Клавдия Лукашевич - Сиротская доля
— Не стоит, Наташечка, про то вспоминать… Все-таки она нас с тобой держала и кормила… Я схожу к ним. Может и не рассердится.
— Дядя Коля, я всегда думала про вас и по ночам плакала… Тут раз во дворе флейта заиграла. Я как закричу, как брошусь к окну: думала, что это вы… И испугалась и обрадовалась. Играл какой-то мальчишка. Все девочки вскочили, закричали, столы попадали.
Девочка рассмеялась. Монах тоже засмеялся, глядя на нее.
— Уморительная ты, Наташечка!.. Зачем же я пойду играть по дворам. Ведь это нехорошо, совестно. Ведь, положим, мы нищие, но все-таки из хорошей семьи. А по дворам ходят, видишь ли, милая, положим, тоже хорошие люди, только которым совсем не стыдно… А мне было бы стыдно… Кажется, лучше бы умер с голоду, а не пошел бы играть по дворам.
Девочка серьезно кивнула головой.
— Да, дядя Коля… Я ведь это понимаю. Оттого я и не хотела сказать, что я подумала на вас. Мне тоже было совестно. Меня ведь наказали за то, что я не сказала, отчего я так закричала.
— Как же это, Наташечка, наказали? Уж лучше бы сказала все откровенно, — огорчился дядя.
— Нет, нет. Я ведь знаю. Все станут смеяться над вами.
— Пусть смеются, Наташечка, лишь бы тебя не наказывали.
— Я не хочу, чтобы над вами смеялись. Знаете, дядя Коля, когда над вами смеются, мне становится больно тут и тут.
Девочка указала на голову и на грудь.
— Добренькая ты моя! И чем только заслужил я любовь твою? Я — гадкий, слабый, несчастный старик… Прости меня, Наташечка, милая!
— Вы лучше всех людей не свете! Такого незлого, хорошего больше нет на свете, — шепотом проговорила Наташа, и погладила руку дяди. — Вы не знаете, дядя Коля, какие есть злые девочки. Вот у нас в приюте Соня Малкова всех обижает, над всеми смеется, хитрит, обманывает…
— Ты не дружись с такими, Наташечка, не бери с них примера. Будь со всеми добра и держи себя в сторонке.
— Я ни с кем не дружусь. Меня девочки не любят.
— Не любят? Быть не может! Это что же, Наташечка, милая?
— За то, что я скучная, за то, что я «Сыч» и «Незнайка», и за то, что у меня нет гостинцев.
— Что же это значит «Сыч» и «Незнайка?»
— У меня, дядя Коля, глаза такие, как у сыча. Все девочки это говорят.
— Какие пустяки! У тебя хорошие, умные глазки. А у сыча глаза круглые и глупые…
— А «Незнайка» я оттого, что всегда говорю «не знаю».
— Ты не говори так, Наташечка, тебя и не станут дразнить.
— Хорошо. Теперь я не буду говорить.
— Чего бы не сделала теперь счастливая маленькая девочка!
— Я буду часто приходить к тебе и буду приносить тебе гостинцев. Наверно, тогда тебя тоже будут любить?
— спросил монах, погладив по голове девочку.
— Да, конечно, дядя Коля! Лучше всего вы принесите халвы. У нас все девочки ужасно любят халву.
— Принесу, принесу непременно. Сегодня я тебе только булочку принес сладенькую. Мягкая, хорошая булочка.
— Знаете, дядя Коля, если вы в будущее воскресенье принесете мне халвы, то после приема я пойду в нашу спальню и, когда буду развертывать свой пакет, все девочки будут смотреть на меня, Дуня Григорьева будет целовать меня… я всем дам понемножку.
— Конечно, Наташечка, надо делиться, только ты и себе оставь.
— Оставлю, ведь я тоже очень люблю халву.
— Тебя тут, наверно, обижают, Наташечка?
— Нет. Тут хорошо. Девочки такие смешные. Одна девочка, Анюта Мухина, богатая-пребогатая… Она поступит к графине, когда кончит приют, а у графини все вещи золотые, серебряные и все комнаты шелковые…
— Пустяки, Наташечка, не может быть этого… Это все сказки…
— Правда, правда, дядя Коля… Анюта все это сама видела… Правда же!..
Наташа рассмеялась. Она могла теперь говорить без умолку, и даже трудно было ее остановить. То она гладила дядю по рукам, то обнимала за шею, то прижимала к его плечу голову.
В это время раздался звонок, который указывал, что время родным уходить.
— Ах, как скоро прошло время! Как скоро уже и звонят! — воскликнула огорченная Наташа. — Вы придете в будущее воскресенье, дядя Коля? Да, непременно? Пожалуйста! Я буду вас ждать всю неделю! — со слезами на глазах умоляла девочка.
— Не знаю, Наташечка… Если отпустят, приду. Далеко ведь… Я человек подневольный…
— Попроситесь… я буду каждый день утром и вечером молить Бога, чтобы вы пришли… Придите, миленький дядя Коля! Мне так скучно без вас!
— Хорошо… Я постараюсь всеми силами… Приду, Наташечка, милая, ты не скучай!
Монах ушел. Все родные тоже разошлись.
ОТРАВЛЕННАЯ РАДОСТЬ
Сияющая, веселая, с блестящими глазами, с улыбающимся, восторженным лицом, прибежала Наташа в спальню. Туда девочки обыкновенно относили по праздникам свои гостинцы и прятали их в шкафы, стоявшие около кроватей. По праздникам большая часть девочек расходилась к родным, оставались немногие сироты. Они проводили время, кто как хотел, и надзирательница, надеясь на их благоразумие, часто оставляла их одних. Так было и теперь.
— Петрова, какой монах приходил к тебе сегодня? — спросила Соня Малкова сияющую Наташу.
— Это мой дядя Коля… Я его все ждала… Давно ждала. Я так рада, — улыбнувшись ответила Наташа, развертывая свой пакетик.
— Какой смешной, — заметила подруга.
Наташа стала серьезной: оживление мигом сбежало с ее лица.
— Вовсе не смешной! Он хороший, добрый, ласковый… Он очень хороший.
— Как же не смешной?! Голова набоку, ногу волочит, волосы висят, как мочалы, и одежда грязная и рваная…
— Ну так что же из этого?! — вспыхнув, запальчиво проговорила Наташа. — Может, ваш дядя еще хуже, горбатый и с бельмом на глазу… Я ничего не говорю и не смеюсь над вашим дядей!
— Глупая ты, Петрова… У меня даже и дядито никакого нет!
— Ну так тетя, которую вы любите…
— У меня и тети нет… Я никого не люблю… А твой дядя вот какой кривой… — девочка прошлась по комнате прихрамывая, повернув набок голову и делая гримасы.
Подруги рассмеялись.
— А Петрова-то как к нему бежала, — заметила сквозь прерывающийся смех Дуня Григорьева. — Головой трясла, как баран, сама всхлипывает, вся дрожит… И обняла своего смешного монаха…
— Фу, такого грязного урода! Я бы ни за что к нему и близко-то не подошла! — выкрикнула, расхохотавшись, Соня Малкова.
Бледная, дрожащая, сжав кулаки, бросилась Наташа на подруг…
— Вы все злые, злые, отвратительные, гадкие! Вы хуже всех на свете! Вы не смеете моего дядю обижать! Я скажу про вас Зое Петровне, начальнице! Злые девчонки! — исступленно кричала Наташа, не помня себя и, громко зарыдав, бросилась на постель.
— Она помешалась, девицы… Петрова, ты не смей толкаться! Мы на тебя пожалуемся! Ты помешалась с твоим монахом!
— Смотрите, девицы, она уронила свой пакет с гостинцами.
— Что там есть? Одна сухая булка… Вот так гостинец принес ей дядюшка монах, — рассмеялась Малкова.
— Не смейте трогать мою булку! Злые, противные, мерзкие! Я вас ненавижу… И все вас будут ненавидеть! — кричала Наташа, вскакивая, вся красная, с мокрым от слез лицом, и вырывая от подруг булку.
Казалось, она бросится драться… Она снова упала на кровать и плакала долго и горько, пока не позвонили к обеду и не показалась в дверях наставница.
— Что с Петровой? — указала она на рыдавшую девочку.
— Мы стали ее спрашивать, какой у нее монах был, а она закричала, заплакала… Она такая сердитая… оправдывались хитрые девочки.
Наташа не возражала, но плакала горько, отчаянно, судорожно. За что отравили неразумные дети ее радость? Что она им сделала? Злые девочки оскорбили ее самое святое, чистое чувство и заставили больно страдать маленькое обиженное сердце.
— Не плачь, Петрова, успокойся! Отчего ты так часто плачешь? Это нехорошо! Идите скорее обедать, — сказала детям наставница.
И воспитанницы, как ни в чем не бывало, пошли обедать. Как могли они спокойно сесть за стол и обедать, причинив товарке незаслуженную обиду?! Но девочки есть всякие…
* * *Нерадостная жизнь потекла для Наташи Петровой в приюте. Способностями она не отличалась: учиться ей было трудно, и она ничем не выдавалась среди подруг. Она дичилась и совестилась всех; всех подруг она называла на «вы» и была всегда грустная и молчаливая.
У некоторых девочек явилось новое удовольствие подсмеиваться и дразнить Наташу. Особенно это было весело потому, что повод к насмешкам так волновал и сердил маленькую девочку. Соня Малкова научилась в совершенстве представлять монаха. При каждом удобном случае она ходила волоча ногу, скривив голову набок, уморительно раскланивалась и делала гримасы. Подруги весело смеялись, часто и другие давали подобные же представления. Больно отзывались эти злобные шутки в сердце одинокой девочки, но она более не бросалась на подруг, не кричала, она молчала, затаив в себе все обиды, горе и неправду. Когда она видела, что начинаются насмешки над ее дядей, она старалась скрыться или низко потупляла голову. Ей казалось, что она одна на свете, для всех чужая, всеми не любимая, и горько и больно было ей.
