Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 7. Произведения 1856–1869 гг. Тихон и Маланья
<У[14] Ермилиныхъ вчера старикъ крѣпко загулялъ и всю ночь своей старухѣ и невѣсткѣ солдаткѣ спать не давалъ, все бурчалъ, только передъ зарей угомонился. Старикъ рѣдко гулялъ, но>,[15] когда бывалъ пьянъ, то уже никому въ домѣ не давалъ покоя; <начнетъ разсказывать, какъ его обижали, какъ его мучали, и все подноси, все подноси. Вчера же и случай такой вышелъ. Кромѣ того, что праздникъ, въ этотъ день старшій сынъ женатой со станціи пріѣхалъ, деньги привезъ, тутъ же сѣнокосъ въ казенномъ лѣсу наняли и работника въ сосѣдней деревнѣ сговорили. До вечера еще ничего, а какъ запили магарычи съ Телятинскимъ мужикомъ, съ отцомъ, за Андрея (такъ звали работника, котораго онъ нанялъ), и пошелъ причитать. – Хорошо, что еще старшій сынъ Яковъ дома былъ, такъ егo посовѣстился, а то бы еще хуже бабамъ досталось. —>
Самъ старикъ съ старухой спалъ въ избѣ, тутъ же спали два солдата, прохожіе, которыхъ вчера поставили имъ. Солдатка, сестра <старухи>, постелила себѣ въ сѣнцахъ, младшій сынъ[16] Гришутка въ ночное уѣхалъ, а Яковъ съ хозяйкой ночевали на дворѣ въ троичныхъ саняхъ, сбитыхъ съ капыльевъ, которыя стояли подъ навѣсомъ.
Какъ ни замучалась вчера Афромевна съ старикомъ – старымъ людямъ не спится, – она прежде всѣхъ поднялась въ Копыловомъ дворѣ. Потихоньку откинула армякъ, который покрывалъ ихъ вмѣстѣ съ мужемъ, укрыла старика, который пробурчалъ на нее, сотворила молитву, ошарила на печи серничекъ (въ избѣ еще темно было), раскопала золу, вынула синемъ пламенемъ горящую лучину, вышла на дворъ въ сѣнцы, разбудила невѣстку солдатку и, шагая черезъ ноги солдатъ, начала убираться и готовить хлѣбушки, и начался день, заботы о будущемъ днѣ. Скоро ужъ не нужно стало лучины, свѣтъ повалилъ изъ горящей печи, и сквозь закоптѣвшее оконцо свѣтилась заря, солдаты поднялись, одинъ закурилъ трубку въ печи и щипнулъ солдатку; старикъ поднялся <и, сидя на кровати,> покашлялъ, поругалъ старуху зa то, что она его лапти забила подъ лавку, и сталъ вслухъ молиться Богу.
<Только на дворѣ еще спалъ Яковъ съ молодайкой.> Только что послышался лошадиной топотъ и щелканье кнута подъ окнами и старуха хотѣла бѣжать, какъ старикъ[17] ужъ началъ ругаться:
– Заснули, дьяволы бабы, хороводы водить, чтоль, аль не слышите. Я вамъ праздникъ то выбью изъ головы.
Домашніе уже знали, что когда старикъ самъ пьянъ бывалъ, такъ на другой день всѣхъ попрекалъ. <Кто самъ виноватъ, тотъ всегда легко другихъ винитъ.> На дворѣ ужъ было свѣтло, куры ужъ скочили съ насѣсти и хотя еще не очнулись хорошенько, но пѣтухъ ужъ началъ кричать, посторонился отъ солдатки и докричалъ таки свое колѣно. Корова, <которая лежала у воротъ и> лѣниво взмахнувъ хвостомъ, поднялась отъ воротъ, когда солдатка замахнулась на нее вынутымъ запоромъ. Въ саняхъ подъ армякомъ зашевелилось <и молодайка высунула голову въ красномъ платкѣ>. Ворота заскрипѣли, солдатка стала къ сторонѣ, и Гришутка <младшій сынъ Копыла> въѣхалъ на каремъ меринѣ съ четырьмя лошадьми и жеребятами, которые замѣшкались въ воротахъ и испуганной рысью, болтая наѣденными животами, проскочили[18] подъ навѣсы.[19] Лошади и жеребята сытые, глянцовитые и отъ росы мокрые <по колѣны>, калясь зеленой травой, разбрелись по очищенному двору – дни три кончили навозъ; перебирая оттопыренными губами соломинки и сѣнцо, корова замычала, ожидая стада, овцы откликнулись ей, пѣтухъ съ курицами придвинулись къ порогу и уже принялись за дѣло дня, подрагивая ожерельями и отыскивая чего то на голой землѣ. Гришка щелкнулъ посрединѣ двора еще два раза кнутомъ какъ будто для того, чтобы показать всѣмъ, что началось утро, что довольно ему одному не спать, пора и всѣмъ просыпаться. И вдругъ свѣтлѣе стало на дворѣ, виднѣе стала роса на соломѣ и навозѣ, воробьи закопошились подъ застрѣхой, листья зашевелились на ракитѣ изъ за навѣса, небо поголубѣло и изъ подъ кафтана высунулась въ красномъ платкѣ <румяная> голова молодайки <и бѣлая рука изъ подъ заворотившагося рукава рубахи>.[20] Она оправила рукой платокъ на <русые, густые> волосы, потерла рукавомъ глаза и, скинувъ ноги, поднялась. Красавица была баба, чернобровая, румяная, складная. <Какъ двѣ черныя звѣздочки засіяли ея глаза и какъ заря зарумянились щеки.> Она потянулась такъ, что сани затрещали и зѣвнула, <открывъ свои бѣлые мелкіе зубы и такъ и сложила румяныя губы въ такую улыбку, что какъ будто только радость и <счастье> здоровье живутъ на этомъ свѣтѣ>. И какъ будто никогда не спала, вскочила босыми ногами и такъ и закипѣло дѣло; надѣла занавѣску на высокія груди, продѣла въ паневу широкія бедры и крѣпко на крѣпко перетянула кушакомъ <гибкую> спину, что даже грудь выставилась, и такъ, потряхивая паневой, прошла къ колодцу <умыть свои лицо и руки>, что ноги въ спину влипали, какъ говорятъ мужики. Одинъ изъ солдатъ, котораго старикъ Копылъ выгналъ изъ избы за трубку, такъ съ разинутымъ ртомъ и остался, глядя на молодайку, когда она бойко глянула на него со стороны. Только когда она зашла за уголъ, онъ качнулъ головой, плюнулъ рѣшительно.
– Такъ баба! – сказалъ онъ самъ себѣ, – въ Польшѣ такихъ не видалъ. Кабы поручику нашему, да онъ не разстался бы съ ней, – подумалъ солдатъ. И еще подумалъ: – И іорникъ же этотъ поручикъ нашъ! <А баба такъ баба.>
<И не одинъ этотъ солдатъ въ Маланьѣ вкусъ нашелъ. Много, много и очень много другихъ всякихъ и мужиковъ, и дворниковъ, и солдатъ, и офицеровъ, и господъ, и портныхъ, и офень заглядывались на эту бабу. «Кабы да эту бабу да въ холю взять, – говорилъ одинъ изъ господъ, – а то сиволапому мужику досталась». Однако и сиволапый мужикъ въ ней цѣну зналъ, да и всѣ цѣну знали. Для этаго въ университетахъ учиться не нужно. Старикъ Копылъ сосваталъ ее для сына, за родню, отецъ ее человѣкъ хорошій. Своихъ дѣвокъ не было, онъ ее за 20 верстъ въ Соловкахъ взялъ. 105 рублей зa нее отдалъ. Это было 4 года тому назадъ, тогда ей 16 лѣтъ было. Шустрая, черноглазая дѣвочка была и къ работѣ <куда> ловкая была, только <вотъ> жидка старику казалась. И точно, первое время худа была, такъ дѣтенокъ, ничего не смыслила и мужа не любила, боялась его, била, щипала. Только теперь раздобрѣла и мужа любить стала, какъ пріѣдетъ, такъ ужъ не знаетъ, чѣмъ угодить. А все еще гуляла, дѣтей не рожала. Баба молодая, красивая баба, много къ ней всякаго народа подлипало, да только плохого ничего не слышно было. И мужъ что дальше, то больше любилъ бабу, особенно теперь, какъ ка станціи стоялъ. Какъ въ недѣлю разъ заѣдетъ, такъ въ охотки и самъ не знаетъ, какъ порадовать. Когда баба, покачиваясь, но не колыхаясь плечами, пронесла мимо него съ солдаткой ушатъ съ водой, онъ посмотрѣлъ на нее и посмѣялся себѣ въ бороду; весело ему[21] видѣть при дневномъ свѣтѣ и при народѣ свою хозяйку. Какъ будто ночь еще веселѣй показалась.>
Старикъ вышелъ самъ на дворъ, покричалъ на Гришутку, зачѣмъ онъ мерина не распуталъ, тутъ же пришелъ староста, повѣстилъ мужику косить, а бабамъ гресть, и пошла забота. <Кабы глянулъ на нихъ всѣхъ, кто обихода мужицкаго не знаетъ, ничего бы не понялъ, – подумалъ, что ничего не дѣлаютъ, такъ суются, а однако всѣ дѣла, не торопясь, разбирались, каждый зналъ свое дѣло. И сколько тутъ сразу дѣловъ было.> – Бабамъ надо хлѣбы ставить, портки мыть, на барщину сбираться, скотину выгонять, къ сосѣдямъ за гущей сбѣгать, поговор[ит]ь еще съ сосѣдкой, къ другой сосѣдкѣ забѣжать мертваго младенца посмотрѣть и еще мужа провожать нужно было Маланьѣ. Мужикамъ Тихона справлять въ дорогу, запрягать, на барщин косы сбирать, веревокъ взять въ лавочкѣ, <скотъ>
* № 3.
<– Аль свѣтъ? Куды лѣзе? – прогнусилъ сквозь сонъ старикъ Ермилъ, натягивая за плечи армякъ и поворачиваясь на лавкѣ, съ которой только что встала отъ него его хозяйка.—[22] «До вѣтру пойти», отвѣчала старуха, ошаривая рукой печку, чтобы отыскать сернички, которые она сама вчерась наколола изъ сухой лучины и намокала въ сѣру. Ермилъ пробурчалъ что-то и замолкъ, а Осиповна нашла <таки> серничекъ, раскопала вчерашнюю золу въ печи, и дождавшись, чтобы синее пламя покраснѣло и охватило сухое дерево, зажгла лучинку и стала убираться.
– Эки бабы, эки бабы! – ворчала старуха, сбирая со стола невымытыя чашки, горшки и снимая съ лавокъ разбросанныя платья, сапоги, коты, кушаки, – нѣтъ чтобъ прибрать, нѣтъ чтобъ прибрать… Вишь дѣвка, какъ сняла, такъ и бросила, – говорила она, поднимая и складывая праздничную красную паневу, обшитую галуномъ.
Однако старуха не разбудила дѣвку, которая, раскидавшись навзничь въ чистой, праздничной рубахѣ, лежала на лавкѣ. Напротивъ, она мимоходомъ поправила ей подушку подъ голову и неслышно, не останавливаясь, убирала за бабами и не будила никого. Вчера былъ Петровъ день. Извѣстно, праздничное дѣло. Люди молодые, завалятся, спятъ, особенно съ мужьями <блохи не чуютъ,> дополденъ проспятъ. «А я вотъ до пѣтуховъ своего старика ублаготворяла – хмѣленъ дюже былъ – а вотъ до зорьки вскочила, ни въ одномъ глазѣ сна нѣтъ», думала старуха, доставъ кадушку и собираясь мѣсить хлѣбы.>
