Петр Краснов - Мантык, охотник на львов
Послѣ обѣда принялись за дѣла. Вмѣстѣ съ мистеромъ Стайнлеемъ поѣхали въ банкъ и все сдѣлали, какъ сказалъ американецъ. Вернувшись, сердечно простились съ милымъ Русскимъ хакимомъ, съ Маріамъ, которая отправлялась въ Гадабурка къ отцу, и на другой день утромъ уже садились въ пыльные вагончики французской желѣзно — дорожной компаніи Шефнэ, чтобы ѣхать въ Джибути.
Обратный путь показался сладкимъ мигомъ. Изъ окна вагона совсѣмъ по иному выглядѣла степь и пустыня. Да и то сказать! — апрѣль мѣсяцъ наступилъ. Мимозы бурно цвѣли и покрытыя нѣжнымъ пухомъ желтыхъ пушистыхъ кисточекъ, такъ благоухали, что заглушали запахъ сквернаго угля паровоза. Въ открытыя окна вагона лились ароматы пустыни, степей и лѣсовъ. Все зеленѣло и цвѣло. На маленькихъ бѣлыхъ станціяхъ, горѣвшихъ на солнцѣ полуденнымъ зноемъ, на песчаные перроны выходили черные плотные галласы и сухіе, костлявые данакили. Первые несли въ плетеныхъ лукошкахъ печеныя яйца, инжиру и бананы, вторые протягивали бѣлыя, сѣрыя и черныя страусовыя перья, пыльныя шкуры зебровъ и леопардовъ.
И опять стучалъ по рельсамъ поѣздъ и шелъ черезъ лѣсъ, гдѣ на вѣтвяхъ и на телефонной проволокѣ качались маленькія обезьянки уистити съ сѣдыми бакенбардами, гдѣ испуганно прятались въ листвѣ черныя гурезы и слышался злобный лай павіановъ.
Всю ночь стояли на станціи. Немолчно трещали цикады гдѣ то неподалеку. На абиссинскомъ хуторѣ пѣли женщины, и Колѣ казалось, что онъ слышитъ нѣжный голосъ Маріамъ:
— Абеба, абеба, Илиль — бихи лигаба.
Приходили полуголые галласы, предлагали проплясать дикую «фантазію» и просили денегъ у бѣлыхъ пассажировъ.
А попозже, когда все затихло и тускло, чадя, горѣла въ разбитомъ фонарѣ керосиновая лампа, Коля сидѣлъ у окна и слушалъ далекіе звуки пустыни. До него доносился лай и вой шакаловъ и чудилось далекое, грозное рыканіе льва.
Тогда думалъ о Мантыкѣ.
Гдѣ то милый Мантыкъ, ничего не боящійся, ибо по настоящему вѣрующій въ Бога?!
Въ Джибути, въ гостинницѣ «des Arcades» мосье Альбрана, Коля жилъ въ одной комнатѣ съ мистеромъ Стайнлеемъ, какъ равный, какъ товарищъ, какъ молодой другъ американца.
Когда пришелъ пароходъ «Наталь», — мистеръ Стайнлей для себя и для Коли занялъ каюту перваго класса.
Пароходъ былъ небольшой и скромный. И публика на немъ была простая. Офицеры и чиновники съ женами и дѣтьми ѣхали въ отпускъ съ острова Мадагаскара. Съ ними были ихъ черные деныцики и няни, добросовѣстно возившіяся съ маленькими французами, родившимися за экваторомъ. Въ первомъ классѣ за обѣдомъ не было обычной на большихъ пароходахъ натянутости и напыщенности, никто не надѣвалъ фраковъ и смокинговъ и дамы были въ простыхъ платьяхъ. Французскіе офицеры въ желтоватыхъ полотняныхъ мундирахъ, тѣ, кто постарше, съ почетными боевыми нашивками и узкими пестрыми ленточками орденовъ, молодые съ короткими аксельбантами на плечѣ, рѣзвились, предвкушая радость побывать н]а Родинѣ, повидать своихъ близкихъ. Ихъ радость была понятна Колѣ, она его заражала. Не умолкая звенѣла на палубѣ гитара и то пѣлъ Коля Русскія пѣсни французамъ, то французы пѣли свои пѣсенки подъ быстро подобранный имъ аккомпаниментъ.
Красное море было тихое. Точно расплавленная, густая масса темносиняго металла лежало оно, и надъ нимъ стояла бѣлая пелена невысокаго тумана. Испаренія моря были такъ сильны, что губы покрывались налетомъ соли. Всѣ пассажиры надѣли самые легкіе костюмы. На спардекѣ длиннымъ рядомъ вытянулись соломенныя кресла и качалки, и въ нихъ лежали мужчины и женщины въ сладкой истомѣ жаркаго дня. Пароходные офицеры въ бѣломъ стояли на мостикѣ свою вахту.
Коля сидѣлъ подлѣ Стайнлея. Глухо стучали гдѣ то въ пароходныхъ нѣдрахъ машины и крутился въ масляной трубѣ громадный стальной винтъ, и вода тихо шипѣла, расходясь далекими блестящими гребнями, надъ которыми носились чайки.
Время шло однообразно и тихо. Звонко отбивали его пароходныя «склянки», да отъ поры до времени гулкимъ рокотомъ раздавались удары гонга, сзывавшіе пассажировъ на утренній завтракъ, на полдникъ и на поздній обѣдъ.
Въ столовой всѣ иллюминаторы были раскрыты, мѣрно шумѣли вентиляторы и тяжелая панка[89] тихо колебалась надъ длиннымъ столомъ, приводимая въ движеніе рослымъ негромъ. На столѣ стояли серебряныя вазы со льдомъ и каждый день подавали такъ любимое Колей мороженое.
Одинъ день походилъ, какъ двѣ капли воды на другой. Проплыветъ пароходъ мимо одинокой пустынной розовой скалы, и она исчезнетъ, какъ какое то видѣніе, и странная мысль поразитъ Колю: — «можетъ быть, на этой скалѣ никто, никогда не былъ»… Покажется вдали дымъ и растаетъ. Гдѣ то прошелъ пароходъ по другому курсу.
И все повышалось приподнятое, радостное настроеніе ожиданія счастья у Коли. И съ легкой досадой сознавалъ онъ, что правъ Будда, что ожиданіе радости лучше самой радости.
Въ Средиземномъ морѣ, отъ европейскаго берега подувалъ легкій вѣтерокъ и несъ какіе то несказанно прекрасные, нѣжные запахи. Офицеры и ихъ жены француженки толпились на правомъ спардекѣ и, вдыхая эти ароматы, съ тихимъ восторгомъ говорили:
— Ah! C'est la France!..[90]
Море бѣжало навстрѣчу пароходу небольшими ласковыми, глубокаго синяго цвѣта, волнами, сверкавшими, какъ граненый сапфиръ. Иногда на горизонтѣ, точно шаля, покажется бѣлякъ и исчезнетъ. И опять безконечная череда синихъ волнъ, сливающихся на горизонтѣ фіолетовой полосой съ густымъ синимъ небомъ. Вечеромъ, на западѣ, все горитъ розовымъ золотомъ и солнце медленно опускается къ морю. На бакѣ толпятся люди, ждутъ подглядѣть таинственный зеленый лучъ. Надъ солнцемъ широкимъ узоромъ, какими то громадными горами, замками, кудреватыми рощами, стоятъ золотыя облака. Солнце точно расплывается въ морѣ, разливается узкой золото-огненной полоской и исчезаетъ. Но еще долго продолжается его огневая игра на облакахъ.
Пароходъ расцвѣчивается огнями. На палубу вынесли пьянино и звенитъ медлительное танго, а потомъ кто нибудь поетъ. Коля слушаетъ, сидя подлѣ Стайнлея въ тѣни каютной рубки, и кажется ему, что это Люси поетъ:
— Partir — c'est mourir un peu…[91]
Но… пріѣхать — воскреснуть. И какъ радостно и сладко это воскресеніе!
Уже говорили: — прошли мимо Италіи. Миновали Сицилію съ таинственнымъ дымкомъ надъ Этной, и вотъ, въ одно дивно прекрасное утро, зоркіе глаза французовъ увидали на горизонтѣ, гдѣ чуть мережилъ розово-лиловый берегъ золотую точку марсельской Notre-Dame de la Garde…
И все засуетилось, зашумѣло, загомонило и со скрипомъ начали раздвигать трюмы и бросать тяжелыя доски на палубу…
Загудѣли гудки. Пароходъ задержалъ свой бѣгъ. Подходили къ Жоліеттъ…
XXXV
МАМОЧКА И ГАЛИНА
Парижскій экспрессъ выходилъ изъ Марселя въ 7 часовъ утра и приходилъ въ Парижъ въ пять часовъ, десять минутъ утра на другой день. Коля не хотѣлъ, чтобы мамочка безпокоилась такъ рано, но не удержался, послалъ изъ Марсели телеграмму: — «выѣзжаю — семь утра». Думалъ: — не догадается мамочка посмотрѣть, когда приходитъ поѣздъ въ Парижъ.
Коля ѣхалъ одинъ. Стайнлей остался въ Марсели. Онъ хотѣлъ пробыть весну возлѣ Ниццы, на Котъд-Азюръ, чтобы подлѣчить затронутое раной легкое.
Въ утреннихъ, сырыхъ и влажныхъ туманахъ показался Парижъ. Пошли частые тоннели, гдѣ пахло вонючимъ дымомъ и тускло мерцали перегорѣлыя, точно усталыя электрическія лампочки. Потомъ мчались мимо маленькихъ домиковъ съ опущенными ставнями. Въ бѣломъ пуху стояли вишни и яблони и въ полумракѣ чуть брежжущаго разсвѣта казались особенно прекрасными. На огородахъ блистали стеклянные колпаки надъ разсадой. Люди еще не вставали. Все спало и странно пустынны были глухія улицы предмѣстій въ Шарантонѣ. Венсенскій лѣсъ сквозилъ за домами, угрюмый, чуть опушенный пробивавшейся листвой, и сырой. Влетали въ туннели, ныряли подъ улицы и снова стучали по эстакадамъ и сонные дома глядѣли окнами съ опущенными шторами. Кое гдѣ сквозь занавѣски виднѣлся свѣтъ. Рабочіе вставали.
Какъ то вдругъ, послѣ грохота по безчисленнымъ стрѣлкамъ, пронесясь мимо длинныхъ вереницъ товарныхъ вагоновъ, мимо двухэтажныхъ вагончиковъ пригороднаго сообщенія, просвиставъ какимъ то длиннымъ, радостно задорнымъ свистомъ, поъздъ окутался горячимъ паромъ, пахнулъ въ лицо Колѣ запахомъ горячаго масла и нефти и сразу задержалъ свой бѣгъ, вздохнулъ тормазами, и уже показались черныя, влажныя площадки, освѣщенныя фонарями, борющимися съ разсвѣтомъ, и синія блузы съ алыми нашивками, выстраивавшихся рядами носилыциковъ. Почти не было встрѣчающихъ — и тѣмъ яснѣе и четче стали видны двѣ женщины, отъ вида которыхъ такъ сильно забилось Колино сердце, что казалось разорветъ кожу и выпрыгнетъ наружу.
Ну, конечно, — мамочка въ черной шляпкѣ, въ своемъ старомъ поношенномъ желтомъ непромокаемомъ пальто, и — въ бѣлой шапочкѣ, принаряженная и выросшая Галина.
