему-то ни о чем не хотелось думать, а просто сидеть, смотреть вдаль. В сердце установился грустный покой. И незаметно ко мне пришло новое, раньше не посещавшее меня чувство понимания всего того, что я видел, - и дороги, и неба, и леса, и солнца, и дедушки, и ветра, и самого себя.
- Вот так я хочу, мои родные, чтобы было в жизни каждого человека, неожиданно сказал дедушка; я, разморенный зноем и захваченный новыми ощущениями и чувствами, не понял, что он сказал и зачем.
- Что, дедушка?
Он повторил и снова замолчал; пристально смотрел на дорогу.
- Я, внук, когда-то не признавал, что в жизни должно быть так. Теперь понимаю, догадался, и хорошо мне. В душе стало светло.
- Как, дедушка, так? - спросил я.
- А вот так, внук, как здесь, в поле. И ничто не смей вмешиваться в естественный ход жизни, не ломай его, не поворачивай по своему умыслу.
Я не понял мыслей дедушки и промолчал.
- Я старый, скоро, поди, умру, - сказал он, помолчав. - А вам, моим детям, внукам и правнукам, жить. - Дедушкастал потирать свои мозолистые загорелые ладони, и я понял, что он волнуется. - Думайте, хорошо думайте, прежде чем что-то сделаете. Но главное другое - любите, крепко любите эту землю. Она - ваша. Вы обязательно должны быть на ней счастливы. А иначе зачем столько моих товарищей, земляков полегло на войне, зачем страдали люди, боролись за лучшую жизнь... - Он закрыл глаза, вздохнул и какое-то время молчал, глубоко вдыхая горячий воздух полей и лесов. - Мало ты у нас бываешь, Петр. В городе что за жизнь? Маета! - потрепал он мои волосы.
Мы снова шли - лесом, полем, но куда? А может, все приснилось мне?
Мои голые пятки прижигало. Затихли птицы и кузнечики, попрятавшись в кустах и пшенице; не было видно сусликов.
Мы страдали от жары. У дедушки росли на кончике носа большие капли пота и созревали как ягода, падали на его грудь или землю. Он раскраснелся, словно в бане, но внешне мало переменился: на все пуговицы была застегнута серая застиранная рубашка с накладными военными карманами, туго был затянут в поясе сыромятным ремнем. Не скидывал он тяжелых кирзовых пыльных сапог.
- Фу, жарища проклятая! - постанывал я все громче, как бы исподволь упрекая дедушку за те мучения, которые он нежданно-негаданно на меня свалил. Но он молчал и неторопливо шел.
Слои горячего, жаркого воздуха ломали перед нашими глазами горизонт и деревья и там, вдали, воображалось, все растаяло и широким морем плыло на нас. Поля казались бесконечными; только по правому плечу виднелись зеленовато-синие ангарские сопки, которые в этом знойном, немилосердном поле были желанными. Я невольно клонился вправо, заходил с дороги в пшеницу, но секущие стебли и твердые комья земли вынуждали меня сойти на мягкую пыль колеи. Мучительно хотелось пить и есть.
Неожиданно дорога повернула вправо, и я улыбнулся. Вскоре наших лиц коснулось дуновение с запахом пресной холодной воды, рыбы, сохнувшего на берегу ила и густого тенистого леса. Сопки становились ближе, наливались зеленым цветом. Громко вскрикивали чайки и улетали к воде. Мы торопились. Я побежал, взобрался на высокий бугор и мне хотелось крикнуть:
- Здравствуй, Ангара, широкая, синяя, спокойная! Здравствуй, свежесть! Здравствуйте, маленькие солнца, дрожащие на воде и слепящие блеском! Здравствуйте, зеленые сопки, вольно лежащие на правом диком берегу! Здравствуй, плеснувшая черным хвостом рыба!
Дедушка медленно поднялся ко мне и сказал, рукавом смахивая с красного лица пот:
- Вот она, внук, наша Ангара-матушка, жива-здорова, и слава Богу. Всю, почитай, Европу я прошел, а такой красавицы реки не встретил. - Помолчал, всматриваясь в чистую даль. - Любите ее, крепко любите.
Мне после нежного "матушка" подумалось, что Ангара - живая, думающая и чувствующая женщина.
- Она нас, Петр, долго ждала, - смотри, сколько припасла свежести, блеска и света.
Я быстро сбросил на траву рубашку и брюки, осторожно вошел в холодную воду. Постоял по щиколотку в мягком, густом, но ледяном иле, из которого, представилось, поползли по моим ногам призрачные жучки боязни. Я шагнул глубже - вода щекочущим поясом обвилась вокруг моих бедер. Еще глубже возле подбородка и глаз радостно засверкали блики и лучи; секундами я буквально слеп. Возле ушей журчала вода. За шею щекочуще цеплялись щепки и кора.
- Ангара рада нам, будто на самом деле ждала нас, - сказал я и оттолкнулся, подскочив на носочках, от илисто-каменистого дна и медленно, без взмахов и плеска поплыл.
Течение помогало мне, струи услужливо лизали мою спину и ноги, и мне стало так легко, словно я летел, парил, слегка взмахивая руками. Нырнул, открыл в воде глаза и увидел зеленовато-желтую, почти янтарную долину. Солнечные лучи шелковыми косынками опускались к самому дну. Перед моими глазами металась мелкая рыба и уносилась в серовато-зеленую, как глухой лес, пугающую меня глубину.
Я резко вынырнул. Сердце тревожно билось. Но передо мной стояло яркое синее небо, вдали плыли кипенные облака, метались стрижи и чайки; я кручусь и нахожу глазами сопки, каменные лбы которых склонены к воде; снова кручусь и нахожу глазами дедушку - он сидит на пне, подпер голову ладонью и, кажется, дремлет, - и во мне исчезает чувство тревоги, я быстро верчусь, поднимая ладонями брызги. Потом ложусь на спину и тихо плыву к берегу. Перед глазами стояло небо, и мне начинало казаться, что весь мир - это только небо, огромное, красивое, но не понятное. .
Я доплываю на спине до берега, упираюсь головой в ил и долго лежу, всматриваясь в небо. Мне не хочется расставаться с радостными ощущениями. Однако мне становится холодно, и я вынужден встать, обмыть с головы ил и выйти на берег.
Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. Блаженным было его старое лицо; в седую, редкую бороду вплелся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил бороду, и рука тоже засветилась.
- Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, - сказал я.
- В такой славный день, внук, мудрено не засветиться. - Помолчал, посмотрел, прижмурившись, на солнце и небо и тихо сказал: Незнамо-негаданно и засвятиться можно. - Усмехнулся, подергал двумя пальцами бороду, как бы порицая себя за такие слова. - Ну, что, внук, перекусим, что ли?
- Что же, деда, мы поедим? - с неудовольствием сказал я, ощущая голод. - Мы ничего с собой не взяли.
Дедушка хитро улыбнулся:
- Собирай-ка костерок: будет огонь - найдется чего пожевать.
"Экий бодрячок", - нахмурил я брови, но промолчал.
По берегу и на поляне собирал сухие ветки и щепки, и вскоре у нас весело похрустывал молодой огонь, которым мы любовались. Дедушка вынул из карманов своей рубашки-гимнастерки два свертка, в которых оказалось сало и хлеб.
- О, сальцо, хлебушек! - потирал я руки.
Дедушка из кустов ивняка принес закопченный котелок и две жестяные банки, служившие стаканами.
- Целы мои припасы, - сказал дедушка. - Я здесь рыбачу.
Я так проголодался, что не мог спокойно сидеть возле огня, а часто заглядывал в котелок, словно хотел поторопить воду, чтобы она быстрее закипела. Наконец, от дна поднялись пузыри, вода стала с мелодичным шумом бурлить. Дедушка бросил в нее щепотку-две какой-то душистой травы, и мы расположились на траве, под кустами. Я кушал быстро, даже с жадностью, но слушал журчание воды на отмелях и смотрел на сопки и небо. Мое сердце было наполнено чувством счастья и покоя.
Дедушка кушал неспешно и о чем-то длинно говорил; только одну его фразу я запомнил:
- Много ли, внук, человеку надо? Пустяк! Эх, если бы раньше мне понять.
Что-то горестное слышалось мне в его тихом голосе; но я тогда был еще так мал, что не мог серьезно задуматься над его словами.
Потом мы снова шли, но - куда? Ясно не помню, скорее всего, домой, в Весну. Вот, собственно, и все!
* * * * *
Да, все. Плохой я литератор: нет в моем произведении ни завязки, ни развязки! Но тот день живет в моем сердце уже не один год, к чему-то зовет, заставляет думать, останавливаться, чего-то ждать и во что-то верить.
Да, я жалею, что редко находился рядом с дедушкой; только на летние и зимние каникулы приезжал в Весну. И однажды приехал для того, чтобы похоронить дедушку.
