Сергей Антонов - Свалка
Проснувшись окончательно в два часа пополудни, взглянув на разбросанные по столу рисунки и кальки, подумал здраво: «Зачем мне все это? Не нужная, бесполезная вещь!» И, приняв по телефону очередной вызов заказчика, собрал было в кучу бумаги со стола, чтоб бросить их по дороге в урну, но подумав секунду, положил рисунки на стол: «Любопытен я, однако, не в меру», — и, взяв холст, с этюдником через плечо вышел из дома.
На закате две фигуры поднялись на бугор, и сказал вор стоявшей на крыльце Агриппине: «Прими, мать, блудного сына и генерала прими — сократили его войско, положенной пенсии не платят и нет крыши над головой». Агриппина молча поцеловала в обе небритые щеки бывшего своего мужа, отца сына своего, застелила постель, и, раздевшись, мгновенно заснул мужик крепко. Подвыпивший же вор долго колобродил во дворе, пел песни удалые, разбойничьи, но кончил петь, спев песню совсем грустную. Братья сидели вокруг в темной мокрой траве, слушали, не ведая, чем помочь блудному брату.
Выпив стакан спирта, протрезвев и успокоившись, начал вор рассказ, сидя в некошеной траве, в теплом вечере, под небом, усеянным звездами, собравшимся вдруг, разом над бедовой воровской головой, чтобы тоже послушать грустную и комическую историю.
«Иду по городу, говорю себе: „Грешно воровать — нищий народ“. Однако иду, потому что ворую с детства.
На южном вокзале вижу фраера — прикинут, одет по-нашему, знатно по теперешним временам, и при нем два хорошей кожи угла. Отворотил угол без несчастья — угол — значит чемодан — поясняю опять-таки для несведущих, — вор с неудовольствием поглядел на рабочего и продолжал: — Иду себе спокойно по бану к выходу…» Тут выступил вперед учитель, сказав: «Брат, мы же тут все несведущие, и ты на это не обижайся, а рассказывай плавно, по-русски, без воровского языка».
Вор подумал, кивнул головой согласно: Ладно, попробую, — и начал плавно: — Значит, иду к выходу и в самых вокзальных дверях сталкиваюсь нос к носу с Николаем Ивановичем. Вышли с ним на площадь привокзальную, закурили, разговариваем, как, мол, жизнь, когда никакой жизни нет, идет сплошная черная пиковая масть. Говорили долго, потому давно не виделись: «Ну, — говорит, — бежать надо, но ответь на один мой вопрос: что в чемодане, что стоит у ног твоих?» Снимает с руки часы и предлагает: «Скажи, что в чемодане и твои часы!» Я было вбок, он за мной, часы опять на руку надел и смотрит на меня как обычный легавый: «Открывай чемодан», — шипит. Я же вразумляю его: «Ну взял я чемодан у фраера — не обеднеет. Взял без свидетелей. Ты же меня знаешь — не колюсь я». Подумал, махнул рукой: «Ладно, пойдем оформим — сдашь чемодан, как пропавший, и уйдешь». Обидел он меня тут сильно, на мне же шесть судимостей — все кражи — пойди я с ним в его ведомство, никто свидетелей не спросит, и в суде также не спросят. Сказал я все это, бросил чемодан ему под ноги и пошел свободный. Но то ли день такой выдался в полоску, то ли поезд запаздывал… — Вор задумался, посчитал по пальцам, сказал удовлетворенный: — Точно, день! Понедельник. — Тут вор замолчал и стал смотреть вверх, на звезды… «Ты рассказывай — дальше что?» — «А ничего, — лениво сказал вор, — вылетел из вокзальных дверей потерпевший, заметил желтый свой чемодан — мы же почти что у дверей, шагах в десяти стояли — подлетел ко мне, кричит: „Он украл. Клянусь, он“». Вор замолчал и уже начал песню, однако, услышав вопрос, ответил: «Что дальше? Дали семь лет — и точка, дальше же ничего — пусто все дальше…»
Сидели братья в траве, пел в ночи грустную песню вор…
Песня была длинной, а конец совсем печальный. Дослушав песню, сидели тихо, и вор продолжил рассказ:
«После суда — руки за спину — повели, посадили в воронок. Подъехали к тюрьме, открывают ворота, въехал воронок во двор тюремный, остановился, вывели всех шестерых, сидевших в воронке, поставили в шеренгу, никуда не ведут — ждут. Стою и думаю: „Непонятно все, не по внутреннему распорядку все идет“.
Выходит из административного корпуса начальник тюрьмы, полковник Василий Васильевич — Васька, попросту. Конвойный подает ему документы на заключенных, пять папок, начальник вручает дела в папках тюремному конвою и пятерых — здоровых лбов — уводят на шмон. Стою один, и никого в тюремном дворе нет — „воронок“ уехал, конвой ушел, и напротив меня стоит только начальник с моим делом под мышкой. Постоял, подошел близко и говорит: „Константинов, ты же Иванов, ты же Коробов, ну зачем ты Василий явился!“ Я как услышал слова эти: „Зачем явился“, растерялся: „Как, говорю, зачем? Статья на мне“. А он смотрит на меня, качает головой, сокрушается: „Ты же, Вася, честный вор, — что тебе здесь делать? Ответь!“ — „Сидеть, — говорю. — Да что я толкую — вы, начальник, не хуже меня все знаете!“ Тут его будто прорвало, хлопнул папкой с делом по колену, согнулся в дугу и заорал на весь двор: „С кем сидеть собрался, с мокрушниками, рэкетирами, с бандитами деревянными или, может, с врагами народа, что миллиардами ворочают? Ты как-никак вор в законе. Позорно с ними сидеть. Понял?“ — „А как же рецидив — кража как?“ — спрашиваю. Он мужик пожилой, устал, видать, от крика своего, махнул рукой: „Какая кража… Разве сейчас так крадут? В общем так: хочешь сидеть, давай миллион. Это дешево еще — миллион — у них здесь семга под койками, жрать не успевают — тюрьма рыбой пропахла. Давай пять миллионов и иди на шмон самолично“. Подковырнул я его здесь: „Какие пять — говорил миллион!“ Рассмеялся начальник: „Пойдем, — говорит, — со мной“. Пришли к нему в кабинет, наливает начальник себе и мне из квадратной литровой бутылки водки и говорит: „Может, за подлость честный вор посчитает с легавым пить, а я выпью!“ Подумал я: „Нарушаю закон наш!“ С другой же стороны, плохого о нем не слышал, в общем выпили по стакану, поглядел он на бутылку — указал в нее пальцем: „Знаешь, откуда? На шмоне в жопе нашли. Видел лбов, что с тобой ехали — у такого и нашли. Ты пей, одеколоном вымыли, и не раз — я брезгливый. Пятеро же, что с тобой привезли, — мокрушники, вышак им светит, но, поверь, через два-три года на свободе будут — выкупят. Вот такие дела, Василий… Не смотри на бицепсы — душа у них цыплячья!“ Не помню, как вышли, как дошли до ворот, помню только, прежде чем сел в поезд, генерала встретил с тележкой багажной».
Братья сидели хмурые и один-единственный вопрос задали: «А знаешь, откуда взялись те, что миллиардами ворочают?» На что вор, подумав, ответил так: «Про всех сказать не берусь, но контингент по торговой части и раньше сидел, только без семги».
Светало, когда братья закончили разговор, поднялись и вошли в дом, не услышав, как первая машина, урча мотором, тяжело въехала в сорванные ворота неработающего, остановленного завода, кузов самосвала поднялся черной коробкой вверх, и первая гора мусора легла на землю поселка.
Дела коммерческие складывались у Пенкина по-разному. Бывало, что, приходя по вызову к заказчику, встречал в квартире милицию, щелкающих камерами экспертов, а самого заказчика лежащим на полу, с прошитым автоматной очередью животом. Уйти незаметно было невозможно, да и глупо — найдут, и потому приходилось сидеть в официальных местах, давать показания следователю, который, правда, быстро отпускал Пенкина, убедившись, что имеет дело с художником, и только.
Может быть, из-за подобного случая с заказчиком и последующего захоронения тела вернулся Пенкин к вопросу, за который уже как-то брался решать, снимая кальки с рисунков и даже вылепив из глины «болванку» головы.
Заказчики, имевшие уже свое изображение, и те, кто ожидал своей очереди, — очередь желавших иметь портрет работы Пенкина существовала, даже увеличивалась — относились к художнику, конечно, не как к равному, но человеку из своего окружения, оценивая Пенкина выше прислуги в доме или охранников — то есть к человеку труда умственного. Узнав из газеты об очередной жертве разборки, Пенкин на следующий день обнаружил в почтовом ящике конверт с извещением о дне похорон и, повертев в руках приглашение, любопытства ради решил пойти на кладбище.
В день, указанный в приглашении, Пенкин надел черный траурный костюм, того же цвета галстук и ботинки и скоро очутился на кладбище в густой толпе, окружавшей гроб, заметив лица знакомые и даже раскланявшись издали с некоторыми из них.
Толпа, постояв, двинулась к месту захоронения, гроб, лежавший на плечах дюжих молодцов, плыл над головами, слегка покачиваясь в хмуром небе. Гроб был открыт — крышку гроба несли сзади. Открытый, гроб с покойником установлен был на сооруженном у могилы возвышении. Пенкин, искренне соболезнуя, встав в длинную очередь прощавшихся, двигался к гробу: до возвышения у могилы оставалось несколько шагов — женщина впереди стояла уже у ног покойного и секунду спустя склонилась у изголовья, закрывая черным силуэтом голову лежавшего в гробу — минута прощания затянулась, Пенкина в спину толкали нетерпеливые, женщина шагнула в сторону, уступая место Пенкину, но тот замер на месте, увидев прямо перед собой вовсе не покойного, а свой портрет, раскрашенный ярко и безвкусно, — сзади толкали и даже шептали что-то, но ошеломленный Пенкин стоял точно врытый в кладбищенскую глину, и только крепко взявшие его под руки молодцы, следившие за порядком, отвели Пенкина в сторону, позволив, таким образом, продолжить траурную церемонию.
