Александр Мелихов - Чума
К счастью, в Аниной душе снова брала верх былая честность:
- Прости меня, пожалуйста, на твоем месте я бы тоже так рассуждала. (Подчеркивает все-таки, что у них разные "места".) - Но ведь есть же один шанс из миллиона - ну, пусть из миллиарда, - что эти глупости помогают? Ты ведь не станешь отрицать, что один шанс из триллиона все-таки есть?
Витя вынужден был кивнуть: один шанс из триллиона - и правда, кто его знает...
- Так ты подумай: на одной чаше шанс на спасение нашего сына, а на другой - мусор, деньги... Да я понимаю, что тебе не денег жалко, ты не хочешь совершать бессмысленные поступки, поддерживать шарлатанов - я все понимаю. Но и ты меня пойми. Ты не думай, я вижу, как ты измучился, мой верный мальчуган, я сама страшно за тебя боюсь, я же тебе не раз говорила: оставь нас, пусть лучше погибнут двое, чем трое. Я знаю, что ты нас любишь, но ты все равно переживешь это. И еще, может быть, будешь счастлив. Хоть иногда.
Витя долго обижался на это предложение - за кого она его принимает? но однажды вдруг признался себе, что, если бы не Аня, он был бы уже готов избавиться от Юрки. Но к Юрке прикована Аня, а он прикован к ней... Только правильно ли это - всей связкой сползать в общую пропасть?
И однажды на предложение Ани он ответил серьезно и обдуманно, в отличие от своего обыкновения, не голося:
- Да, я знаю, что я это переживу. Раньше мне казалось оскорбительной сама мысль о жизни без тебя, но теперь я узнал, что человек действительно такая скотина, которая может все пережить. Так вот: я заранее отказываюсь от той будущей жизни без тебя. Да, я знаю, что эта жизнь у меня будет, и, может быть, - черт меня, скотину, знает, - может быть, будут в ней и счастливые дни. Но я от них отказываюсь. Заранее отказываюсь. Мне их не надо.
Витя говорил с полной искренностью и полной решимостью, но каким-то странным ледком на него повеяло в миг принесения этой клятвы. А вдруг, вплетая Юрку в свою неразрывную связку, они губят не только себя, но прежде всего его?.. Может быть, без них он бы скорее выжил?..
Юрка вроде бы пребывал в очередной - полуторамесячной, вроде бы ремиссии. Правда, Витя теперь ничему не верил - кто его знает, чем и как этот ремиссионер подогревается. Хотя, судя по его раздраженной угрюмости, воздержание было неподдельным. Посмотрим, стало быть, сколько он еще протерпит... Лежит, читает что-то английское по социологии, Витя старался не смотреть на соломинки, за которые все еще хватался завтрашний утопленник. Витя затоптал в памяти даже те образы, которые жгли его годами. Когда, например, еще на химфаке Юрка загремел в больницу с гепатитом, Витя не особо переживал - авось поболеет и выздоровеет. Но когда среди золотистых куриных жареных ног на домашнем обеде он увидел бледную, приготовленную для Юрки на парбу, - его так пронзило... Но сейчас он и ту стрелу разыскал и выдернул: теперь-то он знал, что гепатит тот Юрка словил со шприца. И сейчас он уже не позволял себя растрогать вялыми Юркиными попытками вернуться к нормальной жизни.
Аня же просветленно повторяла, что стержень личности человека создают обязанности, поэтому Юрка должен искать работу. Не беда, что пока он может претендовать лишь на неквалифицированный труд, - ничего, он сначала укрепит волю, а уж потом поступит в университет, и не страшно, что столько лет потеряно, когда-то люди возвращались с фронта и снова садились за парту...
- Угу. Угу. Угу, - не поднимая глаз, угрюмо кивал Юрка, и Вите казалось, что он еле-еле сдерживается.
И вдруг - Юрка действительно нашел работу. Витя, правда, усомнился: что это за должность за такая - ночной сторож в ночном клубе? Но через ночь Юрка действительно куда-то уходил, через две недели принес зарплату - ни много ни мало, а в самый раз для ночного сторожа. А еще через неделю его арестовали за торговлю наркотиками.
Следователь, который вел его дело, был вылитый Лешка Быстров - словно поднявшийся из могилы, чтобы настигнуть покуда избежавшего его участи грешника. Чувствовалось, однако, что человек он еще очень молодой, - ему пока что не надоело наслаждаться близостью к чужим безднам и бравировать наркоманским сленгом:
- Вы что, не знаете, что клуб "Прибой" - самый колбасный клуб? Там колесами открыто закидываются - экстези, спидбы!.. Не знаете? Да это в два счета определить можно: от них большая потеря воды, поэтому пьют не пиво, а чай, официанты так и бегают с подносами с чаем.
Держаться, держаться, на мне Аня, твердил себе Витя. Ничего особенного - мир может быть и таким.
Аня сидела, как школьница, положив параллельные ладошки на колени и послушно кивая, словно для нее не было дела важнее, чем научиться отличать колбасные клубы от неколбасных.
Юрка на свидание вышел пожелтевший, как церковная свеча, одутловатый, с заплывшими японскими глазками (порыв сострадания - в железный кулак), подавленный, но не отчаявшийся:
- Да в "Прибое" вся ментура в курсах - там же по залу дилеры открыто с котлетами бегают.
- А зачем котлеты - наркотики закусывать? - Аня тоже держалась, как бы не теряя даже любопытства.
- Ну, мама, ты... Котлета - это пачка денег. А если кого-то поймают со своими колесами, не в "Прибое" купленными, - сразу зовут ментов, они там же дежурят. Если начать сажать - эта ниточка слишком далеко может потянуться.
Но Аню это не утешило. Съежившись на скрипучем диване покойника, она повторяла как заведенная:
- Мой сын губил других людей... А я всегда себе говорила: по крайней мере он губит только себя...
Витя пытался напирать на то, что Юрка торговал все-таки не героином, она ничего не слышала. И Витя ждал, не мог дождаться, чтобы она поскорее легла спать: утро вечера мудренее, а пока Юрка сидит, можно будет хотя бы поспать, не прислушиваясь к стукам внизу.
Аня уже давно не засыпала без снотворного, постоянно таская его с собой, чтобы не украл Юрка. И на этот раз она, видимо, подсознательно успокоилась, не проснулась от неизбывной тревоги в половине шестого. Часов в десять Витя пробалансировал к ней на цыпочках и замер от нежности, глядя на ее расправившиеся веки, молочно-белые, как тогда на копне.
Но в двенадцать он уже забеспокоился, а в половине первого, словно кто-то его толкнул, он бросился к помойному ведру и увидел две выпотрошенные пластины от Аниных снотворных таблеток - платформы, как их называл Юрка, когда желал досадить.
Выдержать можно все, если сосредоточиться на сиюмоментно необходимом: железнодорожная насыпь - значит, на следующей выходить, далекие проблески кладбища - это тебя не касается, заледенелый пандус - надо брести, но так, чтобы не шлепнуться, больничная вонь - значит, ты уже на месте, ожоговое отделение - значит, следующее твое, токсикологическое. Не изумляться, не ахать. Он должен держаться - Аня все еще на нем. А он теперь, кажется, один. Звонок. Если через две минуты никто не выйдет, значит, надо повторить. Спрашивают фамилию, ведут в заурядный кабинет с доперестроечной полированной мебелью. Хабиба Насыровна, психолог, - красивая, но отрешенная от мира восточная богиня. Опасности для жизни уже нет, но какие психологические условия ждут Витину жену после выписки? Насчет условий Витя ничего хорошего обещать не мог, но хотел бы, если можно, поговорить с женой. Минутки хотя бы две. Хорошо, только постарайтесь ее не волновать. Под руку с невозмутимой Хабибой Насыровной появляется скрюченная Аня в свекольном халате, в дверях у нее зигзагом подламываются ноги, и Витины глаза немедленно отвечают собственными магниевыми зигзагами. Но Хабиба Насыровна поспешно усаживает Аню на красный пионерский диван и выходит, отрешенно предупредив: не волновать.
Такой косматой Витя не видел Аню ни с какого, даже самого внезапного ночной телефонный звонок, ночной стук в дверь, - спросонья. Лицо ее было совершенно белое, в серых точечках, словно перченое сало. Витя, пристроившись рядом, говорил очень ласково и только о хорошем: уголовное дело, кажется, действительно закрывают, Юрка был прав. Хорошо, мертвенно кивала Аня и тут же, закрыв глаза, бралась за виски: самое легкое движение головой вызывало у нее затяжное головокружение. "Ну, а как ты, мой мальчуган?" - наконец еле слышно спросила она, и Витя не удержался, чтобы мягко-мягко, казалось идиоту - не попенять ей: как же ты, мол, могла оставить меня одного. "Да, я дрянь, дрянь, - закачала она полуседой косматой головой, - я предательница, дезертирка, я мерзкая гадина", - и вдруг, повернувшись, принялась что есть мочи колотиться головой о полированную спинку дивана. Витя попытался сунуть руку между ее головой и диваном, но она мгновенно начала рвать свои космы, и не просто дергать, а выдирать целые пряди - Витя с ужасом видел, как они развеваются, зажатые в Аниных кулачках. Хабиба Насыровна, закричал Витя, обхватив Аню, стараясь прижать ее руки к туловищу, и восточная богиня, отчасти растеряв свою надмирность, немедленно вбежала в кабинет с шустрой черноглазой медсестренкой. Хабиба Насыровна ловко завернула Анин рукав, а медсестренка тут же всадила словно заранее припасенный шприц, - и обе под руки повлекли Аню по коридору. Витя успел заглянуть в крашенные белой масляной краской двери, куда ее втащили, и сквозь свою глазную электросварку увидел спортзал с толстыми решетками на окнах, а по спортзалу впритык железные кровати, кровати, кровати, кровати... Среди которых, возвышаясь, как подъемные краны на стройке, мерцали уж такие знакомые капельницы.
