Александр Яковлев - Осенняя женщина (Рассказы и повесть)
Следует присовокупить сюда, что девица Ранфейнг девушка благородная и умная, не имеющая никаких причин, которые могли бы побудить ее притворяться бесноватою и принимать на себя положение, причиняющее ей столько неприятностей..."
10
- ... Всего-то бутылку выпили на двоих... Сам посуди, какой я пьяный! - рассказывал уже другую историю Саша. - А этот сержантик, молодой такой, уперся: пройдемте в отделение, да пройдемте! Я ему тогда и говорю: сделаешь четыре хлопушечки, как я, тогда пройду. Он говорит: какие хлопушечки?
- Какие хлопушечки? - заинтересовался Федор, утирая слезу, неведомо отчего накатившую на щеку.
- Не знаешь!? И ты, тоже? - удивился Торопцев. - Ну, вы даете... Смотри. Исходное положение: упор лежа. Сгибаешь руки в локтях, резко отталкиваешься от пола, хлопаешь в ладоши, приземляешься на ладони и так далее.
Федор тут же распластался на полу. Но дальше сопения дело не пошло. Саша тут же изобразил хлопушечку под одобрительные возгласы завсегдатаев буфета. Федор глядел на экзерсисы литератора с завистливым уважением.
- Ничего, - переводя дух, сказал Саша, - это с непривычки не получилось. Мужик ты здоровый, потренироваться только надо...
- Так забрали тебя? - вмешался я в беседу гигантов.
- Не-а, - безмятежно сказал Саша. - Сержант только два раза сделал. Засмеялся и отпустил. Вижу, говорит, дойдешь до дома. Сравни - ему лет двадцать, а мне пятьдесят... А тебе какого года? - поинтересовался он у Федора.
- Я? - задумался Федор и посмотрел на меня.
- Не отвлекайся, - сказал я. - Просил продолжение? Вот и не отвлекайся.
11
Людовик Гофреди вспоминал:
Вечер дня приезда в дом дяди он провел в библиотеке, за разбором бумаг и книг. Между последних, наконец, попалась ему и та толстая инкунабула с двумя широкими блинтами на корешке. Недрогнувшей рукой раскрыл он руку наугад. На белых, но пожелтевших по краям страницах открылись ему символы, диаграммы и загадочные словосочетания. На левой странице, в верхнем углу лишь одно предложение несло доступный смыл.
- "Испытай силу слов!" - зачитал вполголоса Людовик.
Он прислушался. Дневной внезапный дождь (авра леватиция!) закончился быстро и резко. Слабая вечерняя прохлада окутывала еще желтеющие в полумраке поля. В доме становилось тихо, лишь откуда-то снизу, с кухни, заглушенное дверями, доносилось звяканье посуды. Марта убирала остатки ужина, а может быть, готовилась ко дню завтрашнему. Да изредка потрескивали балки старого усталого дома.
- Испытай силу слов, - повторил Людовик.
Перед мысленным взором предстала давешняя девочка, Мадлен де Полюр. Только сейчас он понял, что тогда, в поле, он так и не смог разглядеть черты ее лица, а вот сейчас она появилась перед ним, как живая. И он увидел, что ничего детского нет в этом лице, да видимо никогда и не было. И пухлые розовые щечки, и оживленно горящие глаза скрывали душу давным-давно живущую на этом свете, а может быть и не только на этом, и все понимавшую, и все знавшую.
- Мадлен де Полюр, - прошептал он. - Я испытал силу твоих слов. Теперь очередь за тобой. Испытай силу слов моих.
Он принялся обводить пальцем замысловатые символы, изображенные на странице, пытаясь без запинок проговаривать и неясные слова, выведенные рядом. Шли часы, прогорали свечи. И ничего не происходило. Ровным счетом ничего. Добравшись до последней строки, он ощущал лишь ужасную усталость и опустошение.
- Где же сила? - пробормотал он. - Или...
И голова его рухнула на книгу.
И снилась ему пещера. Громадная, гулкая, пугающая. В этой пещере множество мужчин и женщин танцевали вокруг недвижно стоящего козла, смрадно воняющего. Людовик ощутил сильный страх, лишивший его какой-либо возможности двигаться. Но чей-то звучный голос по-гречески ободрил его:
- Это твои друзья. К обществу их теперь должен и ты принадлежать.
Резкий запах серы, смешанный с запахами соли и мочи, поглотил другие. Над головою козла ослепительно засияла неведомо откуда взявшаяся золотая корона.
- Вот твоя корона, - продолжал голос. - Ты знаешь, что она означает. Ты знаешь, что тебе надо. Ты знаешь, что тебе делать...
- Я? - громко вопросил Людовик и... очнулся.
За окном светало. Ныла щека от долгого недвижного соприкосновения с книгой. Людовик яростно потер лицо ладонями. Несмотря на ломоту в теле и жжение в глазах, он испытывал душевное облегчение, словно принял решение, мучавшее его давным-давно.
Марта почему-то тоже не спала. И когда Людовик спустился в кухню, уже горел очаг и булькал котелок с горячей водой. Вид у экономки был встревоженный.
- В чем дело, Марта? - бодро спросил Людовик. - Только не вздумай сказать, что ты захворала. Ты мне нужна здоровой. Нужна на много-много лет. Сама посуди, как я без тебя? Я ведь собираюсь жить долго.
Он обнял ее и поцеловал в лоб. Давно забытые, детские воспоминания, связанные с милыми, вкусными запахами кухни, напомнили о той Марте, которую он ребенком считал мамой. И ему вдруг пронзительно ясно стало, насколько он одинок в этом мире.
- Как ты думаешь, не рановато для визита к графу? - спросил он.
- Барышни, положим, еще крепко спят, - как-то рассеянно отозвалась Марта, переставляя бесцельно посуду на полке, - а его сиятельство поднимаются с петухами. Хозяйство хоть и не большое, но хлопот много. Люди они небогатые, - еще раз подчеркнула она, и при этом тревога не покидала ее лица.
- Я видела сон, мой господин, - вдруг проговорила она. - Дурной сон.
- Что за сон? - неизвестно отчего насторожился Людовик.
- Скверный сон, - продолжила Марта. - Я видела пещеру. Большую, гулкую. Там стоял такой запах...
- Я знаю, - резко оборвал он ее. - Извини, Марта. Этот сон предназначался не тебе.
Она удивленно посмотрела на него. Он неловко пожал плечами и попросил чаю.
Легко перекусив, Людовик вышел из дому. На востоке полыхала заря. Безоблачное небо обещало очередной знойный день и обращенные вверх проклятия крестьян...
Тяжелые кованые ворота графского поместья, покрытые утренней росой, недовольно заскрежетали на ржавых петлях. Из двери привратницкой высунулась взлохмаченная голова румяного парня. За спиной его слышался девичий смех. Парень обернулся и цыкнул. Смех смолк.
Людовик вспыхнул и, не говоря ни слова, двинулся к большому белому дому, провожаемый насмешливым взглядом привратника и выбравшейся из кустов грязно-белой шавкой, незлобно тявкающей для порядка.
Граф, аккуратно одетый и завитой, стоял на веранде, заложив руки за спину и с выражением крайней озабоченности на сморщенном крошечном личике. Взгляд его был обращен на восток. Заслышав хруст гравия под ногами Людовика, он повернулся.
- Боже милостивый, - простонал он. - И когда же эта засуха прекратится! Не слышит Господь моих молитв. Хоть в гугеноты обращайся. Впрочем, что это я... Хм... Рад вас видеть, молодой человек. Вы, должно быть, и есть Людовик Гофреди? Я имел удовольствие быть близким другом вашего дядюшки, с которым судьба обошлась крайне сурово, на мой взгляд.
С этими словами граф сошел по широким истертым древним ступеням родового дома, кое-где еще сохранившего замковые надстройки и башенки далекого прошлого.
Обхватив ладонь гостя обеими руками, граф ласково заглянул ему в глаза, слегка закидывая голову назад и нетерпеливо притоптывая ножкой.
- Ну, вот вы и приехали, и осиротевший было дом вашего дядюшки вновь обрел хозяина. Вы не поверите, как скучно здесь бывает. Особенно в эти душные вечера, когда остаешься один на один с мрачными мыслями о неурожае.
Граф понизил голос до шепота:
- Я с ужасом думаю о том, как мне выдавать дочерей замуж. У них же абсолютно нет приданого.
И он весело подмигнул смутившемуся Людовику, не успевавшему и слова вставить в горячие монологи графа.
- Впрочем, я слышал, что вы собираетесь пойти по стезе служения Господу. Счастливец, - вздохнул коротышка-граф. - У вас не будет ни супруги, ни детей, ни всех прочих сложностей, сопутствующих семейству... Однако же, позвольте, я проведу вас по хозяйству, пока мои сони наконец выберутся из теплых постелек, - с нежностью проговорил он.
Жизнерадостно рассмеявшись, он повел гостя по усадьбе.
Людовика так и подмывало поведать графу о чудесных способностях его младшей дочери. А если граф о них уже осведомлен, то поинтересоваться, почему бы в такой засухе не обратиться к талантам Мадлен. Однако, если же граф пребывает в счастливом неведении, то вряд ли стоит ошарашивать его внезапным известием, от которого за милю пахнет колдовством.
- Да, я собираюсь стать священником, - неожиданно для себя сказал Людовик.
Простодушный граф, не слушая гостя, вел его среди хозяйственных построек, сетуя и восторгаясь. Жалуясь на лень крестьян и восхищаясь упитанностью индюшек, граф всецело погружался в то, что в данный момент оказывалось перед его глазами и забывал об остальном мире.
"Счастливое вечное дитя!", - вздохнул Людовик.
