Виктор Широков - Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке
Так вот, весна прошла или была уже на изломе. Объятия с Лилей становились всё теснее, поцелуи — всё жарче, но до главного дело не доходило. Я, пардон, надевал тесные плавки (такие сейчас тоже не выпускают) из плотной материи с тесемками-завязками на боку. Броня крепка и танки наши быстры, а Лиличка начала уже почему-то подавать явные признаки недовольства мною, мол, в теории силен, а на практике — полный ноль. И тут во время нашей очередной прогулки, лесной прогулки, надо отметить (ведь вместо городских парков и скверов поселки наши окружал почти девственный лес, можно сказать, тайга), после многочасовых хождений и сидений на пеньках и кочках, причем Лиля уютно устраивалась на моих немеющих даже от её малого веса коленях, мы встретили, причем уже на пути к Лилиному дому, угрюмую троицу. Потом выяснилось, что один из них и был виновником и первопричиной Лилиного аборта, действительно москвич, что тогда в провинции превосходило любой дворянский титул, который все ещё был под полным запретом. Троица была пьяна. В руках у всех угрюмых спутников были веселые вполне ножи. Вполне открыто. Словно по весне в головановском лесу грибы можно было уже косить косами, а не только срезать ножами одинокие сморчки.
Лиля как тигрица кинулась на мою защиту, хотя поначалу ни драки, ни явной угрозы не было. Но ножи сверкали, а по закону жанра каждое ружье, даже висящее на стене, должно в конце акта выстрелить. Раз в год и дубина стреляет, — гласит народная мудрость.
Актовым залом был почти шекспировский лес, и акт наш оборачивался трагикомедией, на которые такой мастак наша жизнь. Под охраной Лили я дошел до станции, сел вместе с нею на электричку (почему-то сразу и резко стемнело, выяснилось, что уже заполночь и автобусы ко мне в ПДК (N — ский домостроительный комбинат) уже не ходили). Она уверенно сказала мне, что с ней ничего плохого не случится, и я должен думать только о себе, и в Левино (о, трус я, трус безмерный) почти на полном ходу поезда я спрыгнул с подножки, впрочем, это было для нас не в диковинку: по-ковбойски вскакивать на подножки вагонов и соскакивать с них (это в Москве двери вагонов электричек закрываются автоматически, а в провинции и двери открываются на ходу беспрепятственно вручную и подножки открыты и доступны всегда, и даже платформы не такие высокие, как в столице, и не мешают попутному бегу вагонного ковбоя).
Спрыгнул, упал, прокатился кубарем и побежал, не оглядываясь, (ножи ехали в тамбуре соседнего вагона по настоянию заботливой Лилички), перескочил какие-то заборы, попал в угольную яму, отбился от налетевших шальных собак, разбил очки в кармане, ободрал чуть не до кости локоть правой руки (там до сих пер остались синеватые вкрапления шлака, угля и гравия), разорвал левую штанину и что-то еще, вроде, повредил, только не голову, которая — дурная — ногам покоя не дает, ибо на следующий день и может ещё на два-три оказался в постели, и Лиля навестила меня первый и единственный раз в родительском доме, вызвав потом бурю материнских нареканий в её и мой адрес. Так меня второй раз не убили, а любовь моя или то, что я принимал тогда за любовь, умерла сразу и бесповоротно, и уже через несколько лет я встретил Лилю располневшую (то есть уже не Лиличку-лолиточку), то ли беременную, то ли уже разродившуюся, естественно, замужнюю. Она работала продавцом в овощном магазине, стояла в очереди на квартиру, пока жила ещё вместе с матерью и в разговоре держала себя свысока, хотя и завлекающе. А для меня, то ли ординатора кафедры глазных болезней, то ли ещё студента лечфака это был такой мезальянс… Как хорошо, что мы разошлись, не сойдясь! Но если она сейчас на меня до сих пор в обиде, то она права, черт возьми, ибо нет мне оправдания, нет мне прощения, трусу несчастному! И может быть было бы справедливее и лучше, если бы меня тогда порезали искупительно, пусть бы не убили до смерти… Что ж, сюита, то бишь рулетка продолжается. Ставка все та же — жизнь.
3
Бог, как говорится, троицу любит, и я, уже давно женатый, давно проживающий в столице нашей родины, давно забывший про свой медицинский диплом и только смутно помнящий смысл клятвы Гиппократа, издательский чиновник и малоизвестный литератор, возвращался домой из ресторана ЦДЛ (надеюсь, данная аббревиатура в расшифровке не нуждается) или Дома журналистов, где гулял с издательскими коллегами Вадимом и Григорием, моими еженедельными совратителями. Шел я, естественно, "на рогах".
Не стремясь особенно к выпивке, даже и даровой, которой в годы застоя хватало, но после первой же рюмки теряя счет и понимание реальности, а после выпитой быстро бутылки водки и неумело закуренных, но жадно и частично все же "в затяжку" сигарет, после чего, приходя в близкое к наркотическому опьянению состояние, я напоминал "зомби". В описываемый вечер я двигался скорее по наитию, нежели осознанно и, перепутав троллейбусный маршрут, оказался не сразу у Савёловского вокзала, где делал пересадку на свой автобус, а напротив — на Бутырском валу и решил перейти к нужному автобусу пешком через мост (надо, надо было бы сесть на троллейбус на одну остановку, но тогда надо было бы возвращаться назад, где меня в самом начале пути догнал милицейский "газон".
Перестройка была в своей середине, милиция продолжала давать основательный бой пьянству и алкоголикам, следуя заветам "минерального" секретаря, не забывая при этом усердно чистить карманы несчастных жертв этой идиотской кампании, ведь одновременно был воскрешен из небытия не только Бухарин с его чудом уцелевшим завещанием потомкам (я и поныне храню воспоминания его вдовы с трогательным автографом на титуле), но и его призыв: богатеть любой ценой.
Меня окликнули из машины почти дружески и предложили довезти домой как на такси всего за четвертак (двадцать пять рублей, фиолетовая такая бумажка с профилем неумирающего Ильича). Страшила не сумма, деньги я тогда зарабатывал относительно легко и достаточно для среднего достатка, сколько возможность, сев к незнакомым людям в форме, оформить себе дальнейшие приключения вплоть до ограбления, КПЗ или медвытрезвителя. Я каким-то образом выразил свое несогласие и нежелание забираться в машину и, повернув резко назад и вбок, попытался спуститься под эстакаду, но пьяная реакция подвела, машина же, тоже резко дав задний ход, легко меня догнала, обогнала, и из машины выскочили двое: один с автоматом Калашникова, другой, видимо, с пистолетом Макарова, встали с двух сторон и потребовали документы. Я предъявил не паспорт, а писательский билет и удостоверение Союза журналистов, справедливо рассудив, что с таким джентльменским набором нельзя не посчитаться. На какое-то мгновение я протрезвел, и всё это вкупе заставило моих преследователей после короткого обмена мнениями отпустить меня восвояси подобру-поздорову.
"Газик" умчался на поиски других жертв бездорожья, а я добрался до заветной остановки, но тут мое сознание снова ослабло и перед тем, как окончательно отключиться, сделало ошибку: я сел не на тот автобус и уехал, видимо, в Медведково. В общем, зимняя предновогодняя ночь в разгаре, льет дождь как из ведра, я стою у края шоссе, кругом чернота, очки запотели, с одной стороны довольно далеко смутно видны дома, с другой — парк или лесок, над автобусной остановкой тускло мигает, покачиваясь, фонарь. На мне зимняя шапка из американского опоссума, югославское кожаное пальто на меху, купленное ещё на постолимпиадской распродаже в "Литгазете", в руках дипломат-кейс, где кипа журналов "Крокодил" с моими высокоталантливыми стихами и замечательной карикатурой главного художника журнала на мою творческую личность, заместо фотографии.
Вокруг меня гибко и сторожко, как два молодых хищника вокруг старого, но ещё опасного пресмыкающегося, кружат два молодых человека, причем один из них сторожит меня явно давно, — неожиданно догадываюсь я.
Тот, что постарше, затевает со мной якобы деловой разговор. Он явно старается увести меня с остановки, любезно приглашает к себе домой отдохнуть, предлагает выпивку, предлагает для услады младшую сестру, причем чуть ли не бесплатно или за треть стоимости подобных услуг. Второй, помладше, глотает слюну от этих несбыточных обещаний и гнусно и нервно подхихикивает. В руках у него перочинный ножик, но не открытый. Просто он щелкает лезвием, как эспандером. Я курю, много и сумбурно говорю, причем темой беседы служит не столько сестра предполагаемого владельца салуна-салона и халявная всевозможная выпивка, сколько доллары (в то время Москва ещё не насытилась "зеленью", почти не было обменных пунктов, и сама покупательная стоимость доллара была неимоверно высока). Молодой человек постарше обещает мне и доллары. И по очень льготному курсу. Нужно только пойти к нему домой. Нужно уйти с остановки, где болтается единственный на всю округу тусклый фонарь. Молодой человек постарше все-таки осведомляется у меня о наличии денег, русских "деревянных" рублей. У него столько для меня долларов, что он сомневается, хватит ли у меня советских ассигнаций и есть ли смысл заниматься со мной обменом.
