Сергей Семенов - Гаврила Скворцов
Старик помялся с минуту, собираясь с духом, чтобы высказать то, что он хотел сказать, и проговорил:
– - А как же невесту-то сватать да свадьбу играть, ведь про это думали?
Лампа в избе горела тускло, но и при ее бледном свете можно было заметить, как на лице Гаврилы появилось страдальческое выражение. Он отпрянул от стола, привалился к стене и уже совсем другим голосом проговорил:
– - Что же это вы, смеетесь надо мной, что ли? А где же вы раньше-то были?
И Гаврила оперся левой рукой о стол, поднялся с места и, подойдя к приступке, сел там.
– - Раньше, сам знаешь, работой были связаны, -- прежним тоном и как будто совсем не замечая волнения сына проговорил Илья. -- И теперь время не пропущено, до филипповок-то пять свадеб сыграешь.
– - А невеста-то где? -- дрогнувшим голосом и не поворачивая головы проговорил Гаврила.
– - За невестой, сынок, дело не станет, -- опять ввязалась в разговор Дарья. -- Дело за тобой, только пожелай, где хошь найдем.
– - Негде теперь и искать -- упустили! -- глухо проговорил Гаврила и совсем отвернулся в угол.
– - Опять ты, сынок, свое! Коли так вышло, значит -- не судьба тебе ей владеть; надо тебе этому покориться, что ж самому себя зря расстраивать.
– - Не судьба! -- вскрикнул Гаврила и вскочил с места. -- А в чьих руках эта судьба была? В ваших! Вы не захотели дело уладить. Вам всякие тряпки дороже сыновнего счастия…
– - Ах, глупый! -- опять заговорила старуха и начала снова приводить свои резоны.
Старик поддерживал ее, и долго они говорили свое.
Гаврила подсел опять к столу, уперся на него локтями, прижал виски ладонями и сидел, ничего им не возражая. Он все-таки не убедился их речами, а когда они кончили, он решительно поднял голову и резко проговорил:
– - Нечего теперь мне зубы-то заговаривать. Я не ребенок, могу и понять и рассудить, что нужно. Не женюсь я теперь, вот и все тут! Давайте мне пачпорт, я поеду в Москву.
Старики насупились и долго молчали. У старухи загорелись огоньки в глазах, она взглянула на старика и с раздражением в голосе сказала:
– - Ну, что ж, пущай поживет в Москве, пущай! Если худо выйдет, -- никому, а ему. Мы-то, как-никак, домаячим свой век, а он пусть попробует…
– - Я сам себе не враг, -- проговорил Гаврила, -- и худого не желаю; мне хочется, чтобы и мне и вам было хорошо, а вы сами не понимаете, чего вы хотите!
– - Знамо, не понимаем, где нам понять! -- с неудовольствием проговорил Илья. -- У тебя голова на плечах, а у нас котел пустой.
– - Ну, будет, оставь! -- оборвала старика старуха. -- Пускай сам себя потешит, в Москве поживет.
X
Гаврила, отправляясь в Москву, больше всего желал заглушить свою сердечную муку, вытравить всякое воспоминание о своей неудаче. И это ему удалось. Лишь только он очутился в Москве, все деревенское, пережитое им, как-то отошло на задний план. Сначала его захватили впечатления от одного вида громадного города. Все в нем было для него удивительно: дома, улицы, бульвары, памятники, магазины, экипажи, люди. Потом началось хождение по землякам, свидания с ними, разговоры. Земляки его встретили очень радушно. Один артельщик, ровесник ему, бойкий парень, несколько раз высказывал свое одобрение, что он приехал в Москву.
– - Вот это прекрасно! Хоть поглядишь, как люди живут. А то что в деревне? Там буквально никаких удовольствиев; лес и лес темный; с деньгами и то некуда деваться.
Земляки начали хлопотать о месте Гавриле. Хорошего места они не надеялись найти ему теперь: наступала зима, когда всякий за хозяина держится. Гавриле было все равно, куда ни поступить, и его вскоре определили в возчики при овощной лавке; при этой же лавке была хлебная пекарня. Место было немудреное, но Гаврила был рад и этому. Он старательно принялся за дело, стал присматриваться, ко всему приучаться. Обязанности его заключались в том, чтобы по утрам развозить хлеб из пекарни по мелочным лавкам, ездить с хозяином на базары, разносить по домам то, что у них покупали, ухаживать за лошадью. На первых порах ему казалось очень трудно, работы много и суетливо, и харчи неважные, и помещение плохое. Ему пришлось устроить себе постель в конюшне, где стояла хозяйская лошадь; и когда было не очень холодно, он спал там; когда же его пробирал холод, он уходил в пекарню. В пекарне было тепло, но очень шумно: ночью в ней шла самая усиленная работа, и ему приходилось долго привыкать, чтобы спать под крик и стук пекарей. Целый день ему приходилось быть на ногах, не раздеваясь. Не раздеваясь он обедал, не раздеваясь пил чай, не раздеваясь ложился спать, когда спал в конюшне. От этого белье на нем быстро тлело, одежда его замаслилась, и в ней уже неловко было куда-нибудь показаться, если бы он вздумал отправиться со двора.
Но ко всему этому Гаврила скоро привык. Только не мог он привыкнуть к тому, как с ним обращались. В деревне все обходились с ним по-человечески: одни его уважали, как трезвого, умного парня; другие считали его завидным женихом; поэтому в обращении с ним никто никогда не допускал чего-нибудь обидного, и он привык к такому обращению. Тут же с ним не церемонились ни в чем. Никто почти не звал его по имени, все кричали просто: "возчик". Хозяин, толстый, бородатый ярославец в широком двубортном пиджаке, глухой жилетке и коленкоровом фартуке, всегда относился к нему полупрезрительно. Он терпеть не мог, когда Гаврила шел куда-нибудь с порожними руками.
– - Эй ты, деревенщина, -- кричал он, -- выкидай навоз-то. Смахни пыль-то со сбруи! Что ходишь зря, все бы тебе лодырничать!
Хозяйка, толстая баба с маленькой головой, похожая всей фигурой на копну ржи, то и дело кричала, чтобы он принес дров в квартиру или угольев, заставляла его выносить помои, и когда парень, занятый чем-нибудь, отговаривался, она брюзжала на то, что он так нескоро поворачивается: должен бы быть пошустрей, ему не даром жалованье платят да хлебом кормят. Дети их, две девочки-погодки, всегда пышно одетые, чванные, надутые, при встрече с ним не отвечали на его поклон: или отворачивались, или опускали вниз глаза.
Гаврилу это очень обижало, и он однажды пожаловался на такое положение зашедшему земляку. Земляк более его знал московскую жизнь и ничуть не удивился этому, а сказал, что здесь такой порядок, ничего тут возмутительного нет. "Нанялся -- продался", гласит пословица, -- все надо терпеть". Гавриле по его службе больше всего приходилось видеть дворни, и везде положение ее одинаковое. Везде хозяева помыкали наемниками, а те старались дать о себе знать чем приходилось. Шла глухая, упорная борьба, -- борьба грубая, постыдная, не считающаяся ни с какими понятиями о чести и правде. Гаврила до сих пор очень уважительно относился к чужой собственности. Он видел, что у них в деревне хорошие мужики тоже так, как и он, понимали, что пользоваться чем-нибудь чужим -- грех. Тут же была совсем другая политика. Из служащих все, кому только представлялся случай, без зазрения совести пользовались хозяйским добром. Брали, что только можно. Молодцы забирались в выручку, из товара тащили чай, папиросы, мыло; кухарки безбожно набавляли в счетах на провизию; кучера пользовались от сена и овса. Это называлось доходом, и некоторые даже хвастались им. Хозяева знали это и относились по-своему. На фабриках и заводах практиковался обыск всякого выходящего со двора; в других заведениях в окнах были, как в остроге, железные решетки; у них в пекарне окна были затянуты проволочной сеткой. "А тут еще живут люди умные, -- думал Гаврила, -- все хорошо знают".
И ему порой так бывало тяжело, что хоть бы бежать. Но при мысли о деревне тотчас же выплывало наружу то, почему он очутился здесь. Сердце его начинало ныть, на него нападала какая-то угрюмость. Он тогда считал себя очень несчастным и начинал ненавидеть все: и условия своей жизни, и окружающих людей. Он стискивал зубы и делал усилия, чтобы сдержать язык и не сказать окружающим того, что он думал и чувствовал.
X I
Однажды, весной уже, Гаврила, приехавший с вокзала, очень устал, так как наваливал и сваливал там тяжелые мешки. Убрав лошадь, он пришел в пекарню, сел на окно и стал просматривать газету, взятую из лавки пекарями на папиросы. Руки его точно онемели от тяжести, пальцы еле держали газету, в них чувствовалась дрожь; в спине, между лопаток, стояла ноющая боль. Гаврила ожидал обеда. Он очень углубился в газету. В это время в пекарню вошла хозяйка и, увидев сидящего на окне возчика, проговорила, растягивая слова:
– - Гаврила, чего ты без дела-то сидишь, пошел бы в садочке грядки взрыл, а мы бы там горошку посеяли.
– - Ладно, после обеда взрою, -- буркнул Гаврила, досадливо нахмурив брови и не отрываясь от газеты.
– - Чего ж после обеда; ты сейчас иди, небось не велико дело-то делаешь.
– - Кому не велико, а мне большое, -- грубо сказал Гаврила.
– - Чего хотеть -- газетину читать! Зачитаешься -- с ума сойдешь. Я вон девок своих и то браню за это.
