Николай Лесков - Том 2
— Что ж, он ведь, может быть, говорил правду? — заметила Лиза.
— Правду, говоришь, говорил?
— Да.
Тетка немножко насупилась.
— И правду надо знать как говорить.
— Вы же сами говорите всем правду.
— Да, то-то, я говорю, надо знать, как говорить правду-то, а не осуждать за глаза отца родного при чужих людях.
— Он, верно, и не осуждал, а разбирал, анализировал.
— Нас, старух, изругал ни к стру, ни к смотру*. Вреднейшие мы люди, тунеядицы.
— Монастыри, тетя, отжившие учреждения. Это все говорят.
— А почему это они отжившие учреждения, смею спросить?
— Потому, что люди должны трудиться, а не сидеть запершись, ничего не делая.
— Кто ж это вам сказал, что здесь ничего не делают? Не угодно ли присмотреться самой-то тебе поближе. Может быть, здесь еще более работают, чем где-нибудь. У нас каждая почти одним своим трудом живет.
— А в мире она бы втрое более могла трудиться.
— Или совсем бы не могла.
— Это отчего?
— От многого. От неспособности сжиться с этим миром-то; от неуменья отстоять себя; от недостатка сил бороться с тем, что не всякий поборет. Есть люди, которым нужно, просто необходимо такое безмятежное пристанище, и пристанище это существует, а если не отжила еще потребность в этих учреждениях-то, значит всякий молокосос не имеет и права называть их отжившими и поносить в глаза людям, дорожащим своим тихим приютом.
— Вы сейчас обвиняли ее брата в том, что он осуждает людей за глаза, а теперь обвиняете его в том, что он говорит правду в глаза. Как же говорить ее нужно?
Мать Агния совсем вспыхнула.
— Говорить надо с умом, — заметила она резко.
— Да я тут, собственно, не вижу глупости.
— Очень жаль, что ты не видишь неблаговоспитанности и мещанства.
— Что ж, и мещане люди, тетя.
— Да, люди, люди неблаговоспитанные, несносные, люди, вносящие в жизнь гадкую мещанскую дрязгу.
— Стало быть, они совсем уж не того стоят, чем мы?
— Совсем не того, чего стоят все люди благовоспитанные, щадящие человека в человеке. То люди, а то мещане.
Лиза встала со стула, сделала ироническую гримасу и, пожав плечами, проговорила:
— Не понимаю, как такой взгляд согласовать с идеею христианского равенства.
— Не понимаешь?
— Не понимаю.
— Очень просто. Все мы равны перед богом.
— Только-то?
— И только. Мещанство всегда останется мещанством.
— Как ты думаешь об этом, Женни? — спросила Лиза, стоя лицом к открытому окну.
Но прежде, чем Женни успела что-нибудь ответить, мать Агния ответила за нее:
— Геша не будет так дерзка, чтобы произносить приговор о том, чего она сама еще хорошо не знает.
Глава шестая Молодой пересадокБольшой монастырский колокол гудел и заливался, призывая сестер безмятежного пристанища к вечерней молитве и долгому, праздничному всенощному бдению. По длинным дощатым мосткам, перекрещивавшим во всех направлениях монастырский двор и таким образом поддерживавшим при всякой погоде удобное сообщение между кельями и церковью, потянулись сестры. Много их было под началом матери Агнии. Лиза села у окна в теткиной спальне и глядела на проходившие мимо ее черные фигуры. Шли тихим, солидным шагом пожилые монахини в таких шапках и таких же вуалях, как носила мать Агния и мать Манефа; прошли три еще более суровые фигуры в длинных мантиях, далеко волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так же чинно и потупив глаза в землю молодые послушницы в черных остроконечных шапочках. Между последними было много очень, очень молодых существ, в которых молодая жизнь жадно глядела сквозь опущенные глазки. Новы были впечатления, толпившиеся в головках Лизы и Женни, стоявшей тут же за креслом подруги и вместе с нею находившейся под странным влиянием монастырской суеты. Веселый звон колоколов, розовое вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все это было ново для наших героинь, и все это располагало их к задумчивости и молчанию. Наконец кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы с большими книгами под руками шибко пробежали к церкви, а за дверью матери Агнии чистый, молодой контральт произнес нараспев:
— Господи Иисусе Христе сыне божий, помилуй нас.
— Аминь, — отвечала мать Агния, оканчивавшая прикалывание своего вуаля.
В дверь вошла молодая, очаровательно милая монахиня и, быстро подойдя к игуменье, поцеловала ее руку.
— Здравствуй, Феоктиста! Посмотри-ка, аккуратно ли я закололась сзади.
— Хорошо везде, матушка, — отвечала миловидная черница, внимательно осматривая игуменью.
— Все готово?
— Уже начал положили*.
— Ну, пойдем, — давай мантию.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи. Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и равнодушия ко всему окружающему миру.
— Ну, до свидания, дети, — сказала она, подавая руки оставшимся у окна девушкам.
— А мы разве не пойдем в церковь? — спросила Лиза.
— Как хотите. Вы устали, служба сегодня долгая будет, оставайтесь дома.
— Лучше пойдем и мы, постоим сколько нам захочется.
— Ну хорошо. Позовите Марину и поправьтесь тут, а я сейчас пришлю за вами сестру Феоктисту; она вас проводит в церковь.
По мосткам опустелого двора шла строгою поступью мать Агния, а за нею, держась несколько сзади ее левого плеча и потупив в землю прелестные голубые глазки, брела сестра Феоктиста.
— Ах, какая хорошенькая! — сказала Лиза вслед прошедшим монахиням.
— Чудо что такое! — подтвердила Гловацкая.
— Это вы про сестру Феоктисту изволите говорить, барышня? — вмешалась весноватая белица*, камер-юнгфера* матери Агнии.
— Вот про эту монахиню, — ответила Гловацкая.
— Это она и есть сестра Феоктиста-с.
— Прехорошенькая.
— Это, барышня, в миру красоту-то наблюдают; а здесь все равны, что Феоктиста, что другая какая.
— Давно она в монастыре?
— Третий год, матушка; третий год, овдовемши, как в монастырь пошла. Она ведь еще в малом постриге*.
— Что же она тут при тетушке? — спросила Лиза.
— Так, тетенька любят, чтобы она при них находилась. Адъютантом своим называют ее.
— Разве она с тетушкой живет?
— Нет, у нее есть своя полкелья, а только когда в церковь или когда у тетеньки гости бывают, так уж сестра Феоктиста при них.
— Зачем же это?
— Так… Тетеньке так угодно.
— Она знакома была тетушке прежде, что ль?
— Не могу вам про это доложить, — да нет, вряд, чтобы; была знакома. Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем из простого звания.
— Господи Иисусе Христе сыне божий, помилуй нас! — раздалось опять за дверью. Весноватая белица твердо возгласила: «Аминь», — и на пороге показалась сестра Феоктиста.
— Спаси вас господи и помилуй, — проговорила она; подходя к девушкам и смиренно поддерживая одною рукою полу ряски, а другою собирая длинные шелковые четки с крестом и изящными волокнистыми кистями.
— Здравствуйте, здравствуйте, — приветливо отвечали в один голос обе девушки.
Феоктиста добродушно поцеловала обеих и опять поклонилась.
— Вот вы уже пришли; а мы еще не готовы совсем, — извините нас, пожалуйста.
Сестра Феоктиста ласково улыбнулась и сказала:
— Ничего-с: я посижу, подожду, — и она села на кончике дивана.
— Много мирских в церкви? — спросила сестру Феоктисту продолжавшая торчать здесь белица.
— Много. Яблоку упасть негде. Очень тесно в храме.
— Пошлите, пожалуйста, нашу няню, — попросила Лиза белицу, после чего та тотчас же вышла, а вслед за тем появилась Марина Абрамовна.
Старуха, растопырив руки, несла в них только что выправленные утюгом белые платьица барышень и другие принадлежности их туалета.
— Одевайтесь, матушки, а то к шапочному разбору придете, — говорила Марина Абрамовна, кладя на стол принесенные вещи.
Девушки стали одеваться, няня помогала то той, то другой.
— Дайте я вам помогу, — сказала сестра Феоктиста, положив в угол дивана свои четки.
Девушки вежливо отклоняли ее услужливость.
— Нет, что ж такое, я помогу. Разве это трудно?
И сестра Феоктиста, встряхнув белую крахмальную юбку, набросила ее на Гловацкую.
— Благодарю вас, душка моя, — отвечала, закрасневшись, девушка и, обернувшись, поцеловала два раза молодую монахиню.
