Александр Мелихов - Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Наталья, словно бы эпически, начинает рассказывать, как ее мать стирала с золой, а отец, мастер на все руки, пытался варить мыло чуть ли не из дохлой собачатины. Но эпичность никого не обманывает, потому что она бледнеет и задыхается все сильнее, и, осознав это, вдруг впрямую обращается к Клонской:
- А для тебя мыло варят пускай хоть из людей?
Наталья смотрит на Клонскую с такой ненавистью, что все опускают глаза, и Клонская потупливается со скромным ликованием: хорошие манеры единственная доблесть, которую она способна замечать.
И вдруг робко вмешивается добрая Лиза: но ведь если мы столько лет кого-то хвалили, а теперь, когда разрешили, начинаем ругать, ведь это тоже как-то нехорошо?..
С Лизой Наталья изо всех сил сдерживается.
- То есть, если вчера мы лгали из трусости, из глупости, то сегодня уже обязаны лгать из чести? Да мы своей глупостью, пресмыкательством перед убийцами свою честь все равно уже погубили! Давайте спасать хотя бы правду!
Слова ее, кажется, произвели впечатление. И все же лучше посидеть дома, иначе она перессорится со всем светом. Дома... А где теперь ее дом?..
Улучив минутку, она вызывает Лизу в коридор.
- Ты еще не переехала? Можно, я там недельку поживу?
- Конечно, конечно! - Лиза со страхом отводит глаза. - Если бы не ты, мне бы этой квартиры...
- Если только поэтому...
- Какая ты! Не только, не только. До осени она мне совсем не нужна, честное слово! Новая же квартира - там ремонта... Да и... - она вдруг переходит на шепот: - Я боюсь туда переезжать. Как подумаю, что совсем одна останусь...
На сочувствие нет сил.
- С квартирой не останешься! При таких-то глазищах!
- Глазищах... А кому они нужны!
Сразу вспомнилась картина: Бугров целеустремленно несет свой штабс-капитанский пробор, дезинфицируя окружающую среду ароматом свежепроглоченного лука, а Лиза семенит рядом, стараясь оставаться с наветренной стороны... Бугрову, с его любовью исключительно к фактам и цифрам, наверняка не до красивых глаз.
Передав ключ, Лиза мнется:
- Знаешь... ты пойми меня правильно... Вадим уже вторую неделю приходит к двенадцати часам...
- Понятно. Бабы оскорбляются: что он, особенный, что ли, так? Так вот, скажи им, что Вадим действительно особенный. Он может делать только то, чего ему самому хочется. Ну, бабье...
Что за люди - ни таланта, ни потрясающего упорства для них не существует - лишь бы только никто не позволял себе ничего особенного.
Нет, надо обязательно передохнуть, иначе потом за год будет не загладить. Вадим еще студентом-разгильдяем попал к ней в группу на преддипломную практику и так увлекся гениальным Сережей, а через него и машинной обработкой, что не сдал последних экзаменов, загремел в армию и через два года с еще более бравой выправкой явился к Сереже на должность старшего лаборанта, - дотащить его без диплома до ведущего инженера удалось прямо-таки бурлацкими усилиями.
А бабы, конечно, тайно злятся на него еще и потому, что он во всей лаборатории замечает одну Наталью за то, что с ней можно побеседовать по душам (она жалеет мужчин, которых недолюбили матери и которые из-за этого и жен выбирают черствых, оттого что не имеют образцов любви к себе), да еще Сережу - за гений.
Но до перехода в Натальину группу Сережа был известен только тем, что прикрывал организацию по всем видам спорта да еще охоч был до овощебаз зарабатывал отгулы, чтобы забраться на байдарке как можно дальше от подловатого начальника. Что скромничать, Илюшу в прежнем отделе знали только как трусоватого любителя тихарить, Бугрова недолюбливали за туповатость и педантизм, Светлана использовала свою контактность в устройстве исключительно личных дел, да и добрая Лиза отнюдь не была гласом народа - прошелестела какая-то тихая мышка и ушелестела. Может, и не совсем уж зря прожиты эти годы?
Но вглядеться в мир с положенным вниманием ей так и не удалось. Иначе бы она ни за что не перепутала этажи...
На стенке кабины туалета ей бросилась в глаза какая-то надпись. Она машинально пробежала ее и с омерзением отдернула взгляд. До чего уже дошло - женщины пишут такую похабщину! Еще какая-то нелепая пушка нарисована рядом - и тут же увидела, что это вовсе не пушка. Да что же это такое, в конце концов! И на собрании об этом не скажешь...
Она достала носовой платок, чтобы, не глядя, стереть эту гадость, - и вдруг содрогнулась от ужаса: она услышала мужские голоса... Она зажала уши: вдруг еще знакомые...
Конец... Лишь минут через пять до нее дошло, что она может просидеть в кабинке до конца дня, и ужас немного отпустил.
Однако через какие-нибудь полчаса еще сильнее разболелась голова от постоянного зажимания ушей и внутреннего сжимания в клубочек. Внезапно она осознала, что уже несколько минут в уборной царит тишина. Обед, догадалась она. Она накрыла лицо носовым платком, словно сморкалась с необыкновенным размахом, и с колотящимся в ушах сердцем подкралась к двери, готовая юркнуть обратно в кабину. Кажется, тихо. Как головой в прорубь, она выскочила в коридор, не оглядываясь пробежала на лестницу и, продолжая фальшиво сморкаться, бежала до самого выхода и только в вестибюле упала в кресло. Шурка пару лет назад побывал здесь и поразился: "У тебя такая красивая работа, а ты все время ругаешься!"
Немного отдышавшись (внутри все продолжало дрожать мелкой дрожью), она еще тверже уверилась: надо бежать, и как можно скорее, а то Юпитер в гневе своем окончательно лишил ее (и.о.) разума. Сударушкин на просьбу о недельном отпуске откликнулся с откровенным удовольствием; он, возможно, уже понял: каждый шаг ей навстречу окупится в семикратном размере. Он даже с удовольствием порассуждал, что привык строить отношения на началах взаимной порядочности - нащупал-таки ключевое слово к ее сердцу. Его вывернутая самодовольная улыбка напоминала о распоротом матраце, очень тугом. Но улыбка все равно улыбка.
Только полчаса прождав троллейбуса да сорок минут протрясшись в нем, Наталья вернулась в исходное состояние одеревенелости, машинально прокручивая в уме примитивный напевчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на..." И в дом вошла бесчувственно, и любимую "Повесть о жизни" Паустовского уложила вполне равнодушно. Раскопала на антресолях чемоданчик-проигрыватель (еще из студенческих времен, но ничего не колыхнулось в ней), присовокупив к нему картонную коробку "Страстей по Матфею".
Чуть не забыла снотворные таблетки - без них хоть пропасть. Благодаря задачке, которую Вадим бесплатно сделал для Аптекоуправления, она имеет возможность доставать эти лучшие изобретения человеческого разума, не бегая каждый раз за рецептом - а на это требуется целый день.
Одеревенело убрала Аркашину постель, скомканную, словно на ней кого-то душили. Положила на кухонный стол записку: "Живи один. Больше мешать тебе не буду". Но, отойдя, подумала, что этот прощально-самоубийственный тон может перепугать Аркашу, и написала по-новому: "Отдохни от нас. Единственная просьба: поливай, пожалуйста, цветы". Положила рядом пятьдесят рублей, себе оставив пять, и, не сознавая, что делает, захлопнула за собой дверь.
Ей уже с трудом помнилось, что когда-то у нее был другой дом, кроме нынешнего, составленного из бетонных плит, раскрашенных в праздничные якобы цвета, а на деле - в грязно-линялые их вариации. Дом был возведен будто на остывшем грязевом вулкане, среди жгутов окаменелой глины, однако и камень растекся бы в кисель под неутомимым дождичком из тех капель, которые умеют точить камень. Опытные жильцы сходили с ладошки асфальта у подъезда в желтый кисель только в резиновых сапогах, которых у нее не было, поэтому она чувствовала себя запертой вдвойне.
В магазине, расположенном в двухкомнатной квартире, такой же новозапущенной, как та, в которой она ютилась, товар выбрасывали почти в буквальном смысле этого слова: внезапно вкатывали проволочную корзину со свертками, и Наталья не могла одолеть гадливости к рукам, рвущим друг у друга жратву (они всегда будут что-нибудь выдирать друг у друга: не хлеб - так машины, не машины - так должности: в жизни всегда есть место подвигам), и поняла, почему женщина в белом нечистом халате с таким победительным презрением ("Они еще хуже нас!") смотрела на жалкую утреннюю схватку старух (от беспрестанных столкновений их палочек стоял сухой перестук, словно дралась орава скелетов). Два-три старика с клюками дрались с неменьшим пылом, и это было особенно ужасно.
К счастью, вступать в схватку для нее не было особой нужды: немедленно по вселении она обнаружила, что не может проглотить ничего твердого горло сразу же перехватывал спазм. Только чашку-другую чаю без сахара ей удавалось одолеть, да и то потом начиналась изнурительная, до головной боли икота. Зато, машинально осматривая деревянные полки в магазине-квартире, бессознательно отыскивая там лекарство от несчастья, она увидела ириски, и что-то под языком напомнило ей, какое это было лакомство в детстве.
