Якуб Колас - На росстанях
Случайно Тукала открыл в себе одно свойство. Было это на втором курсе. Тукала был всегда коротко острижен. Его жесткие волосы стояли торчком. Однажды, ложась спать, он снимал свою суконную рубаху. Резко дернув ею по волосам, он услыхал какой-то странный треск и заинтересовался. Дернул еще раз, снова послышался такой же треск. "Гей, хлопцы! - крикнул он, накрыв голову рубахой. - Идите сюда! У меня, оказывается, не голова, а машина электрическая". Вокруг Янки сгрудилось человек двадцать семинаристов. Затаив дыхание, слушали они треск в его волосах, когда по ним скользила рубаха, и заливались дружным смехом. "Платите, собачьи дети, деньги", - смеялся и сам Янка, забавляя товарищей.
И вот этот самый Янка Тукала стоял теперь возле гумна, где поселился на лето Садович.
- Янка! Ты откуда ж взялся? - удивился Лобанович и потряс Янке руку.
- Дней моею скитания сто сорок, - в каком-то библейском стиле заговорил Тукала. - Обошел я четыре ветра земли, взвесил человеческую жизнь и нашел, что она подобна коровьим лепешкам, разбросанным по выгону.
- Чтоб ты сгорел со своим выводом, - смеялись его друзья.
- Га-га-га! - хохотал Садович. - Ты знаешь, - обратился он к Лобановичу, - он же святым хотел стать, в Валаам ездил бога искать.
- Не может быть!
Янка виновато улыбался и не возражал. Лобанович и Садович смотрели на него и хохотали.
- Чего вы хохочете, дети Вельзевула?
- Чтоб тебе пусто было, Янка! Святым хотел сделаться!
- Чихать я хочу на святых! Баста! Не нашел я правды и больше искать ее там не буду. А теперь мстить начну. Берегитесь, боги, беднота гуляет! перефразировал он строчку из стихотворения Никитина. - Жил я, братцы, один, глушь, никого нет, времени свободного много. Начитался я разной душеспасительной дряни, и потянуло меня под церковные стены, в кущи седобородого Иеговы. Пустился, братцы, копить деньги, чтобы на Валаам поехать. А кончил тем, что, возвратясь домой, принес такую жертву святым в лице Николая-угодника, какую ни один жрец на свете не приносил.
И рассказал о непотребстве, которое совершил он перед образом Николая-чудотворца.
- У тебя, брат, все крайности, чтоб ты сгорел, - смеясь, заметил Садович.
- Надо же какой-то итог подвести пройденному кругу и точку поставить, смеялся в ответ Янка. - Нет, братцы, теперь я хочу жить иначе. Довольно бездельничать! К иным горизонтам обращу я глаза свои. Прежде всего место переменить нужно, хотя, с другой стороны, не место красит человека, а человек место. Я хочу соседом Баса стать, а еще лучше - в одну школу с кем-нибудь из вас попасть. Если я останусь один, я снова какую-нибудь глупость сделаю, - натура моя такая собачья. Мысли все какие-то в голову лезут.
- А я, хлопцы, переведен на новое место, - перебил Янку Лобанович, - в выгоновскую школу.
- Тебя уже, как какую-то скотину, погнали на выгон, - пошутил Янка.
- Это, наверно, святой Николай ошибся и вместо тебя меня покарал.
- Он еще, смотри, и мне перцу задаст. Черт его, брат, знает.
Друзья пошутили немного, а затем начали говорить о своих школах, перемещениях, о своих отношениях с так называемой интеллигенцией, с которой приходилось жить рядом.
- Может, они счастливее нас, все те, что в карты играют и водку пьют? Им это любо, в этом их радость, и они никаких чертей знать не хотят. А я так и пить не хочу, противно! Карты не привлекают меня, а девчата хоть и влекут, но я со своим "чайничком", - так называл Янка свой нос, - стесняюсь сунуться к ним. Мне все кажется, что они смеются надо мной. Что же мне делать? спрашивал Янка. Серьезное и шутливое перемешивалось в его словах. - Я начинаю думать, что ко всему надо подходить с какой-то меркой, но этой мерки у меня нет. Сегодня это мерка, а завтра глупость, и я сам отменяю ее своей собственной рукой. Я бросаюсь от одной теории к другой, берусь за одно, хватаюсь за другое и везде отстаю. Читаешь одну книгу, кажется - здесь правда. Возьмешься за другую - и с нею соглашаешься. Теперь вот увлекся Ницше "Так говорил Заратустра", и мне хочется быть "сверхчеловеком", черт возьми! А если строго подумать, то выходит, что ты просто человек с искалеченными семинарским воспитанием мозгами. Я - о вас я не осмеливаюсь говорить это, хотя и вы, вероятно, такие же шаткие, как и я, - я дерево в поле, которое клонит ветви туда, куда ветер дует.
- Ну, это слишком пессимистическое признание, Янка, - отозвался Садович.
- Янка, дорогой! Руку, брат!
- Ты, значит, согласен со мной? - и Янка удивленно посмотрел на Лобановича.
- Ни на йоту! - ответил Лобанович. - Да и в чем с тобой соглашаться? Ни к какому заключению ты не пришел. Ты только показал себя с новой для меня стороны. Но я люблю тебя за страдания твои, как это сказано у Достоевского, за то, что не стоишь ты на месте, мечешься, правды ищешь и "хочешь своей погибели", - ведь так говорил Заратустра? Пусть мы деревья в поле, стоящие на ветру, пусть клонятся ветви в ту сторону, куда дует ветер, но ведь ветры веют с разных сторон, и ветви клонятся и туда и сюда. Однако здоровое, крепкое дерево будет стоять ровно, а ветви его больше наклонятся в ту сторону, откуда светит солнце. Все дело в том, как нащупать ветвями это солнце.
- Ты уже, я слыхал, нащупал "ветвями солнце", когда думал поднять микутичан сделать гать? - спросил смеясь Янка.
- Ты также нащупывал это самое солнце, когда думал найти его в валаамских монастырях! - заступился Садович за Андрея.
- Поднять село, сделать хорошую гать, по-моему, в тысячу раз важнее, чем блуждать под кущами седобородого Иеговы, как ты говорил. Но я тебя не осуждаю и не смеюсь над тобой. А если не удалось поднять крестьян, чтобы сделать для них полезное дело, то это не значит еще, что их вообще не поднимешь и поднимать не нужно: не поднял теперь - поднимешь потом. Но браться за это, может быть, нужно как-то по-иному. Необходимо считаться с тем, что народ здесь малокультурный, консервативный, не умеет бороться за свои общественные интересы и не привык выступать сообща, коллективом. Но ему нужно об этом говорить, будить его, толкать. И, по-моему, это наша обязанность... Но что говорить о народе, если учителя не понимают этого!
- Правда, брат, - сказал Садович. - Народ наш спит, воля его парализована, у него много нянек, опекунов, из его рун выбита всякая инициатива. Вот где корень его беды... Я, хлопцы, очень доволен, что мы встретились и поговорили. Действительно, мы словно в лесу, ходим ощупью, как слепые. Мы должны прежде всего крепче друг друга держаться, чтобы вместе выбиться на какую-то дорогу, должны подгонять сами себя, чтобы не уснуть и не погрязнуть в болоте. Я твердо решил остаться здесь. Янка будет моим близким соседом. Вот жалко только, что ты, Андрей, забрался в это Полесье.
- С вами я чувствую себя весело и пойду на что хотите, - разошелся Янка. - Богу не поддамся и с царя готов корону сорвать. У меня, братцы, и сны бывают интересные. Я все собираюсь записать их в назидание потомкам.
- Ну что же? Будем писать письма, делиться своими мыслями и не терять друг друга из виду, - прервал Янку Лобанович.
- Так давайте заключим триумвират! - кричал Янка.
- Давайте!
И друзья с жаром пожали друг другу руки в знак своего союза.
На школьной карте Лобанович не нашел своего нового места работы.
"Наверно, еще большая глушь, чем Тельшино", - подумал он.
Достали "Памятную книжку Минской губернии", где, как правило, были указаны все учреждения и школы, В книге значилась и выгоновская школа, что немного утешило и успокоило молодого учителя, но точного адреса школы не было. Одно только узнал Лобанович: нужно ехать в Пинск и уже оттуда добираться до школы.
Накануне отъезда Лобанович пошел в лес, чтобы в последний раз обойти свои заветные грибные места и проститься с ними.
В лесу было совсем тихо. Сквозь ветви высоких сосен пробивались теплые лучи сентябрьского солнца. Пожелтевшие иголки без шума падали на землю, едва зацепишь веточку. Где-то в небе закричали журавли, собираясь в отлет. Лобанович ощутил в своем сердце какую-то тихую грусть, навеянную и тишиной леса и этим осенним умиранием жизни. Неясные, смутные мысли, легкие, как тени сосновых веток, грустные, как курлыканье журавлей в небе, проносились у него в голове.
Было чего-то жаль, словно его постигла какая-то утрата. Думал о своей новой школе, составлял план жизни и работы на новом месте. Вспоминалось Тельшино. Теперь оно как-то отдалилось от него, окуталось мраком, стало пустым и чужим - там не было уже того милого образа, который давал жизнь и радость. Этот образ неотступно следовал за Лобановичем в его скитаниях по лесу и отгонял все другие мысли, заставлял думать о себе. И слова Ядвиси: "Если вы меня поцелуете, то, клянусь памятью матери, я брошусь под поезд" снова выплывали в памяти, и сама она как живая стояла все время у него перед глазами.
На другой день на закате солнца запряг дядя Мартин черного конька, которого прозвал за резвость Ножиком, чтобы отвезти племянника на станцию. Вещи заранее были собраны и сложены в небольшой чемодан.
