Дмитрий Мамин-Сибиряк - В последний раз
— Сам скоро собирается приехать, так лучше моего расскажет, — пробовал уклониться старик от прямых ответов. — Соскучился, говорит…
Водка, конечно, сделала свое дело и развязала старику язык.
— Хорошего мало, Маремьяна Власьевна… Крепко мне наказывал Гаврила-то Семеныч ничего тебе не говорить, потому как самое у нас пропащее дело. Только понапрасну деньги травим… Оно, золото-то, на глазах, а в руки не дается. Сперва-то Гаврила Семеныч даже совсем было от него отшатился, хотел все бросить и ехать домой, ну, а потом точно приклеился к этой самой жиле. Наняли человек с десять рабочих и долбят жилу с утра до ночи, как дятлы. Оно уж очень любопытно: тут вот оно, золото, на глазах, а в руки не дается. Одного пороху сколько извели… Гаврила Семеныч все своими руками вот как старается. Да…
Захмелев и желая угодить Маремьяне Власьевне окончательно, Огибенин рассказал и про Таньку-пирожницу.
— Ну, мой Гаврила Семеныч на озорство не пойдет, — с уверенностью проговорила Маремьяна Власьевна. — А вот Катаеву-то и постыдиться можно… Седой волос его прошиб, а он пустяками занимается…
— А хороша девушка из себя, можно сказать, что всем взяла, — не унимался Огибенин. — И ростом, и лицом, и карахтером… А я только к тому о ней завел речь, что она ведьма… Это она заворожила жилу, не иначе дело… Осиновым колом ее, ведьму!..
— Ну, миленький, тебе пора и соснуть. Ступай-ка домюй! Тоже, чай, жена-то вот как ждет. Завтра договорим…
Появление Огибенина немного успокоило Маремьяну Власьевну. У ней явилась надежда, что муж подурит-подурит и бросит.
— Скажи Гавриле Семенычу поклончик, — наказывала она, когда Огибенин уезжал на другой день. — Да еще скажи, что, мол, жена баньку истопит, как он приедет домой. Любит он у меня в баньке попариться… Пусть приисковую-то глину отмоет.
Поршнев приехал домой совершенно неожиданно, гораздо раньше, чем его ожидала Маремьяна Власьевна. Он приехал вечером, когда уже стемнело, на паре своих лошадей.
— Ну, как вы тут без меня живете? — ласково спросил он жену.
— Ничего, слава богу, Гаврила Семеныч! — с бабьей покорностью ответила Маремьяна Власьевна. — Раз с шесть обозы наезжали, так разные мужички останавливаются… Сено сейчас дорого и овес тоже.
Она представила мужу полный отчет за все время, и он остался доволен.
— Золото ты у меня, а не баба! — псхвалил Поршнев жену и по пути приласкал Душу, которую всегда любил. — Руководствуйте дома, а я…
Он не договорил и только вздохнул. Маремьяна Власьевна заметила, что он вообще какой-то «туманный». И его какая-то виноватая ласковость тоже ей не нравилась.
«Ох, не к добру!..» — думала она, припоминая обычную строгость мужа.
Поршнев прожил дома два дня и все время ходил по каким-то делам. Маремьяна Власьевна не закинула ни одного слова об его деле, пока он сам не разговорился.
— Дело, что же, надо правду сказать, неважное… Порохом ничего не можем взять, ну, попробуем диомидом. Так-то его не продают, а есть у меня дружок, казенный штейгер, так чрез него раздобудемся. Порох-то в одну сторону бьет, а диомид, как молонья, во все стороны… Вот этакое дело выходит.
Рассказал он и про Катаева.
— Мудреный он какой-то… Не разберешь. А так ничего, дело свое знает. Упорный мужичонка, можно сказать… У нас такое условие с ним: твоя половина — моя половина. Чтобы, значит, никому не обидно. А там, что уж бог даст.
— Лукавый он… — заметила Маремьяна Власьевна и сейчас же пожалела, что не сдержала своего бабьего языка.
Поршнев только посмотрел на жену и замолчал. Он всегда как-то нехорошо молчал. Было очевидно, что он догадался относительно болтовни старика Огибенина.
Перед отъездом Поршнев точно отмяк. Он купил на базаре два платка и подарил их жене и дочери.
— Ничего, как бог… — заметил он вскользь, когда у Маремьяны Власьевны показались на глазах непрошеные слезы. — Все от бога…
Ей так много хотелось сказать ему, чтобы отошло наболевшее сердце, но говорить было трудно. Ему было жаль жены и тоже хотелось сказать много, а ничего не сказалось.
— Ты на меня не сердись, — проговорил Поршнев, когда уже лошади были заложены. — Мало ли что бывает…
Она молчала.
— Знаешь, Маремьяна, — прибавил он неожиданно для самого себя. — Как это тебе сказать… Одним словом, выходит в том роде, как будто я боюсь Катаева… И не то, что боюсь, а вот он посмотрит на меня — и конец тому делу. Точно вот я весь чужой делаюсь…. И даже не люблю я его, очень даже не люблю, а не могу.
— Кругом он окрутил тебя, Гаврила Семеныч…
Поршнев не обиделся, а только молча обнял жену и тряхнул головой. Она хотела провожать его до базара, но он ее остановил.
— Не к чему… Оставь!
Она не понимала, как ему тяжело было уезжать. Но его неудержимо тянула какая-то неведомая сила к «Змеевику».
На другой день Маремьяна Власьевна узнала, что муж набрал на базаре в долг разного товара полную телегу. Этого она уже никак не могла понять. Деньги у него были, и должаться не было смысла.
VI
Привезенный Поршневым динамит мало помог делу. Змеевик не поддавался. Приходилось добывать его ломом и кайлами. В результате месячной работы получилось едва несколько золотников.
— Ничего, привесимся к делу, — утешал Катаев. — Уж очень даже любопытно… Вот ежели бы бегуны поставить…
— А деньги где? Бегуны на худой конец стоят тыщи три — четыре…
У Катаева в голове вечно сидели всевозможные замыслы, и только не хватало денег, чтобы производить их в исполнение. Время шло, и жизнь на «Змеевике» изо дня в день тянулась без всякого разнообразия, как и на других промыслах, с той разницей, что он был совсем в стороне, и никто посторонний не заглядывал в эту глушь. Впрочем, раз неожиданно приехал гуртовщик Гусев.
— Был в Теребинске, наслышался чудес про вашу жилу и нарочно приехал поглядеть на оказию, — объяснял он. — Сказывают, вы золото-то прямо руками берете…
— Вот, вот, в самый раз руками, — поддакивал Катаев. — Не хочешь ли поучиться? А то и нас поучишь… Ты ведь не даром всю жизнь по промыслам маячишь и всего нагляделся. Может, и нас поучишь…
Катаев по обыкновению шутил, а вышла совсем не шутка. Гусев внимательно осмотрел всю жилу и работы и покачал головой.
— Эх, братцы, не с того вы конца работу ведете! Надо как раз совершенно наоборот…
— Ну, ну, поучи!
— А очень просто: вы самую-то жилу оставьте, а взрывайте пустую породу с обеих сторон. Она и останется у вас, как облупленное яичко.
Этот совет изумил и Катаева и Поршнева.
— Ах ты, братец ты мой, ведь оно того… действительно… — бормотал Катаев, почесывая в затылке. — Оказали мы себя, Гаврила Семеныч, вполне лишенными ума… Верное твое слово, Артамон Максимыч. Ежели по камню-то шарахнуть динамидом, так тут всю гору разворотит… Правильно!
Поршнев тоже не мог не согласиться с мнением Гусева, хотя уже и не верил в змеевую жилу.
— Дорогонько обойдется пустую-то породу рвать динамидом, — заметил он. — Двойная работа…
— А это уж ваше дело. Чей воз — того и песенка, как говорится.
— Поступай к нам в компанию, Артамон Максимыч, — предложил Катаев. — Троим-то веселее…
— Не нашего это ума дело… Мое золото по степи гуляет да хвостиком помахивает.
Поршневу казалось, что Гусев приехал на «Змеевик» неспроста и что у него с Катаевым есть какие-то тайные дела. В последнем он скоро убедился. По вечерам он любил сидеть на крылечке. Лето было в разгаре, и кругом было так хорошо. Сидя на своем местечке, Поршнев услышал сдержанный разговор, доносившийся из кухни, и сразу узнал голоса Татьяны и Гусева.
— Подвел меня один приятель в Троицке… — рассказывал Гусев. — Из сартов он… Ну, и раньше с ним дела делывал, а тут забрал он у меня товару близко фунта, да и был таков…
— Таких дураков, как вы с Катаевым, не так еще надо учить… Не горохом торгуете!..
— Ах, Танюшка, случается и на девушку бабий грех. Егор-то Спиридоныч вот как на меня зарычал… полтыщи как не бывало…
— Денежная беда деньгами и раскрывается, а вы-то еще и сами влопаетесь. У Катаева-то от старости его лет совсем ума не стало…
— Ну, на его век хватит… да и от него останется… Ты-то вон как за него уцепилась, Танюшка…
— Я-то? А мне тошнехонько и глядеть-то на него… «Духовную, грит, напишу и тебе, грит, Таня, триста рублей откажу…» А сам все врет, все врет…
— Да ты, глупая, возьми да сама и уйди от него… Свет не клином сошелся, Танюшка…
— А ежели я не могу? Моченьки моей нет… Было дело и уходила, а потом сама же к нему и приду, как собака… Старый дьявол он, вот что! Какая-нибудь у него есть присушка… За глаза-то я его вот как терпеть не могу, а пришел, заговорил, поглядел — я точно и сама не своя. И боюсь я его… Не знаю, чего, а боюсь… Просто в другой раз хоть руки на себя наложить…
