Борис Зайцев - Земная печаль
Книга «В пути» — это собрание трагических эпилогов: жизни Б. К. Зайцева, начинавшейся в кругу друзей–литераторов Москвы (очерк «Молодость — Россия») и одиноко окончившейся в далекой старинной Вандее с ностальгическим чувством России: Россия — град Китеж, России — даже имени! — больше нет («Вандейский эпилог»), трех житий — философа Христофорова, кочкинской крестьянки Авдотьи, красавицы-простолюдинки Анны.
С 1914–1916 годов прошло каких‑то пять лет, но переменились воздух, которым дышали, ритмы, которыми жили, самое чувство жизни действительной, которое создавало облик и дух времени. Пропали легкость, беззаботность, поэзия, размеренный ход повседневного. Прежде они казались родственными мировому Космосу. Им на смену пришли' тяжесть, забота, проза с конвульсиями мирового Хаоса. «Легкие люди» вроде Христофорова («Странное путешествие»), барыни Варвары Андреевны и ее дочери Лизы («Авдотья–смерть»), беспечного семейства Немешаевых и обаятельного «обыкновенного» дворянина Аркадия Ивановича («Анна») в короткий срок стали далеко и безвозвратно ушедшими.
Зайцев — «поэт прозы» (слова Ю. И. Айхенвальда) России 1900— 1910–х годов — в книгах 1920–х годов до чувства физической и душевной боли скорбел по возвышенному, бесцельно–прекрасному, что составляло неизъяснимую прелесть «вишневых садов». Как и в прежние годы, писатель предельно остро осязал Россию «низов», и ему удавалось заразить читателей щемящим ощущением пропада, гиблости крестьянского мира, который сам по себе также был частью прежнего Космоса. Нарисованные им люди земли в пожаре катастрофы обречены уничтожению. Для Зайцева революция была космическим переворотом; в повседневном ходе истории революционных лет он не видел света. Сам он применительно к творчеству Андреева и Блока называл это состояние ощущением «роковой трещины». Однако над этим чувством, поверх него у Зайцева, как и у Андреева, и у Блока, возникало чувство «наличия в истории некоей сверхисторической реальности»[17], уверенность в том, что где‑то на глубине революция связана с «Христом». Зайцевская космогония находила выход и успокоение в чувстве христианского примирения с миром и надежды на то, что когда‑нибудь в будущем посеянная красота даст свои всходы.
Очищение красотой в книгах Зайцева имеет свои постоянные черты и свойства. Излюбленными его героями были герои двух типов. Первый тип — женщина, воплощающая в себе идею Земли, Матери, Жены. Часто, так часто, что этого нельзя не заметить, Зайцев выбирает женские имена, начинающиеся с открытого гласного звука «А»: Аграфена, Авдотья, Анна (героинь с именем Анна — около десяти!). Они живут как природные стихии, в которых пульсируют космические ритмы. Второй тип зайцевского героя — это мечтатель, странник, путник — искатель Г армонии и Красоты, «Голубой звезды». С ним читатели встречались в «Тихих зорях», «Изгнании», «Актрисе», «Голубой звезде», «Анне»… Пергый, женский, тип героя — русская «почва»; второй — космический «воздух». Надмирные, почти бесплотные, герои–мужчины предпочитают «жизни, как она есть», мгновения бесцельного. Лирический герой рассказа «Душа» (1920) характеризует себя словами, которые можно отнести ко всем мечтателям Зайцева: «Барин я или не барин? Странник, нищий, или господин, которому целуют руку? Но какой бы я ни был, я хотел бы плыть, тихо, с сердцем некровным, в светлой дымке сентябрьской. Не хочу ни дома, ни садов. Я путник»[18]. От князя Мышкина героя Зайцева отличает отсутствие боли, горячего сострадания к земному, разительная оторванность от земли. Он — чистый голос мира, отходящего в надежде на будущие возвраты. «Земные» женские лики и «надмирные» мужские образы — те и другие — его, Зайцева, любимая отчизна.
Творчеству писателя придают гармонический лад лирические отступления, содержащие признания в любви и верности своей земле. Ф. А. Степун обратил внимание на то, что в «зайцевском патриотизме нет ни политического империализма, ни вероисповеднического шовинизма, ни пренебрежительного отношения к Европе. Его патриотизм носит глубоко эротический характер, в нем нет ничего, кроме глубокой любви к России, даже нежной влюбленности в нее, тихую, ласковую, скромную и богоисполненную душу русской природы. <…> Вся Россия для Зайцева — некий «скромный рай». Метель у него не просто метель, а некое «белое действо». Ока впадает у него не в Волгу, а в вечность, жеребенок на холме — не просто жеребенок, а призрак. «Орион», «Сириус», «голубая звезда Вега» вечно сияют у Зайцева над скромной нищетой русской земли, удостаивая ее и украшая за ее тишину»[19]. Любовь к родной природе никогда не превращается у Зайцева в пустую красивость, а любовь к родине — проста, сдержанна и благородна, как благороден весь его талант.
Л. ИЕЗУИТОВА
МОЛОДОСТЬ — РОССИЯ[20]
Мои ранние годы проходили в мирной, благодатной России, в любящей семье, были связаны с Москвой, жизнью в достатке — средне–высшего круга интеллигенции русской.
Условия будто и хороши, все‑таки это трудно. Из отрока вырастает юноша, уже человек. В своем роде рождение к настоящей жизни. И подспудные силы пробуждаются, стихии, томящие и мучающие, и неразрешимые вопросы, и главнейший, может быть, вопрос: что будешь в жизни делать? Чему отдашь силы, которых еще так много и не знаешь, куда их приложить?
То, к чему влекло, — литература, находилось в противоречии полном с окружающим: с детских лет инженеры, заводы… — Отец был уверен, что и сын его будет инженером. Сын учился, выдерживал конкурсные экзамены — каких только не выдержал!.. и томился потаенными попытками литературы.
Первые шаги всегда тяжки. Вспоминая все‑таки свое начало, не могу укорить старших, в чьих руках находились наши судьбы. Скорее удивляюсь их вниманию, терпению.
В 1900 г., студентом Горного института[21], послал я довольно большую рукопись свою Н. К. Михайловскому (вместе с Короленко редактировал он журнал «Русское Богатство»)[22]. Спустя некое время разузнал о приемных его часах, отправился к нему.
В большой, очень светлой комнате петербургской квартиры около Литейной, за огромным столом посредине, заваленным книгами и рукописями — книг было множество и на полках по стенам, — сидел маленький человек с гривой седых волос на голове, умным и скорее приятным лицом. Совершенно неизвестного ему юношу принял очень любезно.
— Рукопись? Да, прочел. Думаю, напечатаем. Но должен послать в Полтаву, Владимиру Галактионовичу. Мы оба читаем.
Не помню, что говорил еще Михайловский. Сам я не мог никакого слова произнести: тот, кто знает, что такое девятнадцать лет, поймет.
Однако навсегда запомнилось, как Михайловский поднялся (и тут ясно стало, что вся сила его в голове и седых кудрях, — голова над столом возвышалась совсем немного), протянул руку довольно величественно:
— Молодой человек, благословляю вас на литературный путь!
Можно ли было после этого «продолжать» сопротивление материалов, кристаллографию? — Я все бросил и уехал в Москву к родителям.
Владимир Галактионович Короленко жил в это время в Полтаве, был чистейший и простодушный автор, к людям обращен благожелательно. Бывают такие природно–добрые натуры. Обо мне понятия не имел. Но вот не только внимательно прочитал, но и ответил подробным, приветливым и сочувственным письмом, отклонив, однако же, начисто эту вещь для «Русского Богатства»: в чем был и прав, разумеется.
Но остановить меня было уж невозможно. Я и мучился, и еще пробовал, в Москве, тоже неудачно. Все это было для меня важнейшее, самое в жизни первое. Добрался до Чехова, писаний моих и он не избежал. Это грех мой перед ним, зато он, и не подозревая, навсегда отложил во мне скромный, прекрасный свой облик, несколькими приветливыми словами поддержав в юном человеке веру в себя и упорство.
Эти трое: Михайловский, Короленко и Чехов — первые мои крестные, но практически бесполезные. Все гораздо меня старше! Нужен был более молодой, более сверстник.
* * *В первых годах века издавалась в Москве газета «Курьер»[23]. «Русские Ведомости»[24] были солидней. Старые либеральные профессора, в сапогах с рыжими голенищами под штанами навыпуск, в крахмальных отложных воротничках, в июле надевавшие калоши, издавали их. Чернышевский переулок близ Большой Никитской, «Русские Ведомости» — официоз интеллигенции русской!
— Нет–с, это в «Русских Ведомостях» напечатано!
Значит, уж верно. Если в «Русских Ведомостях»…
«Курьер» был моложе, левей и задиристей. Помещался тоже в переулке, но подальше, чуть ли не в Трехпрудном, в доме Мамонтовской типографии. И пейзаж его вовсе иной.
Старых, весьма порядочных и весьма самоуверенных про фессоров, находившихся «на посту», «честно мысливших», умеренно осуждавших «реакцию, которая подымает голову», здесь не было. Возглавлял «Курьер» Яков Александрович Фейгин[25], хроменький, умный и спокойный. В сером пиджачке, но более европейского вида, иногда с цветочком в петлице, сидел он в небольшой, светлой комнате дома Мамонтовской типографии, читал рукописи, корректуры, ходил с палочкой, сильно прихрамывая, и довольно‑таки бесшумно управлял своим заведением, где верным ему помощником был Новик[26], секретарь редакции, — царство ему небесное — скончался он уже здесь, в эмиграции. Очень обходительный и приятный человек.
