Лидия Чарская - Семья Лоранских (Не в деньгах счастье)
Валентина читала прекрасно, с тем захватывающим выражением, с экспрессией, свойственной только очень немногим натурам. И куда девались ее холодная сдержанность, ее спокойствие! Пред молодыми слушателями стояла новая Валентина. Бледное лицо ее слегка заалело, зеленые непроницаемые глаза сияли теперь горячим блеском. Что-то радостное, сильное и непонятно-влекущее было в ее чудно похорошевшем лице.
Молодые слушатели словно застыли, восторженно сиявшими взорами устремясь в прекрасные, горючие, как звезды, глаза Валентины.
И вдруг чей-то незнакомый, чужой голос произнес за ними:
— Как хорошо! Как хорошо вы читали!
И вмиг сладкий дурман восторга, охвативший молодежь, рассеялся. Сон прошел — наступила действительность. Все разом, как бы по команде, обернулись в ту сторону, откуда слышался голос. В дверях стоял неизвестный молодой человек, лет тридцати, высокий, стройный, белокурый, в безукоризненном сюртуке и изящном жилете. Белоснежные воротнички и манжеты с блестящими запонками, небрежно повязанный галстук, — все в нем поражало особенным аристократическим изяществом. Его светлые глаза спокойно и остро смотрели с бледного лица, обличающего породу. Тонкие губы улыбались смелой, положительной улыбкой. Видя общий переполох, молодой человек с любезной улыбкой отделился от двери и прямо подошел к Валентине, смотревшей еще затуманенными от вдохновения глазами на неизвестного никому пришельца.
— Простите великодушно, — произнес он приятно ласкающим слух мягким голосом, — простите, что невольно оказался непрошеным свидетелем вашего чудного чтения, но так как прислуга, открывшая мне дверь, сказала, что у вас гости, то я рискнул войти без доклада в ваш приемный день.
— «Приемный день»… «Без доклада»! Слышишь? — незаметно подтолкнул Павлук Лелечку, растерявшуюся при виде такого важного гостя, и юркнул за ее спину, силясь удержать обуревавший его смех.
— Я — Вакулин! — делая вид, что не заметил общего смятения, произнес посетитель. — Вы были так любезны занимать моего отца в продолжении года своим дивным чтением… Нет ничего удивительного, что мы не встречались, так как я возвращался домой только к десяти часам, а иной раз и позднее, тогда как вы кончали свои занятия в девять. Теперь же я являюсь по предписанию отца и решаюсь беспокоить вас, Валентина Денисовна, только в силу его усиленного желания.
— Чем могу служить? — спокойно спросила Валентина.
— Но позвольте мне сначала представиться обществу, — немного заминаясь, произнес Вакулин.
— Пожалуйста. Мой брат Павел… Граня… т. е., Герасим… — поправилась она с улыбкой. — Сестра… — указала она на пылающую от смущения Лелечку, чуждающуюся всех незнакомых, — подруга сестры, m-lle Гриневич, наши почтенные эскулапы Навадзе и Декунин. Мой жених Кодынцев, Владимир Владимирович… И все… Вот и мама…
Марья Дмитриевна, оповещенная уже Феклой, вышла как раз в эту минуту из столовой со своей добродушной улыбкой навстречу гостю.
Вакулин поспешил к ней и склонился пред ней в таком почтительном поклоне, целуя ее руку, как будто пред ним была знатная барыня-аристократка, а не простая «гаванская чиновница».
Смущенная, красная, Марья Дмитриевна поспешно «клюнула», по выражению Павлука, Вакулина в надушенную голову и произнесла, захлебываясь от волнение:
— Милости просим, милости просим… Мы всегда гостям рады, батюшка! У нас попросту. Уж не побрезгайте, чайку-с. Милости просим, — и вдруг чуть не вскрикнула, потому что Лелечка, пробравшаяся к ней поближе, умышленно наступила ей на ногу.
— Бог с вами! Бог с вами! — зашептала она, пользуясь минутой, когда гость знакомился с молодежью. — У нас ведь колбаса чайная и холодная корюшка от обеда… А ведь его позвали! Ну, как же можно это, мамочка? Ведь сын домовладельца, богач!
— Ну так что же делать, Лелечка? — растерянно мигая, залепетала старуха. — Ну, скажи Феклуше, чтобы за ванильными сухариками сбегала в немецкую булочную, да морошки подала к чаю!
— Как же! будет он есть ваши сухарики и морошку! А впрочем… — и Лелечка поспешно «нырнула» в кухню.
А гость в это время говорил Валентине:
— Отец просил меня, Валентина Денисовна, уговорить вас вернуться к своим занятиям у него. Будьте снисходительны к старику. Он раскаивается, что был несколько резок с вами. Простите его…
— «Несколько резок?» — усмехнулась Лоранская, и оживленное, за минуту до того прелестное лицо ее стало снова холодным и устало-спокойным. — Он был непростительно резок, груб со мною…
— Он раскаивается, Валентина Денисовна, уверяю вас. Он большой чудак, мой отец, но золотой души человек. Его все считают скупцом, но он делает втайне много-много добра, — торопливо проговорил молодой Вакулин. — Ваш отказ искренно опечалил его, так как вы знаете, вероятно, что помимо вашего идеального чтения, отцу приятно было ваше общество: вы так поразительно напоминаете ему его покойную дочь и мою старшую сестру — Серафиму. Я был еще мальчиком, когда она умерла, и не могу судить о сходстве. Но судя по словам отца, это сходство огромное. В вашем присутствии он представлял себе особенно ярко покойную Серафимочку и вы можете себе вообразить, как ему больно поэтому лишиться его… И сегодня, едва дождавшись моего возвращения, старик мой командировал меня к вам с письмом.
И Вакулин вынул из кармана сюртука конверт большого формата, с четко надписанным на нем именем, отчеством и фамилией Валентины, и передал его молодой девушке.
Последняя вскрыла конверт и прочла:
«Не придирайтесь к старику-чудаку и умейте относиться снисходительно вообще к человеческим слабостям. Я успел за год привыкнуть к вашему голосу и методе чтения и, теряя вас, ощущаю большое неудобство. Поэтому предлагаю вам увеличенное жалованье ровно на треть вашего оклада и надеюсь на ваше согласие. С уважением — Вакулин».
Валентина кончила и с досадой скомкала записку.
— Передайте вашему батюшке, что мне неудобно это занятие у него и вообще я никогда не возвращаюсь к раз оставленному делу, — произнесла она веско по адресу молодого Вакулина.
Глаза ее холодно блеснули при этом. Алый румянец вернулся на бледные щеки и сделал холодное лицо снова живым и прекрасным.
В эту минуту подбежала Лелечка, успевшая оправиться от первого смущения, хлопотливая и приветливая.
— Валечка, — бросила она сестре, — зови гостя чай кушать!
— Но… — замялся тот, — моя миссия, кажется, окончена, и…
— Ну так что же? Недоразумение, вышедшее с отцом, не должно распространяться на сына, — произнесла Валентина, улыбаясь.
— Прошу пожалуйста! — еще раз радушно пригласила она Вакулина и других и повела их в столовую.
Здесь на чайном столе, на простых фаянсовых тарелках, лежали нарезанная тоненькими ломтиками чайная колбаса, холодная корюшка и стояла сухарница, наполненная доверху теми ванильными сухариками, за которыми успела уже слетать Феклуша в немецкую булочную на «уголок».
Молодежь вначале ужина косо поглядывала на «барина», затесавшегося незваным гостем в их тесный кружок. Но вскоре первое смущение прошло и языки развязались.
— Ну, что ты вздор мелешь! — громко произнес голос Навадзе с сильным восточным акцентом, очевидно, продолжавшего начатую под сурдинку беседу. — Больно ты нужен в твоем «Куринкове»!
— Не скажи… — протестовал Павел Лоранский, — не скажи, брат, там, во всяком случае нужнее, чем в другом месте. В деревне докторов нет. Каждому рады будут. Дайте мне кончить только, дайте крыльям отрасти — махну я в самые дебри, и ни тиф, ни холера, ничто такое повальное у меня в округе не прогостит долго. Ручаюсь!
— Что это ваш брат в провинцию собирается? — спросил Вакулин Валентину.
— Не говорите, батюшка, — вмешалась Мария Дмитриевна, услышав вопрос гостя, — не говорите, спит и бредит захолустьями разными. В самую-то глушь его тянет!
— По призванию? — сощурился гость в сторону Лоранского.
— По призванию, потому что выгоды тут ожидать не приходится, — спокойно ответил Павел. — А вас это удивляет?
— Признаюсь, да! — отвечал Вакулин. — Вы еще так молоды, юны!
— Павлук наш — урод нравственный, — неожиданно поднял голос шестнадцатилетний Граня, — он с десятилетнего возраста бескорыстно хромоногих кошек лечил, которых, по-моему, топить следует…
— Молчи ты, мелюзга! — презрительно-ласково осадил его старший брат, — молчи о том, чего не разумеешь… Нет, знаете, — обернулся он снова в сторону Вакулина, — я, действительно, урод, должно быть. Тянет вот меня туда, в глушь, к серым людям, лечить их немощи… Тянет, да и все тут. И не по доброте, заметьте. Доброта у меня еще вилами по воде писана — я нищему никогда не подам, потому что знаю, от моего гроша сыт он не будет, а просто потребность… Вот, как у Лельки потребность всех корюшкой кормить и пуговицы пришивать, — лукаво подмигнул он на младшую сестру, вспыхнувшую, как зарево, — так вот и у меня тяготение к серому рваному люду, находящемуся на самой низкой степени общественного развития. Хочется мне к этим детям природы махнуть… да и помочь их телесному и нравственному запустению.
