Максим Горький - Калинин
Калинин простер над огнем руки - тонкие, нерабочие - и усмехнулся, подмигивая мне.
- Эти его слова я принял очень серьезно: "Значит- вот как? - думаю себе.- А ежели я не желаю играть с вами и проигрывать мою жизнь неведомо для чего?"
Он торжествующе поднял голос.
- И тогда стал я, братец ты мой, всматриваться в эту их игру, и увидал я, что живут все они в разных ненужностях, очень обременены ими, и всё это не имеет серьезной цены. Книжечки, рамочки, вазочки и всякая мелкая дребедень, а я - ходи промеж этого, стирай пыль и опасайся разбить, сломать. Не хочу! Разве для этих забот мать моя в муках родила меня и для этой жизни обречен я по гроб? Нет, не хочу, и позвольте мне наплевать на игру вашу, а жить я буду как мне лучше, как нравится...
В его глазах вспыхнули зеленые искорки, пальцы рук судорожно сцепились, и он взмахнул ими над огнем, как бы отсекая красные кудри.
- Конечно, я не сразу понял это, а - исподволь дошел. Окончательно же утвердил меня в этих мыслях один старец в Баку - мудрейший человек! "Ничем, говорит, не надобно связывать душу свою: ни службой, ни имуществом, ни женщиной, ниже иным преклонением пред соблазном мира, живи один, только Христа любя. И это - единое, что навсегда верно, единое навеки крепкое"...
- Ух! - воодушевленно крикнул он, надув щеки и покраснев от какого-то внутреннего усилия.- Весьма много видел я и земли и людей, и уже много есть на Руси таких, которые понимают себя и пустякам предаваться не хочут. "Отойди ото зла и тем сотворишь благо", говорил мне старичок, а я уже до него понял это! Сам даже множеству людей говорил так, и говорю, и буду... Однако - солнце-то вон где! - вдруг оборвал он самодовольную речь восклицанием тревожным и жалобным.
Большое красное солнце тяжело опускалось в море; между ним и водою невысокие темные холмы облаков со снеговыми вершинами.
- Пожалуй, захватит ночь,- ощупывая кафтан, ворчал Калинин.- А тут чекалки по ночам рыщут. Чекалок - знаешь?
- Шакалов?
- Правильно называется - чекалка.
Три облака похожи на турок в темно-красных халатах и белых чалмах, они соткнулись головами, тайно беседуя о чем-то, у одного на спине вздулся горб, на чалме другого выросло бело-розовое перо, оторвалось и всплыло в небо, к задумчивому солнцу, без лучей и подобному луне. Третий турок выдвинулся вперед и, согнувшись над морем, закрыл собеседников своих, из-под чалмы его вспух большой красный нос и смешно нюхает море.
- Слепой старик лапоть ловчее плетет, чем многие умные люди составляют свою жизнь,- слышен сквозь треск и шипение костра ровный голос Калинина.
Мне уже не хочется слушать его; нити, привлекавшие меня к нему, как-то сразу перегорели, оборвались. Хочется молча смотреть в море и думать о чем-то, что, по-вечернему тихо и ласково, волнует душу. Запоздалыми каплями дождя падают его слова.
- Все суются, спрашивают друг друга: ты как живешь? Учат - ты не так живешь, вот как надобно! А кому известно, как надо жить для полного моего здоровья? Никто ничего не может знать - пускай каждый живет как хочет, без принуждения! Я ничего от гебя не хочу, и ты от меня ничего не требуй. И не жди. А отец Виталий доказывает обратное: человек должен быть в мире ратником супротив зла...
В темной пустыне лежит кроваво-красная тропа - не по ней ли прошли и невидимо идут, теряя плодотворно горячую кровь, лучшие люди мира?
Справа и слева от этой живой полосы огня море странного, темно-малинового цвета, дальше оно - черное и мягкое, точно бархат, где-то далеко на востоке бесшумно вспыхивает молния, точно незримая рука зажигает о сырое небо спичку и не может зажечь.
Калинин обиженно говорит о старце Виталии, смотрителе за работами в Ново-Афонском монастыре,- вспоминается умное, веселое лицо монаха, с жемчужными зубами в шелке черной и серебряной бороды; прищурив красивые женские глаза, он говорит внушительным баском, подчеркивая "о": "Когда мы, теперешние, прибыли сюда - был тут хаос довременный и бе-сово хозяйство: росло всякое ползучее растение, окаянное держидерево за ноги цапало и тому подобное! А ныне - глядите-ко, сколь великую красу и радость сотворили руки человечьи и благолепие какое!"
Он гордо очерчивает крепкой рукою и взглядом широкий круг в воздухе: в этот круг, как в раму, заключена гора, разработанная уступами под фруктовый сад,- земля, точно пух, взбита на ней; под ногами Виталия серебряная полоса водопада и лестница, высеченная в камне,- она ведет в пещеру Симона Канонита. А внизу горят на полуденном солнце золотые главы новой церкви, тают белые корпуса гостиниц и служб, зеркалом лежат рыбные пруды и всюду царственно важные, холеные деревья.
"Братие,- когда захочет человек - дано ему одолеть всяческий хаос!" торжественно говорит Виталий.
- Тут я его и прижал: "Христос наш, говорю, тоже был человек бездомный и надземный; он вашу земную заботливую жизнь отвергал!" - рассказывает Калинин, потряхивая головою, и уши у него тоже трясутся.- "Был он не для низких и не для высоких, а - как все великие справедливцы - ни туда ни сюда! А когда с Юрием да Николою ходил по земле русской, по деревням, то даже и не вмешивался в дела их,- они спорят о человеке, а он - молчит!" Уел я его этим, рассердился Виталий, кричит: "Ах ты, невежа, еретик!"
Под камнем душно, дымно. Костер - точно охапка красных маков, азалий и еще каких-то желтых цветов; он живет своей красивой жизнью, сгорая и согревая, умно и весело смеясь ярким смехом.
С гор, из туч, тихо спускается сырой вечер, земля дышит тяжело и влажно, море густо поет неясную, задумчивую песню.
- Значит - здесь заночуем? - деловито спрашивает Калинин.
- Нет, я пойду.
- Ну что ж! Идем...
- Мне - не по дороге с тобой...
Он, сидя на корточках, вынимал из котомки хлеб и груши, но после моего ответа снова сунул в нее вынутое и захлестнул котомку, сердито спросив:
- Зачем же ты шел?
- Поговорить. Человек ты интересный...
- Конечно - интересный,- таких, как я, не много, брат!
Солнце, похожее на огромную чечевицу, тускло-красное, еще не скрылось, и волны не могут захлестнуть огненного пути к земле. Но скоро оно утонет в облаках, тогда тьма сразу выльется на землю, точно из опрокинутой чаши, и сразу в небе вспыхнут большие ласковые звезды. Земля во тьме станет маленькой, как человечье сердце.
- Прощай!
Я пожимаю небольшую, без мускулов, кисть руки - человек детски ясно смотрит в глаза мне и говорит:
- А я скорей тебя дойду!
- До Гудаута?
- Ну да...
...Вот я и один, в ночи, на милой мне земле, всем одинаково чужой и всему равно близкий, щедро оплодотворяемый жизнью, по мере сил оплодотворяющий ее.
С каждым днем всё более неисчислимы нити, связующие мое сердце с миром, и сердце копит что-то, от чего всё растет в нем чувство любви к жизни.
Поет море ночной гимн; камни, заласканные волнами, глухо гудят в ответ. Неясное - белое носится стаями по черной пустыне; вдали над нею еще не погасла вечерняя заря, а в зените неба уже ярко пылают звезды.
Засыпая, вздрагивают вершины деревьев - на землю сыплются капли дождя. Всхлипывает вода под ногами - звук робкий и сонный.
Иду во тьме и сам себе свечу; мне кажется, что я живой фонарь, в груди моей красным огнем горит сердце, и так жарко хочется, чтобы кто-то боязливый, заплутавшийся в ночи - увидал этот маленький огонь...
