Сергей Семенов - Васька
С рассветом Прасковья затопила печку. На улице ветер ослаб и сверху сыпалась "крупа", но холод почти не ослабевал; поэтому Прасковья решилась побольше сжечь дров в печке, чтобы хорошенько нагреть. Протопивши печку, она опять полезла проведать Ваську. Тот лежал с полуоткрытыми глазами и тяжко прерывисто дышал. Жара в нем не было, но и все тельце его было сухо. Прасковья спросила, что у него болит, и он ответил слабым-слабым голосом, что "все больно".
Через несколько минут он вдруг опять впал в забытье, начал бредить и в нем снова открылся сильный жар. Прасковья почувствовала, как на сердце ее налегла новая тяжесть, и она стала думать:
"Ну, как он помрет? Сделается ему еще хуже, он и не вынесет". И когда эта мысль ясно обрисовалась в ее голове, то у нее вдруг вся внутренняя всколыхнулась и помутилось в глазах. Она вся побледнела и поблекшими устами прошептала:
– - Нет, нет, Господи, сохрани!
Моментально она все забыла: и свою горевую судьбу, и бесталанного мужа, и все напасти, которые ей пришлось вынести за время ее замужества, -- все это ей показалось мелким и незначительным, а важным ей казалось теперь одно, чтобы ее Васька не умирал. Зачем ему умирать? Разве кто этого хочет? Пусть живет.
"Да мне им только и свет красен. Что мне без него делать? Муж мой неудалый, ни родимого батюшки, ни родимой матушки, с кем мне тогда будет душу отвести? на кого глядя порадоваться? Да неужели я так прогневала Бога, что Он и последнюю мою утеху хочет отнять?.. за какие-такие прегрешения?.."
И она вдруг горько-горько расплакалась и забыла все в слезах. Ее точно пришибло чем, и когда она оправилась, то лицо ее еще более потемнело и в глазах появилось какое-то новое выражение.
X.
Матвей не приходил домой и в этот день. Уже перед обедом третьего дня сквозь запушенные морозом окна своей избушки Прасковья заметила, как по улице замелькали какие-то тени. Она подошла к окошку и, найдя в нем небольшой уголок, не захваченный морозом, взглянула в него. Тени мелькали в одном направлении: с верхнего конца деревни вниз бежали ребятишки и кое-кто из взрослых. Прасковья встревожилась: что это там, не пожар ли? И поспешно накинув на себя одежину, вышла из избы. Но никакого пожара не было. А видно было, как по дороге с нижнего конца деревни въезжали две подводы, запряженные парами лошадей. С боку этих подвод шла кучка людей и под залихватские звуки гармоники, жужжание бубна и пронзительный звон трензеля выводила песню; до Прасковьи отчетливо доносились слова:
Погуляем и попьем,
Во солдатушки пойдем,
Во солдатушки пойдем,
Мы и там не пропадем.
Она догадалась, что это везут новобранцев в город, и их-то глядеть и бежал народ, который столпился у крайней избы и глазел на них во все глаза. И она уже хотела было вернуться в избу, как ей почудилось, что один из голосов, выкрикивающих песню, как будто бы был знаком ей. Она остановилась. Новобранцы вошли уже в деревню. Лошади, вытягивая шеи, с напряжением тащили телеги в гору. Колёса постукивали по мерзлой земле. На телегах помещалось несколько баб, молодых и старых, жен и матерей будущих солдатиков, с печальными заплаканными лицами. С одного бока шли два мужика: один опираясь кнутом, как тросточкою, другой безо всего, в новых рукавицах. Они о чем-то разговаривали между собой. Новобранцы шли с другого бока, ничего не замечая, с одеждою нараспашку, с красными, возбужденными лицами и во всю глотку выкрикивали песню. Когда Прасковья вгляделась в кучу новобранцев, она узнала, кто распевал знакомым голосом, и сердце у нее облилось кровью.
В середине кучки новобранцев шагал Матвей. Его кафтан был туго перетянут кушаком. Он заправил за него пальцы рук и, подняв кверху раскрасневшееся лицо, опушенное редкой белокурой растительностью, со сдвинутой на бекрень старенькой шапченкою, высоким заносистым тенорком выводил слова песни. Его красивый, немного разбитый голос выделялся из всех и покрывал весь хор. Он это видимо чувствовал и видимо упивался этим. Лицо его выражало собой полное блаженство.
– - Пес, пес страмной, что он делает-то? -- ахнула Прасковья и чуть не присела на месте. -- Дома парнишка умирает, а он с некрутами ватажится. Да что же это такое, батюшки мои!
Неподалеку от двора Стрекачевых песня была кончена. Гармоника, трензель и бубен замолчали. Песельники стали откашливаться и отплевываться. Один из них, возвышая голос, крикнул:
– - У попа восемь коров, у дьякона девята, закуривай, ребята!
Один парень вынул из кармана бумагу и стал делать большого "гусара".
Матвей немного отделился от них, остановился и, подняв над головой шапку, проговорил:
– - Ну, други, вам счастливый путь, а нам оставаться тут; вон моя казарма, а вон и мой дядька стоит, унтер-офицер Прасковей… Видите?
Он показал на свою хату и на свою жену и засмеялся. Рекруты один за другим стали его за что-то благодарить и пожимать за руку. Простившись с ним, они торопливо побегли догонять уехавшие вперед подводы.
Прасковьи не было уже у двора. Она ушла в избу. Когда Матвей отворил в избу дверь, то заметил, что баба сидит на передней лавке, как-то вся опустившаяся. Она встретила его таким взглядом, от которого, несмотря на бывший в его голове хмель и еще не выдохшееся веселье, в сердце его что-то кольнуло. Но он не обратил на это внимания, а остановился посреди избы, заправив руки опять за кушак, и запел:
– - Приле-е-тел соло-о-вушка-а… На-а свою сторону-у-шку-у…
Прасковья, как на пружине, подскочила с места и с страшно исказившимся от испуга и гнева лицом бросилась к мужу.
– - Пес! Васька умирает!.. Чего ты распустил пропасть-то?
В голосе ее было столько тоски и отчаяния, что Матвея это даже ошарашило, и он прикусил язык. Он вытаращил свои небольшие, похожие на оловянные, глазки и сдвинул брови.
– - Что ты говоришь? -- почти не раскрывая глаз, промолвил он.
– - Васька умирает! Гуляка ты беспутный, совести-то у тебя нет.
И она вдруг горько-горько прерывисто зарыдала. Рыдания ее были глухие, но видимо исходили из самой глубины души. Матвей оторопел и с глупым выражением лица снял шапку, положил ее на стол и сам уселся на конце стола. Он молча пристально с минуту глядел на жену, потом отвел глаза от нее и обвел ими всю избу. Потом он поднялся с места, пошатываясь подошел к приступке, держась за грядку, вступил на нее и взглянул на печку. Васька лежал навзничь с разметавшимися ручонками и запекшимися губами и тяжело, прерывисто дышал. Когда Матвей вгляделся в его лицо, то он почти не узнал его: до того оно изменилось. Обыкновенно пухлое, рыхлое, как это бывает у большинства недоедающих ребятишек, оно теперь страшно осунулось. Маленький нос его сделался большим, глаза ввалились в ямы, шея казалась такой тонкой-тонкой и ручонки необыкновенно быстро похудевшими. Матвей с минуту поглядел на него, потом спустился на пол и порывисто начал раздеваться. Вдруг он заплакал мужицкими пьяными слезами и забормотал странным, точно чужим голосом:
– - Что же это такое, Господи Боже! Ты думаешь как лучше, а выходит как хуже! Мой милый Вася, мой драгоценный сынок хочет умирать! Что же это такое, Господи!
И он свернул свою одежину в комок, положил ее за стол и продвинул в самый угол, потом ткнулся на нее ничком и продолжал плакать. Но ни его слезы, ни его причитания не растрогали сердца Прасковьи. Она перестала рыдать, испустила глубокий вздох и взглядом, полным ненависти, окинула его. Вскоре она заметила, что Матвей перестал плакать, потом послышалось его громкое сопение, а через несколько минут раздался громкий храп. Матвей заснул как убитый. Прасковья еще раз вздохнула и пошла на печку проведать своего больного сынишку.
XI.
Ваське делалось хуже и хуже. За все время, как заболел, он ничего не ел и только просил пить. Вчера он еще кое-что говорил, но сегодня и говорить стал реже и каким-то сиплым голосом. Ему захватывало глотку. Наступал вечер. Матвей все спал на лавке и почти без просыпа. Один раз он только перевернулся и почесался, и опять захрапел, задрав нос кверху. К вечеру Ваське очевидно стало хуже: он опять заметался, забредил и поминутно впадал в забытье. Прасковья растолкала мужа, прогнала его долой с лавки и стала на его месте стелить мальчику постельку, чтобы ей удобнее было сидеть около больного и наблюдать за ним. Постеливши постельку, она засветила лампу и перетащила Ваську сюда.
Матвей, проснувшись, долго сидел на коннике и почесывался и кряхтел. Голова его была взлохмачена, глаза покрасневшие и какие-то осовелые. Посидевши немного, он вышел из избы, опять вошел, напился холодной воды и пересел на другое место к переднему окну. Облокотившись на стол и глядя на Ваську, он спросил:
– - Что же это такое с ним сделалось-то? А?
Прасковья сидела за столом наискось от мужа, в ногах у Васьки, и, не отводя от личика мальчика глаз, проговорила:
