Глеб Успенский - Разоренье
— Поди, Иваныч, отвори ему, будет водку-то цедить-то.
— Зачем это? Кого это несет?
— Кирилл Кузьмич идет… Отвори же!.. Что ж он, докуда будет на улице-то стоять?
Но отец не особенно торопится.
— Кто его просил? Что я ему за компания? — говорит он, отирая мокрый от водки рот. — Шел бы в свое стадо, в гости-то, а не ко мне… Я ведь для него прохвост… чего ж он сюда?
Наконец, несмотря на неудовольствие, отец впускает гостя; но компании действительно не может составить для него никакой.
Гость здоровается, усаживается и мало-помалу заводит длинную материю о начальстве, о неправдах, несправедливостях, о циркулярах…
— А гражданская палата… во исполнение предписания… Как? а где же, говорю, циркуляр за номером три тысячи пятьсот сорок седьмым? Каким образом? Нет уж, извините, за правду, за справедливость… я никак не могу!
Длиннейший поток канцелярских новостей льется из уст чиновника, долгое время не переставая. Отец, на лице которого написано полное непонимание и невнимание к чиновничьему монологу, поддакивает из приличия и потягивает водку, которая уже давно на столе. Лицо его все краснеет и наливается; он начинает кашлять, и даже в коротких звуках поддакивания слышно, что язык его ходит не бойко.
— Па-азвольте сказать… — вдруг прерывая интереснейшее место, до которого только что добрался рассказ чиновника, произносит отец. — Оставьте это!.. Сделайте милость…
— Чего-с?
— Будет! Оставь!.. Что мелешь?
— Я дело рассказываю вам, — обиженно обороняется гость, налегая на "вам".
Отец тупо смотрит в землю и слабо махает рукой.
— Мы твоих дел не понимаем!.. Не нужны они нам! А ты так… свое…
— Я вам не угодил? — в таком случае я замолчу.
— Гов-вори!.. Я нешто… Господи помилуй!.. разве я про это?..
— Я замолчу! — усаживаясь молча на стул, произносит гость, совершенно обидевшись.
— Не надо! Не молчи!.. Утверждай твое мнение! Сделай одолжение!
— Что же я могу? Я говорил, вы не желаете…
— Оставь свою канцелярию… Вот об чем!.. Свои слова говори!
Отец стучит пальцем в стол и пытается постучать для усиления речи ногой и в пол; но нога плохо слушает его.
— Свои слова имеете?
— Какие же у меня свои?
— Не имеете?
Хмельными, неподвижными, как будто необыкновенно внимательными глазами отец смотрит в упор гостю и выжидает ответа.
— Не имеете… слов?
— Авдотья Ивановна, — обращается чиновник к матери, — что им угодно?
Мать давно уже тревожится этой беседой. Чувствуя, что дело идет не к добру, она несколько раз дергала отца за рукав, но тот ничего не замечал.
— Оставь! Оставь пустое! — уговаривала она отца. — Что вы, Кирилл Кузьмич, на него смотрите? Кушайте, закусите, прошу покорно… Оставь ты!..
— О боге… можете? — продолжает отец, придвигаясь к гостю: — а-а бог-ге?.. можете отвечать?
— Что же вам угодно знать о боге? — иронически произносит чиновник.
— Как вы сами…
— Мне кажется, — продолжает в том же тоне гость: — довольно будет знать и того, что мы его должны бояться!
— Боитесь?
— Что же вас удивляет? Да, боюсь… а рассуждать мне нет времени.
— Поч-чему? По какому случаю опасаетесь?
— Я обязан, как всякий христианин, его бояться.
— Боюсь… боюсь, — бормочет отец: — а-а чем он вас напугал?
— Оставьте его, Кирилл Кузьмич! Кушайте, пожалуйста! — упрашивает матушка.
— Чем он тебя напугал? — вдруг возвышая голос, повторил отец с настойчивостью. — Чем он тебя…
— Нет, уж извините! — поднимаясь со стула, в гневе произносит гость: — я пойду!
— Останьтесь, пожалуйста! Что вы?.. он всегда такой!
— Чем он тебя напугал? Отвечай мне! — уже вопиет отец на всю комнату.
Чиновник торопится уйти, хватает шапку, палку, прощается, и матушка не смеет удерживать его, потому что отец сел на своего коня.
— Ах вы, мошенники этакие! Ах вы, канальи негодные!.. Д-дела у него! О бог-ге не вр-ремя ему… Стой! Где ты там, железный нос?.. Поди сюда, я тебе объясню… Эй!
— Скотина! — прощается железный нос и исчезает.
— Что-о! Б-бога забыл?.. Я тебя… Я тебя, каналья… Где палка? я тебе покажу!..
Он хочет встать, но матушка не пускает его. Отец никогда не кричал на мать, хотя в ее словах и было к чему прицепиться; он остается на месте, но не перестает браниться и ругаться.
— Ах ты, свиная щетина! Д-дела! По карманам шастать, народ пугать, а душа-то где твоя? Свинья ты скоромная!
И потом:
— Выели, выели из вас душу! Вынули! Как искусно выхватили-то! — любо два! Ах, так ловко! Ему все одно: бог — не бог, душа — не душа, ему одно свято — канцелярия! перо! Гнать их отсюда, стрекулистов, надо… Нет, на Дон, на Дон иду! Провались ты пропадом…
— Спи-и! Колобродник, когда ты перестанешь! — усовещивает его мать: — Ванюшке не даешь покою.
— Ванюшка! — кричит отец. — Не ходи, брат, в чиновники… чуешь, что ли? Не стоит того дело… Ей-богу! Все они вот что — тьфу! Слышишь, что ль?
— Да слышим, слышим.
— Не ходи, плюнь. Ну — спи!
Бормотанья идут шопотом. На другой день отец мрачен и молчалив, пока не опохмелится и не войдет в колею.
Материал ему всегда есть.
Сидим вечером на крыльце, во дворе, все трое — отец, мать и я. Разговор идет кой о чем. На двор входит новое лицо, одна из соседок, матушкиных приятельниц.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте!
— А я к вам бежала. Какие дела-то! Какие смехи! Господи!
Гостья усаживается к нам на крыльцо и, задыхаясь от смеху, распахивает платок, освобождая грудь для того, повидимому, чтобы с полным простором рассказать про какие-то дела и смехи.
— Что такое? — спрашивает отец: — в чем дело?
— И-и, то-то смех-то, господи. Комнату мы сдавали… Знаете?
— Ну?
— В прошлом годе жил писец, а ноне бог послал генерала.
— То-то сласть-то!
— И сласть, уж именно сласть! Отставной этот, милые мои, генерал-то. Одинокий, родни не имеет и холостой. Вот он, милые мои, нанял комнату, переехал, сидит. Сидел-сидел, видно, его скука взяла, вышел, походил так-то. "Это что же, говорит, бочка у вас с водой не накрыта?" Отвечаем: "была, мол, накрыта, да, верно, накрышку-то взял кто-нибудь". — "Кто взял?" — "А не знаем". — "Как не знаем? Кто взял? Ты как смел взять крышку?" Дальше-больше, открыл он против нас чисто как битву. "Это что?", "Почему так?", "Чьи куры? Загнать! Запереть!"
— К команде приучен, — замечает отец.
— К команде, уж точно! Закомандовал он нас, просто вот хоть возьми да иди за будочником, чтобы его уняли. Ворочает с места на место — смерть наша пришла, руки все обломали; пошла я к зятю, призвала его к себе, говорю: "Поди ты, усовести его, что это такое?" Зять к нему. "Так и так, говорит, сделайте милость, ваше благородие, уж вы это оставьте. Мы вам власти не давали над собой, и, сделайте милость, уж вы нас не беспокойте. У вас есть свой упокой, так вы уж тут… А в наши места оставьте… Даже в случае чего, мы и в суд… Извините!.." Обругался всякими словами, ну, однако, остался…
— А-а! — с удовольствием произносит отец. — Остался? Ну-ка, что он без команды-то может? Ну-ко, ну!..
— Ну остался он, сидел, сидел, призывает… "Хочу, говорит, приплатить еще рубль серебром, только чтобы в саду бы мне вашем гулять". Посоветовались мы, руб взяли: — "извольте!" А мы сад запираем, потому неравно зайдет корова или коза, пожрет фрукт — нам этого нельзя. Хорошо! Пустили его мы в сад. Погулял он, пришел назад. И на другой день пошел. Идет оттуда. "Червь, говорит, у вас там…" — "Есть, мол; от него не спасешься". — "Как не спасешься? Почему?.." — "Много, мол, его…" — "Я выведу!" — "Нет уж, говорю, лучше вы оставьте".
— Опять его на команду потянуло! — замечает отец.
— Потянуло, друг, потянуло!.. Ну — скрыл. Замолчал. На третий день и не видала я, как он туда ушел-то. Иду так-то мимо саду, вижу, замок изнутри висит. "Когда ж это, думаю, он туда пролез?" И час и два, все нейдет. Пошла я поглядеть, уж нет ли какой его выдумки? — а он… (тут рассказчица задохнулась от смеха) а он… на дереве, милые мои, на самой-то верхушке, на эдакой на страсти, на высоте, с тазом. Сидит там с мочалой да моет дерево, ровно бы чашку чайную либо тарелку. Замерла я так-то со смеху, зову его оттуда назад: "Что вы, говорю, господин генерал, всё вы нам переломаете; так нельзя. Слезайте оттуда. Отопритеся, сделайте милость. Что вы!" Нет! Ни словечка — сидит, притаился с мочалой, ровно белка. Собрались мы все, стали стыдить. Стал ругаться оттуда: "Сволочь" — и так и эдак, а сам намажет мочалку мылом до по суку и трет… То-то смеху-то было! То-то смеху-то! Насилу, насилушки слез!.. Ну мы ключ отняли у него, потому, лазучи по сучьям, много он фруктов посшибал.
— Ну и что же? теперь-то как?
— Чижа учит воду таскать!.. Всеобщий смех.
— Ай без команды-то деться некуда нам? Небось завоешь… Вот и генерал!
