М Погодин - Черная немочь
Здесь радости - не наше обладанье!
Пролетные пленители земли
Лишь по пути заносят к нам преданье
О благах, нам обещанных вдали!
Земли жилец безвыходный страданье,
Ему на часть судьбы нас обрекли!
Блаженство нам по слуху лишь знакомец!
Земная жизнь - страдания питомец.
И сколь душа велика сим страданьем!
Сколь радости при нем помрачены!
Когда простясь свободно с упованьем,
В величии покорной тишины,
Она молчит пред грозным испытаньем,
Тогда... тогда с сей светлой вышины
Вся Промысла ей видима дорога!
Она полна понятного ей бога! Между тем мысли мои следовали по полученному на правлению. Я не переставал думать, смотрел в бездну, - и голова моя наконец закружилась. Все прежние вопросы, казалось, решенные, возобновились опять с новою силою. К ним беспрерывно присоединялись другие, или лучше: все Сделалось для меня вопросом безответным. Я недоумевал, сомневался. Часто смотря на небесные миры, я спрашивал себя: есть ли им пределы? Я не мог представить себе сих пределов, - ибо, если есть они, то какая же непонятная пустота за ними находится? - и вместе не постигал беспре дельности. - Усовершенствование! К чему оно? Что такое это ничто, из которого бог сотворил мир? Где превитает душа человеческая по смерти? Падение! искупление! Верую, господи, восклицал я, обливаясь горькими слезами, помози моему неверию. Я чувствовал, что диавол искушал меня, - мысль моя мешалася, в душе открылася какая-то пропасть, которая всем своим вместилищем алкала содержания и осуждена была на пустоту. Жизнь моя преисполнилась муки. Но это не все, оставалась еще мысль, которая могла произвести на меня ужаснейшее действие, и я зародил ее: что, если я служу мечте -и, грешный, своими рассуждениями собираю казнь на преступную главу свою в день страшного суда божия! Я предавался отчаянию. Часто в бешенстве бил я себя в грудь, рвал волосы, готов был разрушить все и, изнуренный, падал на землю. Вы слышали, батюшко, как я был счастлив в ту минуту. Столько же, нет - еще более, стал я несчастлив после. Одно было у меня утешение - ходить по воскресеньям к обедне в Шереметевскую больницу. Там, стоя в преддверии, обливался я горькими слезами и молился. Отдаленный алтарь, представлявшийся мне в каком-то таинственном сумраке, растворенные царские двери, священник, воздымавший длани к милосердному за грехи всего мира, согласное пение ликов, все наполняло душу мою благоговением. С каким умилением смотрел я на запрестольный образ спасителя, возлетавшего из гроба в горняя! Моя душа рвалась за ним. Другое утешение обретал я, слушая по всенощным Еван гелие, читаемое вами. Каждое слово, произнесенное вашим важным и вместе усладительным голосом отзывалось в моем сердце: Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии, и аз упокою вы. Возмите иго мое на себе, и научитеся от мене, яко кроток есмь и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашим. Иго бо мое благо и бремя мое легко есть . - Господи, - вопрошал я, повергшись во прах, - скажи, твое ли иго на мне? Месяца два тому назад я прочитал книгу об естественной истории и физике. В ней узнал я много любопытного о разных примечательных явлениях в природе, на которые прежде смотрел глазами невежи. Круг моего зрения распространился, хоть, к сожалению, многого не понял я в сих драгоценных книгах. Особенно заняла меня статья о бабочках: как сии насекомые личинками укрываются в темноте и ищут себе пищи, - как в куколках образуются все их части, - как наконец вылетают они из своих темниц и красуются по лугам и полям в великолепном убранстве. Во мне поселилась мысль о смерти. Я люблю думать о ней и признаюсь, во bpel сих-то размышлений бываю наиболее спокоен, какое-то тихое уныние, в которое ныне погружается иногда утомленная душа моя, служит мне залогом, что предчувствие мое сбудется и я скоро достигну тихого пристанища, идеже несть болезни, ни печали, ни воздыхания. ... Мне ужасов могила не являет, И сердце с горестным желаньем ожидает, Чтоб Промысла рука обратно то взяла, Чем я без радости в сем мире бременился, Ту жизнь, в которой я столь мало насладился, Которую давно надежда не злагит.
Вот, батюшко, вся история моей жизни. Сам я никогда не видал ее так ясно, как показал вам теперь, и удивляюсь, откуда взялись у меня слова на то, чтоб выговорить в порядке все мысли, рассеянно пронесшиеся в голове моей в столь продолжительное время. Верно, мое желание дало мне силу, и, косноязычный, я обрел язык пред вами. Рассудите и научите меня. Единственное мое желание: смерть или свет. - Сын мой, - сказал важным голосом священник, за долго до окончания речи вставший невольно с своего места пред молодым человеком, - благо тебе, что святая вера никогда не покидала тебя среди опасных сетей, раскинутых для твоего уловления человеконенавистником. Молись, молись богу; и он, даровавший тебе душу пылкую и разум острый, проницательный, укажет и путь, воньже пойдеши, по может одолеть соблазны и ниспошлет душе твоей желанный мир и упокоение. Я посещу твоих родителей послезавтра и буду просить их, чтобы они отпускали тебя чаще беседовать со мною. Здесь будем мы молиться вместе, здесь в Евангелии, писаниях святых отцов и мудрых мужей будем мы почерпать святые уроки истины, и, может быть, духовный глад души твоей утолится, и ты спокойно, но яко Моисей, по яко Навин, узришь землю обетованную. Юноша упал в ноги к священнику и в пламенных выраже ниях благодарил за приветствие. Напутствуемый благословениями, оставил он с миром скромное жилище, в котором целебный елей утешения пролился на его смертельные раны. Дорогою был он в необыкновенном расположении духа; действительно, сколько случилось с ним неожиданного, нового в этот краткий промежуток времени: он собрал все свои мысли и чувствования; уразумел их яснее, нежели когда-либо, почти пережил опять, рассказал свою жизнь, испытал новое, прекрасное удовольствие, которое доставляет человеку свое слово, получил одобрение, надежду... Душу его волновали разные чувства, которые разрешились наконец в какое-то безотчетное изумление. Так воротился он домой и пошел в гостиную явиться к родителям. Какие роковые слова поразили слух его в ту минуту, как отворил он дверь? - Божьего-то милосердия маловато, Савишна, - говорил отец, сидевший на софе между женою и свахою и державший в руках толстую синюю тетрадь, ведь, почитай, только пять образов в окладах, а порядочной один, Казанская, - убрус низан жемчугом; ободки-то нечего и считать? Понял юноша, о чем идет речь, и почти без памяти упал на стуле подле двери, из-за которой только что показался. Старики, слишком занятые разговором, не приметили вошедшего и продолжали свое дело. - Божьего милосердия Куличевы еще подбавят, Семен Авдеевич, - подхватила сваха, - они желают, как бог даст, сладится дело, выменять образ во имя женихова ангела и невестина вместе и убрать каменьями. После сестры куда много осталось у них серег да колец - камни все разноцветные, как жар горят: муж у покойницы торговал этим товаром. Впрочем и то сказать: вы не так считаете. Кроме Казанской, есть Ахтырская, Николай Чудотворец в золоченом окладе; спаситель, правда, в серебряном, - ну а четыре образа в венцах с полями? Чего же больше! - Серьги бриллиантовые с бурмицкими подвесками, - продолжал читать Семен Авдеевич, довольный обещанным пополнением. - Эхма, все пишете вы неаккуратно. Надо бы приба вить, во сколько крат: серьги серьгам розь. Пожалуй - насажают крупинок, а все говорят: бриллиантовые. - Извольте взглянуть подальше: цена выставлена. По ней можете вы рассудить, каковы крупинки - в пять тысяч рублей. - В пять тысяч рублей! А кто оценил их в такую цену? - Помилуйте, Семен Авдеевич, ведь вы чай Куличевых знаете, - слухом земля полнится, - неужто станут они в глаза обманывать? - Ну хорошо, хорошо. Я не люблю только, что пишете вы необстоятельно. - Серьги бриллиантовые же, камни помельче, без подвесок, - серьги третьи, золотые, буднишние, с яхонтиками. Серьги четвертые, желудками, янтарные. - Серег довольно. - Гребенка бриллиантовая иностранной работы в во семь тысяч. - Вот эта штука на порядках. - Склаваж бриллиантовый в семь тысяч. - Не дурно и это. - Перстень изумрудный, осыпан бриллиантами в три ряда, один ряд покрупнее, два помельче. - Тьфу пропасть, да бриллианты-то у них, Савишна, али дома родятся, что ли? Ну-ка, Маша, подай нам шипучего, - сказал Семен Авдеевич, развеселясь при мысли о таких сокровищах. - Как же, - сказала молчавшая доселе Марья Петров на, отходя за вином в ближний поставец, - жито долго, без мотовства, коплено, - притом ведь дочь родную выдают, не падчерицу. Сваха между тем в торжестве осклаблялась умильно. - Налей же нам по рюмочке да перестань пенить: ведь в пене толку нет. Не готов ли и пирог горячий? Мы закусили бы кстати. - Больно рано, батько, сейчас только в печку поставили; чай не пропекся еще. - Ин подождем маленько. Я не спорного десятка. А по камест разберем еще кое-что в грамотке. - Кольцо золотое с сердоликом. Кольцо золотое с ага... ага... агат... агатом. - Это что за камень такой - ага... агат? - Не умею сказать, батюшко, это вписывал золотых дел мастер. Чай должен быть камень не простый. - Уж не с хитрости ли так написано: невесту-то ведь зовут Алафьею? примолвила остроумная Марья Петровна. - Колец ординарных шесть. - Вот так лучше: гуртовой счет я люблю. - Теперь о головных уборах. - Ну, пошло тряпье. Это твое дело, Маша, читай. - Эх, батюшко, ведь ты знаешь, что я на медовые деньги училась и печатное-то насилу разбираю, где же возиться мне с скорописью. Тут же такая мелочь. - Да я ведь в этом толку не знаю, а впрочем пожалуй: Ток блондовой с жемчугом и панашем из царских перьев в восемьсот рублей. Платье блондовое плетеное с каймой на атласном чехле, отделанное блондами в поларшина шириною, с руладками и розетками из венецианского атласа, в тысячу пятьсот рублей . - Эки штуки! Это подвенечное, что ли? - Нет, батюшко, подвенечное не пишется, - подхватила тотчас Марья Петровна, желая пощеголять своими познаниями. - Его должен припасать жених. - Вот тебе раз! Уж хоть бы первое платье жена себе сшила, а то - припасай муж от первого и до последнего. Так я тебя, мой друг, обуваю, одеваю тридцать лет невступно. Когда мы свадьбу-то с тобою играли? - спросил он, разнежившись, милую свою половину. - Послезавтра, на день мученика Евлампия. Старик продолжал читать роспись о числе и качестве салопов летних и зимних, сорочек мужских и женских, о брачной постеле, о переменах на подушки, о простынях, пери нах, тюфяках, полотенцах, скатертях, салфетках, комодах, зеркалах, - но мы избавляем наших читателей от сих подробностей, на кои Марья Петровна обращала строгое внимание и загоняла вопросами сваху, с которой пот катился градом. Непременно надобно было объяснить ей: хорошо ли подобраны меха, ровны ли полы, пушисты ли и черны ли воротники, плотен ли атлас на зимних салопах, какова тафта на подкладке, довольно ли ваты, хорошо ли выстеганы летние, из какого полотна шиты сорочки, все ли в два полотнища, - в какие наволоки всыпан пух и сколько весят перины, - широка ли фалбора на наволочках, - как велики одеяла, цельные или составные зеркала, и проч. и проч. Прасковье Савишне за словом ходить в карман было не нужно, - и Семен Авдеевич только что послушивал да по смеивался, дивясь опытности супруги и искусству свахи. Как одна не упускала ни одного случая, где могла заметить недостаток, так другая старалась выставить везде излишек, и прение кончилось благополучно. Впрочем, со стороны родителей истребовано было непременно, чтоб Куличевы прибавили еще два образа в серебряных ризах для полного за мещения образной, салоп летний буднишний, дюжину руба шек мужу и одну перемену на наволочки попараднее. Пра сковья Савишна, видно, уполномоченная, обещалась удов летворить их желание. - Приданое порядочное, - сказала в заключение жена, смотря на мужа. - Я с своей стороны согласна; как вам будет угодно, Семен Авдеевич? - А на сколько приданого-то всего-навсе? - спросил купец. - На пятьдесят тысяч. - Денег сто тысяч. Да! какова бпшь невеста собою, я и позабыл спросить. - Ей всего тринадцать еще лет, батюшко, - беленькая, как колпик, румяненькая, - немножко толстенька, да ведь нынче стягиваются. - Я согласен, - сказал старик. - Мы пошлем от себя нынче к Куличевым сестру Анну с предложением, а там хоть и смотр назначить завтра. - Они также откладывать не станут. И то сказать: приготовляться им, что ли? Все свое домашнее, годовое, - родня покорна, тотчас соберется. - Ладно. Выпьем-ка еще на прощанье. Вот и пирог го тов горячий. Ай да Маша! - Послушай, свет мой Прасковья Савишна, - сказала хозяйка, - приходи ты завтра к нам в вечерни; мы вместе и поехали бы на смотр. - Поезжайте уж одни, мне нельзя, родимая. Я обеща лась у них вывести невесту; пошла слава, что у меня рука легка: кого выведу на смотр, так уж быть той под венцом. Я признательно вам скажу, что Куличевым больно хочется выдать свою Агафью Григорьевну за вашего сынка, и по состоянию вашему, и по житью, и по слухам: они ведь давно уж оспрашивали об вас и у частного майора, и у старосты церковного, и в ряду. Теперь таить нечего. - То-то же! знай наших! - сказал с гордостью купец, между тем как сваха поднялась, окончив свою миссию с желанным успехом, и прощалась с его женою. - До свидания, Савишна. Твое за нами. - Знаю, батюшко, что обижена вами не буду, - и отправилась в сопровождении Марьи Петровны. - Гаврило, - воскликнул тогда отец к сидевшему без молвно сыну. Он очнулся, как бы из глубокого сна внезапно пробуж денный, и стал озираться кругом мутными глазами. Несчастный! каким ядом напоялось твое сердце в то время, как отец и мать с заботливостию собирали тебе имение! Куда не проникнул этот яд, когда ты услышал роковое воззвание к себе? - Гаврило! мы поедем скоро смотреть тебе невесту, Все ли платье у тебя готово? Ты, неряха, пожалуй, оденешься в лохмотья. Сказал и пошел к Марье Петровне, которая, проводивши гостью, стала собирать на стол, без памяти от удовольствия, видя своего мужа в таком необыкновенном расположении духа, веселого, разговорчивого. А что наш Гаврила? Как шальной повлекся он в свою светелку, и мы не мо жем сказать, спал ли он или нет. ---------------------- Ввечеру тетка по обряду ездила к Куличевым с предло жением от имени своего брата - выдать дочь за его сына. Те приняли предложение, разумеется, с удовольствием, и с общего согласия положено было на другой день после вечерен быть смотру. Разрядившись, Марья Петровна в шелковом лиловом платье, в желтой турецкой шали, с пятью нитками жемчу га на шее, в тяжелых серьгах, от которых длинные ее уши оттягивались еще более, в шелковом платке на голове, - Семен Авдеевич в синем тонком сюртуке, одного цвета с сыновним, - отправились к нареченному почти тестю и теще, Послушный сын их, казалось, лишился даже способности чувствовать, не только говорить. Мрачный и неподвижный, он похож был более на каменную статую, нежели на живое существо, и по виду его нельзя было судить, что происходило в глубине его сердца. Все комнаты освещены были у Куличевых, еще засветло; окошки закрыты живописными сторами, в уде ржание любопытных; по стенам горели восковые свечи в бронзовых жерандолях. В зале несколько купцов в углу о чем-то шумели и при появлении гостей немедленно умолкли. В гостиной по стенке барельефами сидели нарядные их жены с сложенными руками, молча и поглядывая на двери. Приезжие представились хозяевам, раскланялись с гостями и сели на указанные места: отец женихов подле отца невестина, мать женихова подле матери невестиной, жених посредине, - вокруг большого стола, уставленного разными вареньями, па стилами, сухими плодами и другими закусками, под сению лимонного дерева. Лишь только начался было обыкновенной разговор, как и отворилась дверь из ближней комнаты, явилась невеста, выведенная легкою рукою Прасковьи Савишны, - в белом бархатном платье, девочка низенькая, но толстая-претолстая, с одутловатыми щеками, набеленная, нарумяненная, рассеребренная, раззолоченная и всякими драгоценными каменьями изукрашенная; она поклонилась и села благочинно подле своих родителей. Старики стали толковать об упадке торговли, о новом канале, о понижении цены на хлеб, которым торговал Куличев, о предстоящих банкротствах; старухи - о прошедшем гулянье, о шаре, который удивительно как высоко поднялся на воздух с человеческою фигурою, и о вчерашних богатых похоронах. Жених же не вымолвил ни одного слова с невестою. Такое явление было однако ж отнюдь не странно и оправдывалось скромностию молодого человека, более достойною хвалы, нежели осуждения. Куличевым было это даже очень приятно, потому что их милая Агаша не с этой стороны могла пре дупредить в свою пользу. Сваха Прасковья Савпшна была душою разговора: как валдайский колокольчик, так и заливалася она перед всеми, подпускала шуточки насчет жениха с невестою, насчет пожилых жен и мужьев и получала себе одобрительный ответ в беспрерывном хохоте всей честной компании. Между тем на больших подносах в фарфоровых дорогих чашках стали разносить кофе, чай, вина, закуски. Таким образом время шло неприметно и со всяким удовольствием как для гостей, так и для хозяев. Семену Авдеевичу понравился особенно сам Куличев: его расчетливость, проницательность, оборотливость, наконец, уважение, которое хитрый старик умел показать в разговоре к будущему своему родичу насчет его удачных оборотов, а всего более богатство, везде очевидное, преклонили совершенно на его сторону самолюбивого скупца, который даже и подгулял на радостях. При прощанье сей последний дал ему понять, что готов породниться с ним от всего сердца. С такими чувствами по радушном угощении расстались новью знакомые уже поздно ввечеру. Молча Авакумовы возвращались домой. Старик обдумы вал будущие свои спекуляции, старуха припоминала ви денные ею великолепью наряды на гостьях, а сын... н пришел наконец в себя: все виденное, слышанное им возбудило его умственную и сердечную деятельность. Сначала обнаружилась, разумеется, первая: невольно он углубился в размышление о человеке вообще, о разделении на полы, мужеский и женский, об их назначении, различии и связи, о параллельных явлениях во всей природе... заиграла и фантазия: ему представилась картина счастливой любви; составился идеал прелестного существа, которое ему верит, одно с ним думает, чувствует, которое его понимает, любит, с которым он живет одною жизнию. Какое счастие, воскликнул он, забывшись в восторге, друг мой... и вдруг ему представилась в воображении чучела, которую родители назначали ему в спутницы жизни. Он испугался, как при виде ядовитого насекомого, задрожал... Нет, нет, никогда! скорее соглашусь на безумие, скорее... так... может быть... но осталось еще средство, последнее, - подождем священника: какое действие произведет на родителей его посещение? Если же... С сею твердою мыслию бросился он нераздетый на стул и уснул глубоким сном вплоть до позднего утра. ------------------- Между тем священник, удивленный своим открытием, все это время рассуждал о средствах, как уровнять пылкие порывы юноши, удержать его на одной дороге и направить к одной цели, как успокоить его волнующееся сердце, которое ко всему стремится и ничего не достигает, как дать ему столько же внимания, сколько он имел остроты и проницательности, - как наконец убедить его родителей на то, чтоб они согласились отказаться на время от своих прав над сыном и позволили ему заниматься под руководством своего духовного отца. Последнее - было всего труднее. Зная упрямство Авакумова, он никак не надеялся достигнуть вдруг своей цели; но, решившись употребить все свое ораторское искусство, решившись воспользоваться своим званием, знакомством, он никак не боялся и совершенной неудачи. Обдумав все, он ожидал с нетерпением назначенного Дня. Добродетельный старец! Напрасно ты беспокоился, тосковал, когда долго не представлялись твоему воображению удачные средства, напрасно им радовался, напрасно наконец принимал жестокие брани за столбняк от своей взыскательной супруги! Судьба Гаврилы ужо решена отцом. В четверг, рано поутру, помолившись на коленях пред своею образною, добрый отец Феодор пошел к Авакумовым, и вот какими неожиданными словами встретил его веселый хозяин: - Проздравьте нас, батюшко; у нас затевается свадьба, - Какая свадьба? Здравствуйте, Семен Авдеевич! - Милости просим - сына женим. Можно представить себе удивление посетителя! Собравшись несколько с духом и увидев, что наступила минута решительная, что должно переменить план, действовать или теперь, без дальних проводов, или никогда, он поздравил Семена Авдеевича по его требованию и начал исподволь рассуждать о его сыне, о молодых его летах, о верной надежде всегда найти выгодную невесту, как по состоя нию его родителей, так и по отличной репутации. Потом, заметив удовольствие самолюбивого собеседника, искусный оратор стал говорить о великих способностях Гаврилы, которые заметил в нем в продолжение краткой беседы о пользе, которую он может принести отечеству своими услугами, и, наконец, о славе, которою может возвеличить все семейство, если дадут ему средства заняться науками. - О каких науках говорите вы, отец Федор? - восклик нул купец, удивившийся в свою очередь. - Наше ли это дело купеческое? Разве без нас мало дураков, которые смотрят в яму и в ад с этими науками? Священник истощал все свое красноречие на убеждение этого закоренелого невежи, что науки, во благо употребленные, в духе святого Евангелия, обогащают, прославляют, счастливят государства; помогают человеку уразуметь благодеяния господа и достойно благодарить его и наконец отверзают ему райские двери. - Отец Федор! и без ваших наук мы прожили век не хуже других. Посмотрите, - у соседа сын учился в школе, да и надавал на отца фальшивых векселей на сорок тысяч, - шутка! - вот тебе и науки! Хоть бы их с корнем вон! - Все можно употребить во зло, - отвечал священник - и, увидя свою неудачу с этой стороны, стал обращать речь на другую и начал доказывать, опираясь на божие слово, в какой ответственности пред богом находятся и какому наказанию подвергаются родители, если препятствуют детям в их благих намерениях. - Если правду вам сказать, отец Федор, - прервал речь его сердито старик, вставший с своего стула, - мы толчем с вами воду, Я ударил по рукам с Куличевьш и слово свое сдержу. Спасибо вам за ваши науки и за ваши советы, а впрочем у меня уж и у самого седые волосы. Священник с горестию увидел, что ему теперь больше делать нечего, что он своею неуместною проповедию может ожесточить упрямца и сделать больше вреда, чем пользы, своему любимцу, что должно надеяться еще на время сказал несколько слов в утоление его гнева и распрощался с ним, - а вместе с женою его и с сыном, которые тогда вошли в комнату. - Сын мой, - сказал он юноше с глубоким вздохом и слезами на глазах, давая свое благословение, - претерпевый до конца, той спасен будет. - Дух бодр, но плоть немощна, - отвечал ему твердым голосом несчастный, услышав такое наставление и поняв с ужасом, чем кончилась беседа. - Каков мудрец, - сказал Семен Авдеевич, оставшись один с своим семейством, - подъехал ко мне с науками. Нет, брат, старого воробья на мякине не обманешь. Ну, Гаврило, тебе бог дает славную невесту. - Батюшко, я не хочу жениться, - отвечал ему сын отрывисто. - Как не хочешь жениться! - воскликнул старик с гне вом. - Ведь я приказываю. Это еще что? Иль поп надул тебе в уши такие науки? - Глупый, - продолжал он чрез минуту, одумавшись, что в такое время лучше вести дело тихо, - ведь за невестою полмиллиона. - На что мне они? - На что! мы заведем контору в Петербурге, - отвечал почти с улыбкою старик, невольно обрадовавшийся случаю высказать любимые планы, которые завертелись у него в голове с третьегоднишного смотра. - А потом что? - Мы удвоим свои обороты, сами станем выписывать товары и будем получать барыш двойной. - А потом что? - Потом мы заведем ситцевую фабрику, почище Федо ровой, - давно уж хочется мне утереть нос этому гордецу. - А потом что? - Купим себе завод в Перми: там нынче, говорят, золото находят под каждым шагом. - А потом что? - Потом, разумеется, станем ворочать миллионами. Да кой прах, - закричал опять грозно опомнившийся старик, - об чем стал я говорить с тобою! Разве это твое дело? Я так хочу, и дело кончено. - Батюшко, позвольте мне в первый раз от роду сказать вам одно слово. На что нам миллионы? Нас только трое. Нам довольно и того, что имеем. Ведь лишние - и миллион, и рубль - равны. - Миллион и рубль равны! да что ты за сумбур, что ты за науку несешь? Или ты вовсе рехнулся? Слушай, Гаврило, много пустого говорил я и с тобою нынче. Вот тебе мое слово: я хочу, чтоб на той же неделе был ты женат на Куличевой, и не будь я Семен Авдеев Авакумов, если этого не сделается. - Решительно ли вы говорите это мне, батюшко? - спросил его юноша. - Да. - Решительно ли вы мне говорите это? - повторил он таким голосом, от которого мать его невольно перекрес тилась. - Решительно! Юноша умолкнул. В нем боролись страсти. Он смотрел на образ, на мать, на отца, дрожал и наконец стремительно бросился к ним в объятия, осыпал их горячими поцелуями, прижимал к своему сердцу и обливался горячими слезами. - Простите, простите меня, мои добрые родители, - повторял он, рыдая на их груди, и выбежал из комнаты в свою светелку. Старики не понимали такой внезапной перемены и в изумлении смотрели друг на друга. - Что с ним сделалось, с моим другом сердечным? - сказала наконец растроганная мать. - Верно, он опомнился, - сказал старик, вышед из не доумения, - ведь он не глуп, хоть поп и хотел учить его наукам. Ну, слава богу, я рад, что все хорошо окончилось. Волею, вестимо, дело все лучше, чем неволею, - и старики занялись разговорами о предстоящей свадьбе. Марья Петровна начала высчитывать, сколько подарков должно припасти для невестина поезда и вообще какие распоряжения должно сделать к свадебным пирам, с кем посоветоваться о поварах, кондитерах, музыкантах, какие покои должно отвести молодым, где поставить брачную кровать. У старика не выходили из головы миллионы, и он беспрестанно твердил, что должно торопиться и что только такою скорою мерою можно положить конец черной немочи сына. Таким образом прошло утро и наступило время обеден ное. Семен Авдеевич выпил уж рюмку травнику и закусил, девки давно уже собрали на стол, наконец Марья Петровна повестила, что щи поставлены. - Теперь за обедом мы помиримся с нашим Гаврилою, - сказал старик, кликните его. Но откликнется ли он?
