Юрий Казаков - Избранные рассказы
-- А что врачи говорят?
Старик ничего не ответил, усиленно и хмуро хлебнул чай.
-- Какие врачи,-- ласково сказала из другой комнаты старуха.-- Врачи ему теперь ничего не поделают. Восемьдесят ведь первый ему...-- Она вышла на свет, села на лавку сбоку старика и весело улыбнулась.-- Совсем помирает старый-то мой... Да и то -- пожил! Восемьдесят годов.
-- Чаю мне еще! -- буркнул старик.-- Табак-то у меня иде? -- спросил он, проследив, как ему наливали чай.
-- Какой тебе еще табак! -- живо возразила старуха.-- И не думай, не дам!
Старик наклонил голову, некоторое время молча смотрел на клеенку, потом взялся за кружку.
-- Горе одно с этим табаком,-- сказала старуха.-- Как закурит, так и почнет кашлять, спать не дает... И так спит плохо. Кричит больно во сне, сны ему снятся...-- Старуха усмехнулась.-- Влазит в него ночью. Вот он и орет.
Старик допил вторую кружку, посидел, подумал.
-- Время сколько? -- спросил он, ни на кого не глядя.
-- Одиннадцать,-- сказал Никита.
-- Спать пойду, пусти! -- сказал старик старухе.
-- Дойдешь сам-то?
-- Дойду, пусти!
Он мучительно встал, постоял немного, перебирая напряженными пальцами по столу, будто собираясь с духом, потом, вытянув вперед руку, осторожно стал переходить избу. Дошел до притолоки, торопливо оперся, постоял там и начал, держась за печь, двигаться к лежанке. Потом долго взбирался на печь, кряхтел, охал, наконец лег и затих.
Старуха убрала со стола, зевая, ушла к себе, и там у нее долго скрипела кровать. Илюша постлал себе какие-то дождевики и вытертые полушубки на широкой лавке под окном, положил в голову телогрейку. Никита как бы видел и не видел ничего, судорожно зевал, торопливо накуривался перед сном. Он соображал, зачем это Илюша лег возле окна, зачем не закрывает окно, и его такая особенная, хищная какая-то улыбка и нетерпение, и он сам где-то не здесь, в избе, а далеко -- но и думать об этом уже невмоготу было, мысли мешались. Он быстро докурил, сплюнул в окно, посмотрел -- все было видно, все избы и озеро, и туман на берегу, тонкая пелена, а Илюша тем временем уже лег, закрыл глаза, тихо дышал...
Никита пошел к себе за стенку, нащупал в темноте кровать, повалился, сразу услышал, как дурно пахнут подушка и одеяло, успел только подсунуть ладонь под щеку, и сразу поплыло перед ним болото, закачалась топь, потянулась деревянная тропа, а по сторонам грозно и загадочно раздавалось "Уыыыыыыыпппп!.." Он еще не понимал, почему болото и куда он идет, а сам уже жадно спал. Проснулся он от крика.
-- А-а-а! О-о-о! -- кричал на печке старик.
"Что это? Почему я во тьме? А, старик!" -- вспомнил Никита и тут же услышал тихие голоса за перегородкой, скрип лавки, даже в стену избы стукало что-то.
-- Да лезь же ты! -- напряженно шептал Илюша.-- Кому говорят, ну! Скорей... Ух, черт, тя-жел-ая!
-- Обожди, обожди...-- шептала она.-- Руки пусти, слышь! Пусти, больно! Да влезу я, влезу! Там вон старик орет, может, помирает...
-- Не помрет... Давай, давай!
-- Да больно же! Офонарел ты? Руку пусти -- коленку поставлю. А друг твой спит?
-- Спит, спит... Давай... Тихо! Вот так...
-- А-а-а! О-о-о! Пусти! Пусти -- твою мать! -- заорал, задыхаясь, на печи старик.
У Никиты стало холодно в животе, сердце колотилось, но и сон душил его, навивался. "Сволочь! -- думал Никита, засыпая.-- Плевать! Счастливый... Победитель! Не в этом главное".-- И он стал думать что-то очень хорошее про себя, как он кого-нибудь встретит, и тогда будет не то что здесь, а это так -- бодяга, а не любовь, сука этот Илюшка, подонок! И он уже ничего не слыхал больше.
И еще раз он проснулся -- на стене, на темных бревнах над его кроватью был желтый квадрат света, и ему показалось, что лучи идут по избе мимо печи и упираются в стену над ним. "Солнце встало! -- испугался он спросонок.-Проспали!" -- посмотрел на часы, но не мог разобрать: одна стрелка стояла на четыре, другая возле часу. Он поднял голову, поморгал -- старик зажег лампу на кухне, лампа стояла на столе, а старик, вытянув руку, кряхтя, двигался куда-то. Никита поднялся, затопал босой к лампе, поглядел на часы -- было двенадцать минут второго. "А! Спать, спать..." -- подумалось ему, и он, качаясь, словно пьяный, цепляясь за печь, добрел до кровати, опять повалился и тут же, как ему показалось, проснулся от грохота.
После грохота была тьма, хриплый стон из тьмы и потом голос старика...
-- Мать! А мать... Иди скорея! Ма-а-ать! -- вдруг заорал он отчаянно.
-- Чего, чего ты... Иде ты? Чего там? -- забормотала старуха на своей кровати.
-- Иди скорея... твою мать! -- злобно, визгливо кричал старик.-- Иди, я в тару упал, встать не могу...
"В какую тару? В какую тару? О черт, ну и ночлег достался!" -- подумал Никита, окончательно проснувшись.
Старуха уже шла ощупью к печке. Она дошла, все время спрашивая: "Иде ты?" -- и старик каждый раз подавал ей голос в ответ. И началось там у них какое-то сопенье, начался громкий старческий говор, когда старикам нет дела, что кто-то спит у них, ни до кого им, до себя только, когда они где-то далеко-далеко, в своих годах.
-- Бродило, бродило ты старый,-- кричала во тьме старуха.-- Чудо ты ночное, и кто тебе велел слезать-то?
-- Три кружки...-- говорил в ответ старик с усилием,-- три кружки чаю выпил... Выпил, это-то меня и смутило...
И закряхтел, застонал, задышал, а старуха, видно, подпихивала его снизу, кричала:
-- Ногу-то, ногу куда прешь! Сюды вот на приступку ставь, руками-то цапайся, цапайся, ползи-и! Ползешь?
-- Ползу-у!..
А ночь между тем длилась. Никита не мог уже спать, и не старик со старухой растревожили его, а то, что происходило за перегородкой, и как там смеялись, прыскали, и он понимал, что они слушают стариков и им смешно, что старик -упал в "тару", но им еще и не потому смешно, а так просто, потому что они не спят, как он, в душной темноте, а лежат вместе в ночном слабом свете. Вот, значит, как. Им весело! Как это у Пушкина? Ax, да как же это? А! Вот как: "Вся жизнь -- одна ли, две ли ночи..." ; Вот она и пришла к нему, уж он-то знает свое дело, и в клуб I поэтому пошел. Пошел бы он в клуб просто так! А он пошел, и все у него вышло, а потом ждал, чай пил и ждал, курил, "спасибочки" говорил. "Никита,-- говорил,-- милый, грандиозно", и разные слова, а сам знал и ждал, и она, наверно, ждала где-нибудь там,-- ну, я не знаю! -- где-нибудь на огородах, за баней, когда же погаснет свет, когда все заснут, чтобы прийти. У, шалашевка! А он потом говорит где-нибудь в компании, ноги свои длинные вытянет и говорит о себе: "Я не умею,-говорит,-- я просто теряюсь, я робкий, вот Никите везет!" -- ах ты сука, гад!.. Бедная старуха, бедный старик -- не дай бог дожить до такой старости, о-о, не дай, не дай бог. А они прощаются? Спишетесь? Хрен он тебе напишет, дура ты третичная! Написал один такой... "Вся жизнь -- одна ли, две ли ночи"! -- вот так, дура, это не кто-нибудь сказал -- Пушкин сказал... Не дали поспать, черти, уже на пристань идти надо".
Он поднял голову и поглядел под занавеску на пол. Было совсем светло.
-- Илюша! -- позвал он. Илюша молчал.
-- Слушай, который час?
-- А? Никита? Что ты, милый? Ты проснулся?
-- Давно уже! -- сердито сказал Никита и посопел: -- Который час?
-- Без четверти три...
-- Надо идти.
-- Да, да...-- Илюша зевнул.-- Ax, сейчас поспать бы! Ну -- идти так идти... Чай не будем пить?
Через десять минут они подходили уже к пристани. На катере давно собрался народ -- бабы с бидонами, с кошелками, девчата в надвинутых козырьком платках, два-три парня. Все сидели на корме, молча смотрели на озеро. Северо-восток уже горел, уже казалось, что там встают световые дрожащие столбы, деревня была освещена, и стены и крыши были бледны. Вдали по озеру двигались лодки, люди в них там наклонялись и наклонялись, играла рыба... "Уыыыыыыыпппп!" -- вздохнуло опять неизвестно где, и все посмотрели на озеро, но в разные стороны, потому что никто не понял, в каком месте раздался этот загадочный звук.
Кого-то ждали, матрос заглянул в рубку, ему что-то сказали там, и он побежал наверх по берегу, скрылся и закричал, а ему тоже отвечали криком издали. Потом матрос показался с парнем -- тащили плоские коробки с кинолентами. Скоро загудел дизель, и за бортом зафыркала вода.
Катер тронулся, косо, боком пошел от берега, и ветерок тронул лица холодом. Скоро стал виден весь плоский берег и вся деревня. Илюша -- теплый, усталый, ласковый -- положил руку на плечо Никите и с широкой улыбкой глядел на деревню, будто надеялся увидеть что-то. И опять улыбка его была не для себя только, но и для всех, будто все вместе с ним тоже глядели на деревню и искали что-то. Но никто не глядел назад, наоборот, смотрели все на озеро, на рассвет, на далеких рыбаков, следили за утками. А утки уже летали вовсю, присаживались стайками на воду, а вода была светла, и чем дальше к горизонту, тем светлее и воздушнее, и дальше стайки уток, казалось, плавают по воздуху.
-- А? Никита? -- сказал Илюша, восхищенно глядя на Никиту.-Грандиозно, а? Я тебя страшно люблю, Никита!
В лице Илюши что-то дрогнуло, он подумал секунду и вдруг поцеловал Никиту, очень нежно, слабо и почему-то за ухо.
![Евгений Белогорский - Восточная война [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
