Ревекка Фрумкина - О нас - наискосок
Рациональный ответ был бы таков: жизнь в науке (впрочем, как и в спорте или в искусстве) предполагает соблюдение определенных правил. Шахматист должен участвовать в турнирах, актер - выходить на сцену, художник выставлять свои картины. Ученый должен не только работать за своим столом, но и печататься, защищать диссертации и т. п. Но в моем случае это лишь часть правды. И не главная.
Главное было в ином. Я была готова утонуть в море: например, если бы кто-то доказал, что я не права по существу. Но конфликт вокруг моей диссертации вообще не касался содержания работы - о нем нигде не упоминалось. Покорно согласиться с интригами Парастаева означало - дать утопить себя не в море, а в унитазе. Если я хотела жить в России - а я хотела именно этого, - то приходилось идти до конца.
Потом в течение многих лет меня спрашивали: "Это правда, что вы подали в суд на ВАК?" До сих пор мой случай остался единственным прецедентом посрамления ВАК с помощью Прокуратуры.
Это была наша общая победа. Все участники моих семинаров разных лет, которые в тот момент были в Москве, собрались у нас в сентябре 1980 года. Сережа Чесноков пришел с гитарой и, как много лет назад, пел песни Окуджавы и Галича.
Оглядываясь назад - 2
Праздничным сбором семинара в сентябре 1980-го кончается мое повествование. И еще раз я оглядываюсь назад, на этот раз - из сентября 1995 года. Сколько лет прошло с тех пор?
Я бы сказала - семь, плюс еще неизвестно сколько, потому что после 1987 года время пошло вскачь. Как сказал Блок, мы услышали "шум переворачиваемых страниц истории".
В разговорах о недавнем прошлом люди, которым к 1987 году было хотя бы тридцать, склонны упоминать те или иные события как случившиеся "до перестройки" (до 1987-го), "до путча" (до 1991 года) и еще до "всего этого" (до 1992-го - т. е до перемен, связанных с повышением цен).
До перестройки нельзя было ездить за границу. До путча 1991-го у нас было партбюро и нечего было есть. До "всего этого" в научно-исследовательских институтах платили зарплату, а в технические вузы поступали по конкурсу. Но при всей общности судьбы, каждый из нас переживает "роковые минуты" истории в одиночестве, замкнутый в свою оболочку. У каждого, тем самым, свои отношения с историческим временем.
Мемуары - способ осмыслить эти отношения, причем - задним числом. Относительно синхронно "роковые минуты" описываются и осмысляются в других жанрах повествований от первого лица - в дневниках и частной переписке. Дневников я не вела, но писем писала много. Особое место в моей жизни переписка стала занимать тогда, когда несколько самых близких моих друзей эмигрировали.
Ниже приводятся письма, адресованные моему другу Андрею, уехавшему в США "после перестройки". Они охватывают почти полтора года - с января 1991-го по май 1992-го. Письма сокращены за счет подробностей, касающихся частной жизни адресата.
Другая жизнь
10 января 1991
Дорогой Андрей,
вот уже второй раз у рождественской елки мы пьем за то, чтобы Вам повезло. Посылаю поздравление, исполненное Марком в какой-то новой технике, где все мы подписались.
Как я поняла из только что полученного от Вас письма, по крайней мере на год работой Вы обеспечены.
Да, на компьютере писать удобнее, и все-таки: сделайте милость, не пишите мне по-английски! За многие годы нашей дружбы я так привыкла к Вашим рукописным текстам со всеми милыми мне особенностями стиля и даже почерка. В английском варианте все, что могли бы сказать мне только Вы, превращается в еще одно письмо, открывающееся строкой "Dear Rita", - но такие тексты я получаю от коллег и добрых знакомых со всего света. И без того "расстояния, версты, мили нас расставили, рассадили", - впрочем, я не очень люблю стихи Цветаевой, предпочитаю ее прозу.
Прошли гранки моей новой книги - получилось неплохо, хотя сейчас я многое сделала бы по-иному.
Тут был один небольшой, но весьма представительный симпозиум, куда я вывезла отличную команду. Западные граждане, напротив, были безлики. Более того, за подобный уровень докладов мои "семинаристы" их бы просто заклевали. Что еще раз подтвердило мои австралийские и немецкие впечатления: по части гуманитарной науки мы можем дать им фору.
Жизни нашей они напрочь не понимают. Я так и не смогла объяснить, что у нас нет общественного мнения в их смысле, потому что у нас нет гражданского общества. И что для демократии нужен демос, а не охлос.
Что касается образа иммигранта, в который Вы, по Вашим словам, не вписались, то я думаю, что меня ждало бы то же самое. Впрочем, я здесь тоже куда-то не вписываюсь - правда, я так и не поняла куда именно. Шрейдер сказал лет 20 назад, что у меня высокая "кланообразующая" способность. Он имел в виду, что я сама создавала ту среду, которая мне нужна: научно-дружескую. Немецкая аспирантка, которая сейчас регулярно бывает у меня дома на семинаре, каждый раз восклицает: "О, у Вас атмосфера!".
Пожертвуйте ради меня благами западной цивилизации и пишите от руки, пока не обзаведетесь кириллицей!
29 марта 1991
Дорогой Андрей,
обычно я не пишу Вам о политике: это Вы можете увидеть по CNN и прочитать в газетах. Сейчас я, тем не менее, ни о чем другом не могу думать.
С середины января - начиная с событий в Вильнюсе - мы живем, не выключая радио, чего со времен конца войны со мною не случалось. В Москве появилась новая и ни на кого не похожая независимая радиостанция "Эхо Москвы". Что такое "независимая" - мы еще увидим, но уже непонятно, как мы без нее до сих пор обходились. (Я вообще никогда радио не слушала: "голоса" слушал Юра и звал меня, только если было что-то важное.)
Через неделю после событий в Вильнюсе начали стрелять в Риге. "Эхо" передало, что погиб кто-то из операторов группы Подниекса. Я успела подумать, что вот хорошо, что Андрис, зять Кати Дюшен, всегда был поглощен фольклорными фильмами - снимал то шаманов в тундре, то еще кого-то в тайге. И тут звонит Катя и говорит каким-то слишком ровным голосом: "Ну, что у вас слышно?". Я спрашиваю: "Вы Наташе звонили?". "Да, - отвечает Катя тем же ровным голосом, - мы звонили, и нам звонили. Андрис убит".
Понимаете, Карабах - это было все-таки из категории событий, "которые случаются с другими людьми". Но представить себе, что одна из "девочек Дюшен" овдовела, потому что Андрис снимал убийство безоружных..! Это все равно, как если бы стреляли у нас во дворе.
Это не все. На 28 марта был назначен общемосковский митинг, который был официально запрещен. 28-е - это четверг, присутственный день в институте. Как всегда, в 11 утра я вышла из метро у Ленинки - и остолбенела. Сплошные танки и еще БТРы, которые я близко видела только на страшной пленке, показанной Шенгелая на "Московской трибуне" после тбилисской бойни. И еще какие-то не понятные мне огромные машины с кузовом, закрытым брезентом (потом оказалось, что это водометы). Военных - не протолкнуться. Причем в экипировке, которой я сроду не видела: в белых шлемах с белыми щитами; в черном с дубинками; в обычной форме защитного цвета. И еще много чинов, сверкающих погонами.
Вхожу в наше основное здание - и внутри военные. Прохожу в соседний дворик, где у нас с ребятами каморка на первом этаже, здороваюсь с вахтершей. Вид у нее потерянный. Иду к себе ждать аспиранта М., которому в этот день надо было подписать какие-то бумаги.
Надо сказать, что на душе у меня всю неделю было неспокойно, начиная с субботы 23-го, когда на заседании "Московской трибуны" никто из руководства не пожелал прислушаться к сообщениям о разворачивании коек в специализированных отделениях "Скорой помощи". Главное же - не было высказано никакой позиции: следует ли выходить на запрещенный митинг всем желающим или, может быть, людям постарше лучше остаться дома. (Это вопрос нешуточный, - впрочем, Вы, наверное, не знаете, что в Москве на митингах преобладают люди старше тридцати.)
Итак, сижу. Молодежь моя в основном здании занята другими делами. Наконец приходит мой аспирант. Он-то и объясняет мне, что за войска и какая именно техника стоит у нашего подъезда (он служил в армии). Когда мы с ним выходим из института, до начала митинга остается около часа. Чтобы попасть домой, мне надо идти к входу в метро "Арбатская", но пройти мы не можем, потому что, хотя движение перекрыто и людей как мы почти нет, все пространство буквально забито войсками. Солдат в шлеме ничего не слышит и, поворачиваясь, едва не сбивает с меня очки пластиковым щитом. М., прошедший стройбат (!), тем не менее, не понимает, что делать: он не москвич и в таких ситуациях не бывал. Я же вспоминаю "оцепления" разных лет и довольно быстро нахожу ближайшего человека в фуражке и со звездами на погонах. Он объясняет, как нам двигаться дальше...
Вечером я позвонила А., который, конечно, был на митинге с начала до конца. На улицу вышло около полумиллиона человек. Пока обошлось. К моему замечанию, что это наш последний мирный митинг, он отнесся иронично, как и положено в его годы.
