Фазиль Искандер - Морской скорпион
Очень захотелось курить, но я не решался, потому что это выглядело как-то слишком деловито.
Я прыгнул в воду и сразу почувствовал, как свежая, крепкая прохлада возвращает уверенность и веселье.
Лодка откачнулась и отошла в сторону, но то, что было, отошло еще дальше. Я почувствовал себя в безопасности, как будто влез в огнетушитель. Я понял, что надо и ее вытащить в море.
Я подплыл к лодке.
- Прыгай, - сказал я и, уцепившись за борт, сильно тряхнул лодку.
Она испуганно присела и быстро тронула руками волосы. Так женщины оправляют платье при неожиданном порыве ветра.
- Я боюсь, - сказала она, - я плохо плаваю.
- Не бойся, - ответил я, - со мной не утонешь. Это прозвучало фальшиво, хотя так оно и было.
- Да-а, - сказала она неопределенно и снова задумалась.
Все же я ее уговорил спуститься с лодки.
- Отвернись, - сказала она и перешла на корму. Я слышал, как она медленно сползает с кормы. Возможно, она подумала, что с кормы надо было слезать гораздо раньше, когда еще не было так глубоко.
Она шлепнулась в воду и радостно вскрикнула. Я подплыл и понял: все, что было, осталось в лодке. {126}
Глаза ее сверкали свежо и диковато. Я хотел притронуться к ней, но она бешено замотала головой и закричала, захлебываясь:
- Утону!
Едва привыкнув к объятиям на суше, она боялась этого на воде. Море возвращало девичью робость. А может, мягкие, ласкающие объятия такого джентльмена, как море, казались ей достаточными? Может, ей казалось неприличным, когда обнимают сразу двое? Потом она к этому привыкла. Я, конечно, имею в виду, что вторым было море. Так сказать, духовным возлюбленным. Правда, для духовности оно слишком соленое. Но, с другой стороны, кому нужна пресная духовность?
Одним словом, нам было хорошо. Море было чистым и упругим. Мы плескались и плавали вокруг лодки, уносимой течением. Подальше отойти она боялась. Она часто сбивала дыхание, потому что отворачивала лицо от воды.
У человека, привыкшего к морю, рот почти все время в воде и вода во рту. Но он ее не глотает, потому что выдыхает вместе с воздухом. К тому же, глотнув разок-другой, он не теряется, а выравнивает дыхание.
А когда все время боишься воды, обязательно наглотаешься. Это как пасечник, который вскрывает улей без сетки и рукавиц. Ну, укусят одна-две пчелы - ничего страшного.
- Хочешь, достану со дна жемчужину? - сказал я.
- Достань, - оживилась она. - А здесь неглубоко?
- Нет, - соврал я.
Под нами было метров сто. Здесь можно ловить только глубоководную рыбу мизгит. Но если бы она об этом знала, наверно, утонула бы от страха.
Я решил подшутить. Нырнул метра на три или четыре, проплыл под лодкой и осторожно вынырнул с другой стороны. Стал ждать.
Я слышал ее дыхание и плеск воды возле ее рук. Тишина. Только вода потюкивает о лодку.
- Ну, что ты?
Тишина.
- Слышишь, вылезай!
Тишина.
- Что за глупые шутки?
Тишина.
По всплеску воды я понял, что она кружится на одном месте, думая, что я выныриваю у нее за спиной.
- Господи, что случилось, - сказала она почти шепотом {127} и ухватилась за борт. Я слышал, как у нее стучат зубы. Я понял, что слишком далеко зашел. Если она узнает, в чем дело, не скоро простит. Поэтому я снова погрузился в воду и вынырнул возле нее.
Она обняла меня за шею, она так вцепилась в меня, что я на этот раз чуть было и в самом деле не утонул. Едва успел ухватиться за борт. Она пыталась что-то сказать и вдруг расплакалась, все сильнее прижимаясь ко мне. Джентльмен был посрамлен. Слезы текли так обильно, что стало ясно: заодно текут и те, невыплаканные.
Я чувствовал себя довольно неловко, тем более что все происходило в воде. Я никогда не думал, что у одного человека может быть такой запас слез.
Наконец, когда мне показалось, что уровень моря несколько повысился, она затихла, все еще всхлипывая и пытаясь улыбнуться.
- А где жемчужина? - спросила она.
Я почувствовал себя Серым Волком, проглотившим Красную Шапочку.
- Видишь ли, - сказал я, - жемчужины растут в мидиях. Я раскрыл целую гроздь мидий, но жемчужины еще не поспели.
- Поэтому ты так долго не выныривал?
- Ну да.
- А разве не лучше было бы поднять их в лодку? Мы бы вместе посмотрели...
- В школе меня учили, что нельзя разорять птичьи гнезда.
- И ты не разорил ни одного гнезда?
- Нет, конечно.
- Интересно, - сказала она и пытливо посмотрела на меня. Я не выдержал взгляда. - Кстати, как ты заглядывал в мидии, там ведь темно?
- Очень просто. Просовываешь в мидию фосфоресцирующую медузу...
- Послушай, не принимаешь ли ты меня за дурочку?
- Как ты могла подумать, - сказал я, стараясь быть серьезным.
- Если ты пошутил, это жестоко, - сказала она. - Со мной никогда так не шутили. Дай слово, что это никогда не повторится.
- Если я пошутил, - сказал я, - даю слово.
Я и в самом деле решил не повторять таких шуток. Я с трудом вынырнул из зоны лжи и, выныривая, продолжал лгать не потому, что хотел, а потому, что все еще находился {128} в этой зоне. Правда, скорее всего здесь не ложь, а так себе, фантазия. Не всякая неправда - ложь. Честно было бы считать ложью такую неправду, из которой извлекается выгода.
- А к вопросу о птичьих гнездах мы еще вернемся, - сказала она.
- С удовольствием, - ответил я.
- Ты или сумасшедший, или негодяй, - сказала она.
- А кого бы ты предпочла?
- Конечно, сумасшедшего, - сказала она с таким пафосом, что мы оба рассмеялись.
Потом мы еще купались, и нам было хорошо. Мы ни о чем не говорили, но все было ясно и спокойно.
Потом я заметил, что она начинает замерзать. Она побледнела, а губы стали темными. Я влез в лодку и помог ей подняться.
Я давно заметил, что море великий примиритель. Видимо, оно создает такую сильную общую среду, что все остальное по сравнению с ним можно считать частными отклонениями, не имеющими особого значения.
В лодке мы быстро согрелись, потому что день был солнечным и солнце еще стояло высоко.
Мы зверски проголодались и теперь вспомнили о припасах, которые ее мать почти насильно сунула нам в сумку. Мы их не хотели брать, но в таких делах родители всегда оказываются мудрее.
- Молодец мамочка, - сказала она, вытаскивая из сумки бутерброды с котлетами. Еще у нас были апельсины.
- Она вообще молодец, - сказал я, налегая на бутерброд.
- Почему вообще? - спросила она и понюхала котлету, прежде чем надкусить.
- Потому что без нее мы бы сегодня не были в море.
- А-а, - сказала она, - дай бог, если ты так думаешь.
Мы углубились в еду. Через пять минут от моей доли ничего не осталось. Я с наслаждением закурил и стал спокойно ждать, пока она кончит есть, чтобы приступить к апельсинам.
Еще раньше я успел заметить, что она плохо и медленно ест. Сейчас она ела охотно, но все же очень медленно. Я закурил еще одну сигарету.
Лодка медленно шла по течению. На том месте, где стояли рыбаки, теперь никого не было. Волны слегка увеличились, но погода стояла хорошая. Возможно, где-нибудь у берегов Турции шторм раскачивал море. {129}
- Не слишком ли ты много куришь? - сказала она по-хозяйски.
- Я давно не курил, - сказал я и, бросив за борт сигарету, взял апельсин.
Он был тяжелым и оранжевым. Я вонзил ноготь в шкуру и с наслаждением содрал ее с мякоти. Из апельсина пахнуло ароматом, как из раскупоренного бочонка. Шкурка была такая пахучая, что жалко было ее выбрасывать. Прежде чем приступить к мякоти, я прижал кожуру к носу, внюхиваясь в ее сырой, прохладный аромат.
Мы ели апельсины и бросали кожуру за борт. Куски кожуры, как капли солнца, медленно тонули, все тусклее и тусклее золотясь сквозь живую толщу воды. Стая медуз медленно прошла в глубине, как процессия призраков.
- Это итальянские апельсины? - спросила она.
- Испанские, - сказал я, вспомнив красивое слово "Валенсия", припечатанное к ящику с апельсинами, стоявшему на лотке. Я ей рассказал все, что знал об Испании. Я знал немного, но то, что знал, любил. Я встречал в Москве и в других городах испанцев. Все они мне нравились. Мужественность и едкий, жестковатый юмор.
Она, конечно, все это знала, но не так, как мы. Сказывалась разница в возрасте - десять лет. Она Испанию воспринимала как одну из других стран, и больше ничего. Для нас она была и другой страной, и чем-то большим, чем всякая страна. Это как песня, полюбившаяся в детстве. Взрослым можешь слушать и понимать ее иначе, но любишь так же или еще сильней.
- А что будет, если Франко умрет? - спросила она.
- По-моему, сначала будет то же самое, только еще мельче. Видно, власть - это такой стол, из-за которого никто добровольно не встает.
Я почувствовал, что впадаю в тон проповедника, и замолчал. Но Испания моя слабость. Если б ее не было, я бы, наверное, доказал ее существование по каким-то свойствам души, как по таблице Менделеева находят недостающие элементы.
Когда мы дошли до последнего апельсина, я отдал его ей.
