Николай Лесков - Обойденные
- Нравится?
- Хорошо,- отвечал чуть слышно Долинский. Вера Сергеевна продолжала:
Слезы горькие утираючи,
Я гляжу ей вслед вспоминаючи...
У меня была тоже ласточка,
Сизокрылая душа-пташечка,
Да свила уж ей судьба гнездышко,
Во сырой земле вековечное.
- Вера! - крикнула из гостиной Серафима Григорьевна.
- Что прикажете, madam?
- Терпеть я не могу этих твоих панихид.
- Это я для m-r Долинского, maman, пела,- отвечала Вера Сергеевна, и искоса взглянула на своего вдруг омрачившегося гостя.
- Другого голоса недостает, я привыкла петь это дуэтом,- произнесла она, как бы ничего не замечая, взяла новый аккорд и запела: "По небу полуночи".
- Вторите мне, Долинский,- сказала Вера Сергеевна, окончив первые четыре строфы.
- Не умею, Вера Сергеевна
- Все равно, как-нибудь.
- Да я дурно пою.
- Ну, и пойте дурно.
Онучина взяла аккорд и остановилась.
- Тихонько будем петь,- сказала она, обратясь к Долинскому.- Я очень люблю это петь тихо, и это у меня очень хорошо идет с мужским голосом.
Вера Сергеевна опять взяла аккорд и снова запела; Долинский удачно вторил ей довольно приятным баритоном.
- Отлично! - одобрила Вера Сергеевна.
Она артистично выполнила какую-то трудную итальянскую арию и, взяв непосредственно затем новый, сразу щиплющий за сердце аккорд, запела:
Ты не пой, душа девица,
Песнь Италии златой,
Очаруй меня, певица,
Песнью родины святой.
Все родное сердцу ближе,
Сердце чувствует сильней.
Ну, запой же! Ну, начни же!
"Соловей, мой соловей".
Долинский не выдержал и сам без зова пристал к голосу певицы, тронувшей его за ретивое.
- Charmant! Charmant! {Восхитительно! Восхитительно! (франц.)} произнес чей-то незнакомый голос, и с террасы в залу вступила высокая старушка, со строгим, немножко желчным лицом, в очках и с седыми буклями. За нею шел молодой господин, совершеннейший петербургский comme il faut настоящего времени.
Это была княгиня Стугина, бывшая помещица, вдова, некогда звезда восточная, ныне бог знает что такое - особа, всем недовольная и все осуждающая. Обиженная недостатком внимания от молодой петербургской знати, княгиня уехала в Ниццу и живет здесь четвертый год, браня зауряд все русское и все заграничное. Молодой человек, сопровождающий эту особу, был единственный сын ее, молодой князь Сергей Стугин, получивший место при одном из русских посольств в западных государствах Европы. Он ехал к своему месту и завернул на несколько дней повидаться с матерью.
Онучины очень обрадовались молодому князю: он был свежий гость из России и, следовательно, мог сообщить самые свежие новости, что и как там дома. Сергей Стугин был человек весьма умный и, очевидно, не кис среди мелких и однообразных интересов своей узкой среды бомонда, а стоял au courant {в курсе (франц.)} с самыми разнообразными вопросами отечества.
- Крестьяне даже мои, например, крестьяне не хотят платить мне оброка,-жаловалась Серафима Григорьевна.- Скажите, пожалуйста, отчего это, князь?
- Вероятно, в том выгод не находят,- отвечала вместо сына старуха Стугина.
- Bon {хорошо (франц.)}, но что же делать, однако, должны мы, помещики? Ведь нам же нужно жить?
- А они, я слышала, совсем не находят и в этом никакой надобности,-опять спокойно отвечала княгиня.
Молодой Стугин, Вера Сергеевна и Долинский рассмеялись.
Серафима Григорьевна посмотрела на Стугина и понюхала табаку из своей золотой табакерки.
- Ваша maman иногда говорит ужасные вещи,- отнеслась она шутливо к князю.- Просто, самой яростней демократкой является.
- Это неудивительно, Серафима Григорьевна. Во-первых, maman, таким образом, не отстает от отечественной моды, а во-вторых, и, в самом деле, какой же уж теперь аристократизм? Все смешалось, все ровны становимся.
- Кнутьями более никого, славу богу, не порют,- подсказала старая княгиня.
- Мужики и купцы покупают земли и становятся такими же помещиками, как и вы, и мы, и Рюриковичи и Гедиминовичи,- досказал Стугин.
- Ну... ведь в вас, князь, в самом есть частица рюриковской крови,-добродушно заметила Онучина.
- У него она, кажется, в детстве вся носом вытекла,- сказала княгиня, не то с неуважением к рюриковской крови, не то с легкой иронией над сыном.
Старая Онучина опять понюхала табаку и тихо молвила:
- Говорят... не помню, от кого-то я слышала: разводы уже у нас скоро будут?
- Едва ли скоро. По крайней мере, я ничего не слыхал о разводах,-отвечал князь.
- Это удивительно! Твой дядюшка только о них и умеет говорить,- опять вставила Стугина.
Князь улыбнулся и ответил, что Онучина говорит совсем не о полковых разводах.
- Ах, простите, пожалуйста! - серьезно извинялась княгиня.- Мне, когда говорят о России и тут же о разводах - всегда представляется, плацпарад, трубы и мой брат, Кесарь Степаныч, с крашеными усами. Да и на что нам другие разводы? Совсем не нужно
- Совершенно лишнее,- поддерживал князь.- У нас есть новые люди, которые будут без всего обходиться.
- Это нигилисты? - воскликнула m-lle Вера.- Ах, расскажите, князь, пожалуйста, что вы знаете об этих забавных людях?
Князь не имел о нигилистах чудовищных понятий, ходивших насчет этого странного народа в некоторых общественных кружках Петербурга. Он рассказывал очень много курьезного о их нравах, обычаях, стремлениях и образе жизни. Все слушали этот рассказ с большим вниманием; особенно следил за ним Долинский, который узнавал в рассказе развитие идей, оставленных им в России еще в зародыше, и старая княгиня Стугина, Серафима Григорьевна, тоже слушала, даже и очень неравнодушно. Она не один раз перебивала Стугина вопросом:
- Ну, а позвольте, князь... Как же они того, что, бишь, я хотела это спросить?..
Стугин останавливался.
- Да, вспомнила. Как они этак...
- Живут?
- Нет, не живут, а, например, если с ними встретишься, как они... в каком роде?
Князь не совсем понял вопрос; но его мать спокойно посмотрела через свои очки и подсказала:
- Я думаю, должно быть что-нибудь в роде Ягу, которые у Свифта.
- Что это за Ягу, княгиня?
- Ну, будто не помните, что Гулливер видел? На которых лошади-то ездили? Ну, люди такие, или нелюди такие лохматые, грязные?
- Ну, что это? - воскликнула Серафима Григорьевна. - Неужто, князь, они, в самом деле, в этом роде?
- Немножко,- отвечал, смеясь, Стугин.
- Полагаю, трудно довольно отличить коня от всадника,- поддержала сына княгиня.
- Ну, что это! Это уж даже неприятно! - опять восклицала Онучина, воображая, вероятно, как косматые петербургские Ягу лазят по деревьям в Летнем саду, или на елагинском пуанте и швыряют сверху всякими нечистотами.-И женщины такие же бывают? - спросила она через секунду.
- Два пола в каждом роде должны быть необходимо - иначе род погибнет.
- Это ужасно! А, впрочем, ведь я как-то читала, что гориллы в Африке, или шампаньэ, тоже будто уносят к себе женщин?
Серафима Григорьевна вся содрогнулась.
Князь Сергей очень распространился насчет отношений нигилисток к нигилистам и, владея хорошо языком, рассказал несколько очень забавных анекдотов.
- Дуры! - произнесла, по окончании рассказа, Серафима Григорьевна.
- И пожить-то как следует не умеют! - смотря через очки, добавила княгиня.
- Но это все презабавно,- заметила Вера Сергеевна и вышла с молодым князем на террасу.
- Довоспиталась сторонушка! Дозрела! Скотный двор настоящий делается! презрительно уронила Стугина.
Серафима Григорьевна понюхала с особенным удовольствием табачку и, улыбнувшись, спросила:
- Вы, Елена Степановна, помните Вастилу?
- Княжну Палагею Никитишну? - спросила, немножко надвинув брови, Стугина.
- Да.
- Ну, кто ж ее не помнит.
- Но, впрочем, та ведь... то все-таки совсем в другом роде?
- Ну, еще бы! Старушки обе задумались.
- Или княгиню Марфу Викторовну в ту пору, как она со своим мужем рассталась? - спросила Серафима Григорьевна опять через минуту.
- Уж именно! - отвечала, покачав головой, Стугина?
- Бес в нее вселился. Очень уж проказила!
- Проказила, княгиня; но как хороша-то была!
Серафима Григорьевна с умилением смотрела на стену, вообразив перед собою воспоминаемую княгиню Марфу Викторовну.
Теперь, в свою очередь, Стугина понюхала табачку и, как бы нехотя, спросила:
- Да, была хороша, точно... да с кем, бишь, она из России-то пропала?
- Из России? Из России она уехала с этим... как его?.. ну, да все равно - с французским актером, а потом была наездницей в цирке, в Лондоне; а после князя Петра, уж за границей, уж самой сорок лет была, с молоденькой и с прехорошенькой женой развела... Такая греховодница!
- А потом-то! Потом-то! - опять воскликнула, оживляясь, Серафима Григорьевна.
- Да, с галерником, я слышала, в Алжир бежала.
- Страшный был такой!
- Помню я его - араб, весь оливковый, нос, глаза... весь страсть неистовая! Точно, что чудо как был интересен. Она и с арабами, ведь, кажется, кочевала. Кажется, так? Ее там встретил один мой знакомый путешественник - давно это, уж лет двадцать. У какого-то шейха, говорят, была любовницею, что ли.
