Александр Шеллер-Михайлов - Господа Обносковы
— Зачем? — еще пристальнее и неотступнее взглянула дочь.
Старик растерялся окончательно и начал развязывать шейную косынку, подергивая и запутывая узел.
— Зачем? — продолжала в раздумье дочь. — Увидаться на минуту, погоревать вместе, еще более убедиться в том, что в будущем тьма и безысходность… Стоит ли для этого видеться?.. И одной надоело страдать, ныть…
— Что у тебя за мысли! — тревожно проговорил старик, чувствуя, что дочь касается именно того предмета, о котором он старался не думать, обманывая себя насчет ее будущего возвращения к мужу. — Мы должны быть все вместе… Старую жизнь начнем…
— Ты веришь в возможность этого? — с упреком в голосе спросила дочь.
— Да, да, мы будем счастливы, — увернулся от ее взгляда отец. — Пожалуйста, не возражай! Ведь ты хочешь увидать его? Хочешь?
— Отец, что ты спрашиваешь! Зачем ты это спрашиваешь!.. Все, все отдала бы я, чтобы он был здесь, — оживилась на млг молодая женщина, и вдруг снова на ее лицо набежала какая-то мрачная тень. — Да нет, зачем! — раздражительно проговорила она. — Не напоминай мне об этом… Это мечта, бред… Лучше приготовить меня перенести действительность, близкое будущее… Ты не мог отвратить его, так, по крайней мере, постарайся облегчить…
Что-то суровое и почти черствое было в этих словах дочери. Отец опустил на грудь голову, и его говорливость внезапно сменилась тоскливым молчанием. Он почти боязливо ждал, что вот-вот дочь еще заговорит и поразит его сердце сотнями упреков за прошлые и предстоящие страдания. Нo она молча поднялась с места и тихо, почти шатаясь, пошла в свою спальню.
Отец бросился поддержать ее.
— Оставь, я дойду одна, — проговорила она холодным тоном.
— Дитя мое, ты сердишься, — начал старик.
Дочь остановилась на минуту; выражение ее лица стало совершенно мрачным.
— Пора все кончить, пора кончить игру в прятки, — отрывисто проговорила она, поддаваясь нервному раздражению. — Чем скорее, тем лучше… Я тебя не упрекаю, но зачем ты не сказал мне прямо, что исхода нет?.. Надо было принудить меня жить с мужем: закрепостили, так и нужно было разъяснить это… А то от слуг приходится узнавать, что муж может через полицию вернуть… через полицию!.. А ты… ты еще новые сны навеваешь… точно нарочно хочешь сделать более страшным мое пробуждение… Скорее, скорее кончай все, как-нибудь, но кончай… или я сама развяжу узел…
Дочь отвернулась от отца и прошла, шатаясь, в свою спальню.
Он, как оглушенный громом, стоял без движения на месте, и опять ни одного оправдания себе не находилось в его уме. «Виноват, кругом виноват!» — шептал он, и казалось, что ему недалеко было до сумасшествия.
Странные чувства овладели теперь Кряжовым: он не сердился, не смел сердиться на дочь за ее резкие слова; нет, напротив того, он еще более понял всю тягость ее положения и страдал за нее более прежнего. До сих пор любовь молодой женщины к Павлу казалась одним предположением старику, теперь же он уверился в справедливости своих догадок. Несколько дней, как мы уже видели, он тешился, радуя свою дочь рассказами о Павле, и готов был продолжать эти невинные, по его мнению, толки о молодом человеке. И вдруг несколько отрывочных фраз дочери открыли ему, к чему он ведет ее этими подогреваниями того чувства, которое она старалась насильно задушить в себе, вырвать с корнем из своего сердца. «Что делать?» — спрашивал себя старик. Снова целую ночь провел он без сна, снова взвешивал все обстоятельства и тщетно старался найти исходный путь. Наконец он на что-то решился. Дня через три он явился к дочери опять с сияющим лицом.
— Дитя мое, тебе лучше? У тебя сегодня и цвет лица свежее, — говорил старик молодой женщине.
— Да, я почти здорова, — отвечала она.
— Ну и отлично, и отлично! — радовался отец, потирая руки. — А что если бы… Только ты будь покойна, не волнуйся, не волнуйся… Если бы, знаешь, вдруг теперь вошел…
— Папа, он здесь? Здесь?.. Веди его сюда, милый! Я хочу его видеть, в последний раз видеть! — волновалась дочь, и ее щеки вспыхнули ярким румянцем.
— Ну, полно, полно, успокойся… Погоди…
— Павел, Павел, друг мой! — поднялась молодая женщина с кресла и опустила свою голову на грудь Павла, быстро подошедшего к ней.
С минуту длилось молчание. Никто не мог выговорить ни слова. Первый очнулся Кряжов.
— Ах, я и забыл, мне еще нужно к Трегубову съездить. Ты побудь здесь, Павел, покуда я не возвращусь, — засуетился старик и торопливо, почти бегом скрылся из комнаты.
— Милый, милый, как я счастлива! — шептала молодая женщина, любуясь лицом своего друга. — Как ты изменился, похудел… Как ты жил это время? что делал? Я все хочу знать…
— После, после расскажу все, — говорил Павел, целуя руки Груни и сидя у ее ног на скамейке. — Теперь надо думать не о прошлом, а о будущем.
— О будущем? — вздрогнула Груня, и по ее лицу скользнуло выражение боязни. — Друг мой, не лучше ли не заглядывать в это будущее? Там мрак.
— Там свет, там счастье! — говорил Павел оживленным и страстным тоном. — Будущее наше. Будущее создаем мы.
Молодая женщина вздохнула.
— Это мечты!
— Нет, не мечты! Надо действовать и добиться счастья. Надо искать исхода.
— Я, по крайней мере теперь, не в состоянии ничего придумать… Я думала — ничего не выходило:, впереди была все та же безрассветная тьма… Практической, действительной жизни я не знаю… Я думала сперва, что так легко отделаться от мужа…
— Полно! Я все устрою, я все отдам, но устрою каше будущее. Говорят, нет для нас исхода. Глупости! Найдем исход!.. Он есть везде для всего. Ленивые и трусы только не находят его… Какой исход был у меня, когда я вышел отсюда из дома без гроша в кармане? Какой исход был у меня, когда три дня я питался куском хлеба и водой, оставшись без помощи в этом чуждом для меня обществе? Однако же я выбился из нужды. Я готов был кули таскать, готов был в лакеи идти, только бы выбиться своим трудом из рук голодной смерти, и выбился. И всякий человек выбьется из ее рук, если в нем есть энергия, если он не станет плакать, что у него не явится сразу богатства. Но только был бы кусок хлеба да силы, а то явится и остальное. Или борьба с случаем, или смерть. А исходы будут всегда. Биться, биться нужно до последней капли крови и победить или умереть. И то и другое благо, и то и другое освобождает от гнета…
— Я сама думала о смерти, — задумчиво проговорила Груня.
— Думала о смерти, не начав борьбы? — горячо проговорил Павел тоном строптивого упрека. — Умереть, не померявшись силами с врагом? Убить себя прежде битвы, чтобы прямо уступить ему поле сражения? Да разве тут есть смысл?.. Нет! Надо все средства испробовать, надо не сдаваться до последней минуты… И разве это так трудно тебе сделать? Ты не из-за хлеба бьешься, ты деньги имеешь для борьбы, а это уже не малое подспорье.
— Укажи мне путь, и я пойду на него, — произнесла Груня. — Но еще раз повторяю, что я теперь ничего не могу придумать… У меня есть решимость, но нет опытности… Веди меня куда хочешь. Я вся твоя. Что бы ни случилось, я перенесу все. Позор, лишения, труд — все, все перенесу, только бы вырваться из этой грязи, отделаться от этой лжи, прикрытой маской нравственности, набожности и серьезности…
Молодая женщина горячо и крепко сжимала руки Павла.
— Ну, вот, дети мои, мы и вместе, и опять по-старому живем, дружно, мирно, — говорил Кряжов, появляясь в комнате. — А ты, Павлушка, уж не дуешься на меня? А? — шутил он с своим воспитанником.
Тот пожал его руку.
— Береги мою Груню, береги! Я слаб, я стар, а ты теперь не дитя, тебе можно вверить ее, — говорил старик, и в его словах было какое-то особенное значение. — Ну, а ты довольна? счастлива? — спрашивал он у дочери.
Она притянула к себе его седую голову и поцеловала ее. Она была веселее, оживленнее, чем во все предшествовавшие дни.
Отец снова чувствовал, что дочь любит и прощает его. В ее ласке было даже что-то похожее на благодарность. Вполне довольный переменою в настроении дочери, старик был весел и болтлив, но почему-то он как будто считал своею обязанностью поминутно ускользать из комнаты и, не выдерживая, возвращался снова к своим детям… Вечер кончался, Павел стал собираться домой.
— Переезжай к нам теперь, — сказал ему Кряжов.
— Хорошо, — ответил Павел и простился с Груней.
— Мне нужно поговорить с тобой, — заметил он шепотом Кряжову и пошел с ним в кабинет. Кряжов встревожился.
— Скажи, как ты — уладил дело с ее мужем? — спросил Павел у старика.
— Покуда ничего не мог уладить, — заговорил старик. — И нельзя ничего сделать… вот посмотри его письма.
Павел прочитал послания Обноскова.
— Но думаешь ли ты, что он оставит у тебя Груню хоть на несколько месяцев еще? Можешь ли ты сделать хоть это? — спросил Павел.
