Геннадий Вальдберг - Праздник
В конторе сидела Клавка. Завернувшись в тулуп, крутила ручку дребезжащего "Феликса". "Феликс" был старый, облезлый, то и дело заклинивал, и Клавка в сердцах чертыхалась.
- Холоду напустил! - скосила она на Лешку липкие, как у дохлой рыбы, глаза.
Но Лешка смолчал. Громыхнул листами об пол: ребята там, на морозе, по двенадцать часов вкалывают, а ее, видите ли, сквознячком потревожило!
- Шляешься тут! - выдержала паузу Клавка и опять крутанула "Феликс".
У Клавки не только глаза, у нее все такое. Скажет словцо - будто в душу плюнет. Мол, все нормальные парни в институтах учатся, а здесь одно отребье собралось. И мало вас, поганцев, гоняют! Коль в голове шаром покати - хоть руками стране долг отдайте!
- За что долг-то? - спросил как-то Лешка.
Но Клавка не объясняет. Сразу глоткой берет:
- Да все вы - жулье! Вор вора погоняет! Вам и портянки, и валенки - все дают. А посмотрите, в чем ходите?! На робе места живого нету. Подметки бечевкой подвязываете. Потому что новое получить не успели - уже на водку сменяли!
Лешка тогда желторотиком был, и попробовал ей втолковать:
что зря она так, что воруют не все. А водку что пьют - так
чего и осталось?... Но Озолинып его в сторонку отвел: мол, говори-говори, да знай, брат, кому. Эта бабенка и стукнуть куда следует может. А еще рассказал, что был у нее тут один. Двойню ей настругал, а потом дембельнулся. С тех пор Клавка солдат за людей не считает. Но жалости в Летке не пробудилось. Даже еще гаже стало. Ведь нашелся такой, что в постель с ней улегся.
Пока листы будут оттаевать, Лешка сел к окну, покурить. В конторе начальника хорошо курить. Никто на окурок твой не позарится.
За окном темно. Фонарь на ветру качается. Когда-то он освещал дверь в будку электриков. А потом будка сгорела, и остались лишь черные доски. Торчат на снегу будто ребра чудовища. В будке сгорел Валька Ремизов. Весь. Дотла. Ничего не осталось. А фонарный столб уцелел. Только в хребте надломился. Так, полусогнутый, и высится над пепелищем. Растрескавшийся плафон, как яичная скорлупа, мотается из стороны в сторону, и свет на снегу - будто желток из фонаря вытек...
И ведь странное дело. Столько лет мама Лешке внушала, что жизнь справедливая штука, что возносит достойных, карает отступников... А ему и в голову не приходило примерить эту доктрину... да хотя бы на маме. Ведь сразу же стало бы ясно, что все в этой жизни не так, что она - как вот этот фонарь, который пес гнут и ломают, кому как придется, а он, почему-то, стоит и сеет свой свет. Абсолютно бессмысленно. Ведь мама все предала, променяла на Летку, который тоже вырос предателем. И вот, ничего, преспокойно сидит в теплой будке и дымит сигаретой. А Валька, человек дела и принципа... Он гонял мяч в какой-то команде, и верил, что в этом мяче - его будущее. А потом его обманули, вместо "Мастера спорта", что спасло бы Вальку от армии, предложили играть в ЦСКА. Казалось, какая тут разница: числиться электриком на заводе или сержантом в какой-то мифической части? Но Валька уперся и не ушел из команды. И даже здесь, в армии, где за принципы по головке не гладят, оставался таким же. Он был справедливым, никого не боялся, и за это его уважали. Сундук на него не орал. И Фильку-студента пальцем не трогали. А потом этот глупый пожар. И все. Вальки нет. Лишь пятно на снегу.
Но если быть честным, Лешка завидовал Вальке. И не только тогда. Завидовал цельности, с какой прошел Валька по жизни. Пролетел, как тот вожделеннейший мяч, что вбивают в ворота соперника. И сколько бы Лешка отдал, чтобы хоть раз пережить это чувство, эту радость, этот экстаз, услышать, как взрываются ревом трибуны...
Рисование - отличное хобби, - твердила мама. - Многие ученые были художниками. Да что за примером ходить? Сам Эйнштейн, говорят, виртуозно играл на скрипке.
Это пошло от отца. От его неудач. Когда-то он был для мамы кумиром. Блестящий молодой пианист, начинающий делать карьеру. И мама уж строила планы, как станет певицей, и тогда они вместе... Но с войны отец вернулся с простреленной кистью правой руки и, решив, что с музыкой кончено, остался дослуживать в армии. В конце концов, дом и семья. При отсутствии гражданской профессии это был хоть какой-то, а выход... Но пенсии так и не выслужил. За год или два до намеченной цели подкрался инфаркт. И отец опять отступил. Вен его жизнь была отступлением. Устроился заведовать секцией какого-то склада. А на складе что-то укарли... И с той поры отец уже нигде не работал. Лежал на диване и круглые сутки читал. Таким и остался в памяти Лешки: рыхлый, безвольный, с книгой в дрожащей руке. А от военного прошлого сохранились одни фотографии. А от того, что было еще раньше - вообще ничего. В дом, где жили родители до войны, попала фугаска... Только несколько лет спустя, когда отец уже умер, выбирая очередной томик в отцовском шкафу, чтобы отнести букинистам, Лешка наткнулся на пожелтевшее фото. Увидел и обомлел. Потому что на снимке узнал себя: конопатый, вихрастый - только там он сидел не над альбомом с рисунками, а за роялем. А рядом стояла мама, сложив руки лодочкой, в платье до пят. Молодая, красивая... Лешка спрятал фото на место и книги не тронул. Это был "Доктор Фаустус" Манна. Так, нечитанный, и пылится поныне.
...потому что у отца не было почны под ногами, - объясняла мама. Всю-то жизнь он витал в облаках. А романтика, знаешь, пока тебе двадцать... - и, чувствуя, видно, что выходит совсем уж безжалостно "Встать! Суд идет! Разбирается дело!..." - шутила: - А что, инженер - тоже звучит вполне гордо!
С того и пошло лешкино предательство. Сначала из страха, потом по инерции. Пока мамина доктрина вдруг не сработала. Единственный раз, но зато уж на все сто процентов: он провалил экзамен по химии - и теперь тянет солдатскую лямку.
- Шапошникова не видел? - просунулась в дверь голова Генки Жукова.
Никакой Шапошников ему, конечно, не нужен. Просто погреться приспичело. И Лешка поспешил подыграть:
- Обещал заглянуть, - (это пока Клавка в очередной раз чертыхалась).
- Ничего, подождем, - стянув рукавицы, принялся дуть на руки Генка.
- На, покури, - предложил Летка.
Но тут клавкин "Феликс" сорвало с мертвой точки, и Клавка вперила в Генку немигающий глаз:
- Здесь не курилка!
Но Генка на Клавку плевал. Ему с ней харчи не делить.
- На морозе курить - пальцы стынут, - сказал он и пробарабанил по клавкиному столу своими култышками. На среднем и указательном пальцах у Генки не хватает фаланги. Тяжелые, как барабанные палочки, они выбили смачную дробь.
Но Клавка только фыркнула и отмела генкину руку.
Это случилось в прошлую зиму. Морозы за сорок стояли, и что ни день кто-нибудь обмораживался. Ухо иль нос, а уж пальцы на руках и ногах - каждый третий в санчасти сиживал. Но в жизни всегда так - если ударит, то в сокровенное место. Генка бы нос и уши в придачу за каждый палец отдал. Он как раз на гитаре учиться начал. Только-только азы освоил. Первые аккорды слагаться стали. Забьется на нары, скрючится так, что гитары не видно, будто слова на струнах вычитывает:
А время стекает,
По лицам струится,
И нам остается лишь время забыться.
Забыться на время...
- а тут тебе на!
Лешка месяц за ним попятам ходил. Чтобы одного не оставить. Да он бы сам на гитаре выучился, если бы это Генке облегчение принесло. Пока, однажды, снова Генку с гитарой увидел. Мурашки по спине пробежали, с какой Генка любовью струны пощипывал. Только держал он ее в другую сторону, словно левша.
- Я струны перетянул, - объяснил Генка. - На правой-то руке пальцы целы. А бренчать и этими можно.
- Ты лозунг писать - или сигаретки покуривать?! - снова отставила "Феликс" Кланка. - Люди работают, а они - ишь, буржуи!
- Сейчас, Клавочка. Ползатяжки осталось, - сказал Генка и принялся надевать рукавицы. - А я чего заглянул. Пашка Дзиворонюк ко мне подходил. Говорит, Желток обижается.
- Чего это вдруг?
- Как чего? Из-за посылки. Майкл-то правду сказал: надо было этим придуркам рюмашку налить.
При слове "рюмашку" клавкины уши как створки моллюска раскрылись.
- Да шли они!...
- И я так сказал. Но вредные, гады. Смотри, чтоб чего не подстроили.
"Теперь весь праздник изгадят", - уже на полу, разложив линейку и кисти, додумывал Лешка. Не то, что бы стало уж очень обидно. Какой, к черту, праздник? Какие тут вообще праздники?! Но когда набросал первую строчку: "Товарищи военные строители!" - что-то вдруг подкатило. Будто гадость какую-то съел и теперь сблевать тянет. И весь мир вокруг вдруг серым представился. Как это железо. Не было в нем ничего. Не было и не будет. И вечно таких, как Генка, обижать в этом мире будут. А всякая мерзость, вроде Желтка, будет мзду собирать... Но вышло нескладно. Какая тут связь? При чем здесь: Желток - и генкины пальцы?
Лешка окунул кисточку в банку. Надо этих "военных строителей" позабористей написать. Да и вообще, увлечься. Иначе издохнешь. И принялся заглавное "Т" накручивать. Что-то вроде виньетки вышло. "Шапочку" в правый бок протянул, так что она всю строчку укрыла, а восклицательный знак - будто перо в чернильнице. Знайте, мол, наших! "Встретим 59-ю годовщину..."
