Дмитрий Красавин - Хаос и музыка
Никто никуда не приходил. С момента трагической гибели Лужкина прошло более недели - срок достаточный, чтобы, если не прийти самой, то дать знать в милицию о своем существовании.
Сергей понял, что не следует более самообольщаться. Угрозы следователя - не шутка. Необходимо в течение отпущенного ему на размышления времени либо принять предложение Елизарова - "признать" за собой вину в двух преднамеренных убийствах, либо отвергнуть. "Признать" - означает купить себе более-менее спокойную жизнь до суда. Отвергнуть - означает быть искалеченным или убитым.
Чего проще - заяви о своей виновности и живи до суда в отдельной камере - без побоев, без страха смерти. Возможно, удастся выторговать у следователя разрешение, чтобы принесли в камеру виолончель, кое-какие книги, нотные тетради... За год могут открыться новые факты по обоим случаям убийств, найтись свидетели... В худшем случае, если до суда никаких оправдывающих фактов не появится, то он, Сергей, заявит на суде, что признания ложны и даны с единственной целью - защитить себя от физического насилия.
- А если отвергнуть сейчас все эти мерзкие обвинения, то для друзей, знакомых, учеников я все равно буду убийцей, - прошептал вслух Сергей, убийцей, убитым в тюрьме сокамерниками...
- Нет, не так, - возразил он минутой позже, - если я отвергну обвинения, и друзья, и ученики, и Алла будут знать, что я не признал вину. У них останется право выбора - верить мне или следственным органам. А главное - я останусь честным перед самим собой. Умру честным, не терзаясь угрызениями совести...
- А не все ли равно, как умирать? Кто я такой, чтобы это имело для меня значение - не сейчас, а в следующий миг после того, как меня убьют?
Сергей потрогал свое лицо кончиками пальцев. Жесткую щетину первых дней заточения уже сменила мягкость маленькой бородки. Поперек лба прощупывался небольшой шрам - след от удара о косяк двери. Он отстранил ладонь от лица, посмотрел на нее, затем приложил к груди:
- Это - я, Сергей Карякин, - произнес он вслух, как бы вглядываясь внутрь самого себя. - Если меня убьют, то не будет этой бороды, этого приобретенного три дня назад шрама, этой ладони...
- Нет, неправда. И бороды, и шрамы не вечны. Они появляются и исчезают в течение жизни неоднократно. Все клетки моего тела с младенчества и до настоящих дней тоже неоднократно обновлялись. Это мое лицо, моя ладонь, моя грудь. Все это тело принадлежит мне. Оно живет по своим законам, оно меняется, оно не такое, каким было двадцать или тридцать лет назад, но оно служит мне, и я служу ему. Мы взаимодействуем друг с другом. Тело является для меня источником информации об окружающем мире. Оно доносит до меня звуки, запахи, свет... Я чувствую его боль, его мышечную усталость... Оно говорит мне о всех своих желаниях, потребностях... Мне приятно, когда тело ощущает комфорт. Его страдания для меня почти непереносимы...
Сергей задумался, потом взял выданные ему следователем для записи "признаний" казенные листы, шариковую ручку и стал переносить на бумагу свои размышления.
Мое глубинное самосознающее Я и мое материальное тело, - записал он первую строчку, - образуют единство, образуют мою человеческую личность, суть меня, Сергея Карякина.
Я существую в рамках материального, пространственно-временного мира в единстве моего глубинного Я и живого физического тела со всеми его аурами.
Сергей пометил внизу листа дату - 16 сентября 1998 года - встал, прошелся несколько раз по камере - от дверей к окну и обратно от зарешеченного окна к дверям, как бы ища в глубинах сознания подтверждения только что зафиксированным на бумаге мыслям и ощущениям...
В коридоре послышались чьи-то гулкие голоса. Кто-то громко ругнулся матом. Лязгнули разграничивающие пролеты тюрьмы двери. Тотчас издалека донесся чей-то истошный вопль и следом, перекрывая его, гомерический хохот...
Внезапно Сергей поймал себя на мысли, что и этот вопль, и этот хохот, отражаясь в сознании, не только вызывают в нем гамму эмоций, ассоциаций, видений, но как бы замещают на миг его "Я". Его "Я" сливается с ними, покидает камеру и возвращается в нее лишь тогда, когда в нее возвращается внимание Сергея.
- Нет, "Я" - это не просто единство некой глубинной самосознающей сути и бренного тела, "Я" - это нечто неуловимое, бесконечно меняющее свои пространственные и временные границы, возникающее и исчезающее...
Если у человека болит зуб, то его "Я" становится болью, локализуется в ней, если человек читает книгу - его "Я" соединяется с "Я" главного героя, ощущает его радость, гнев, печаль... У идущего по улице слепого "Я" находится на кончике белой трости, ощупывающей дорогу.
"Я" человека - это то, на чем сосредоточено в данный момент внимание, что оживает в его сознании мыслями, эмоциями, ощущениями... Поскольку внимание никогда не бывает полностью (на все 100%) сосредоточено на чем-либо одном, то одновременно существует множество "Я". Большинство из них, так или иначе, привязано к бренному телу человека, так как именно тело с его центральной нервной системой является посредником между глубинной сутью и внешним миром. Если бы из зоны внимания человека хотя бы на миг исчезли все телесные ощущения, все аспекты жизнедеятельности (ощущаемые на периферии сознания дыхание, сердцебиение, мышечное напряжение, сухость кожи, голоса прошлых событий и т.п.), то "Я" затерялось бы в собственных глубинах. Возврат из такого глубокого медитативного состояния к осмысленному человеческому существованию был бы проблематичен. Поэтому так велик соблазн отождествления тела и "Я". По сути, это неверно. "Я" могут возникать и возникают в любых точках пространства-времени, сообразуясь лишь с направленностью внимания!
Сергей снова присел на корточки возле тумбочки, чтобы зафиксировать мысль на бумаге и снова засомневался.
- Если "Я" - исчезающе малые мгновения, то чем тогда является та глубинная сущность, которая фактом своего существования образует эти бесчисленные мгновения, появляющиеся и исчезающие в лучах ее внимания? Большое "Я"? Но без локальных, маленьких "я" - без тактильных, слуховых, вкусовых ощущений без эмоций, мыслей, без хранимых в памяти образов прошлого оно необнаружимо. Не существует! Не существует где? В материальном мире?
Наконец Сергей решился и записал:
Я, Сергей Карякин, это единство души (большого Я) и вечно меняющихся, появляющихся и исчезающих в лучах ее внимания, бесчисленных локальных "я". Направленность моего внимания может определяться как постоянно возникающими внешними "раздражителями" так и непосредственно волеизъявлениями души. Степень моей реальной свободы определяется тем, насколько свободна душа, насколько независима от внешних "раздражителей" в выборе объектов внимания.
Затем он поднялся с корточек, дошел до двери, в раздумье дотронулся до нее, ощутил холод металла...
- Если мою душу, благодаря стараниям следователя, отделят от тела, то она обретет абсолютную свободу? Ни холод, ни жара, ни чувства жажды или голода не будут отвлекать ее от возвышенного самосозерцания?
- Бр-р-р!, - тряхнул он плечами, отгоняя мысли о подобной перспективе. Что-то в глубинах сознания явно противилось возможности столь радикального освобождения. Слабость и неустроенность души? Боязнь реализации иных локальных "я", определяемых связями не с внешним миром, а с неким "Некто" прячущимся на дне души?
Сергей вспомнил книги Ясперса01) , вспомнил личный опыт отождествления себя с внутренним голосом, нашептывавшим ему мальчишке, стоявшем на высоком волжском мосту "А что, слабо прыгнуть вниз?" и потом, как тот же голос, став его маленьким локальным "я", из потемок детского сознания подтрунивал всадить найденный в песочнице нож в спину проходящего по улице пожилого человека: просто так ударить, беспричинно. Тогда на мосту он до крови закусил губы и больно стукнул себя по шее тыльной стороной ладони, а позднее, на улице - шарахнулся с тротуара в кусты и с какой-то неистовостью принялся мастерить дудочку из подвернувшегося под руку ивового прутика. В обоих случаях тот пытавшийся овладеть им "Некто" был посрамлен, но не был повержен. Он продолжал таиться в глубинах психики, готовый воспользоваться минутой душевной слабости, жаждущий реванша.
Но душе было ведомо и другое начало, более органично сливающееся с нею, не отталкиваемое, а желанное. Одно из самых сильных переживаний в жизни Сергей испытал, когда вместе с Аллой в районе Борка бродил по берегу Рыбинского водохранилища. Вечер был теплый, тихий, над водой начинали загораться звезды. В какой-то момент, ему показалось, что их отражения огоньки светящихся под водой окон. Вспомнились рассказы Паши Емельянова о находящейся в глубинах рукотворного моря Мологе. О мологжанах, не пожелавших расстаться с городом и разделивших его судьбу. В рассказах Паши Молога представала то сказочной феей одевающейся по весне в белый подвенечный наряд из цветущих яблонь, вишен, черемухи02) ; то заботливой матерью, дарящей своим чадам чистый сухой воздух03) , песчаные пляжи на десятки километров04) , грибные и ягодные угодья05) ; то убеленной веками сказительницей, повествующей о былом княжестве06) , величайшей на Руси ярмарке 07) , о княгине Ольге 08) , взбунтовавшихся холопах09) ... То ли под впечатлением Пашиных рассказов, то ли красота августовского вечера была тому причиной, но Сергей неожиданно почувствовал, что воды Рыбинского моря плещутся не во вне его, а в самых глубинах сердца; и там же загораются звезды, и окна домов легендарного города. Разделяющие внутренний и внешний миры границы исчезли, исчезли временные рамки, но Сергей не ощутил себя потерянным - напротив, в этот миг ему как бы открылся тайный смысл человеческого бытия. Бытия не ограниченного временем и пространством, не вычлененного искусственным путем из мира, а составляющим с ним единое целое и вместе с тем бытия свободного. Он коснулся руки Аллы, но не знал, как выразить в словах, открывшуюся ему Истину. И тогда в его сердце зазвучала музыка. Музыка погибшего города. Города, вознесшегося на небо в благолепии своих храмов, красоте цветущих садов, жертвенных судьбах своих горожан. В этой музыке не было траурных нот, не было упрека. Это была светлая, божественно-прекрасная музыка. Звуки рождались как продолжение ласкающих песок волн, как звон далеких колоколов, как набегавшие на глаза слезы.
