Иван Тургенев - Степной король Лир
- Куда же ты? - спросила матушка. - Посиди; я велю закуску подать.
- Много довольны, - отвечал Харлов. - Но не могу... Ох! нужно домой.
Он попятился и полез было, по своему обыкновению, боком в дверь.
- Постой, постой, - продолжала матушка, - неужто ты все свое именье без остатку дочерям предоставляешь?
- Вестимо, без остатку.
- Ну, а ты сам... где будешь жить? Харлов даже руками замахал.
- Как где? У себя в доме, как жил доселючи... так и впредь. Какая же может быть перемена?
- И ты в дочерях своих и в зяте так уверен?
- Это вы про Володьку-то говорить изволите? Про тряпку про эту? Да я его куда хочу пихну, и туда, л сюда... Какая его власть? А они меня, дочери то есть, по гроб кормить, поить, одевать, обувать... Помилуйте! первая их обязанность! Я ж им недолго глаза мозолить буду. Не за горами смерть-то - за плечами.
- В смерти господь бог волен, - заметила матушка, - а обязанность это их, точно. Только ты меня извини, Мартыя Петрович; старшая у тебя, Анна, гордячка известная, ну, да и вторая волком смотрит...
- Наталья Николаевна! - перебил Харлов, - что вы это?.. Да чтоб они... Мои дочери... Да чтоб я... Из повиновенья-то выйти? Да им и во сне... Противиться? Кому? Родителю?.. Сметь? А проклясть-то их разве долго? В трепете да в покорности век свой прожили - и вдруг... господи!
Харлов раскашлялся, захрипел.
- Ну, хорошо, хорошо, - поспешила успокоить его матушка, - только я все-таки не понимаю, зачем ты теперь делить их вздумал? Все равно после тебя им же достанется. Всему этому, я полагаю, твоя меланхолия причиной.
- Э, матушка! - не без досады возразил Харлов, - зарядили вы свою меланхолию! Тут, быть может, свыше сила действует, а вы: меланхолия! Потому, сударыня, вздумал я сие, что я самолично, еще "жимши", при себе хочу решить, кому чем владеть, и кого я чем награжу, тот тем и владей, и благодарность чувствуй, и исполняй, и на чем отец и благодетель положил, то за великую милость...
Голос Харлоаа опять перервался.
- Ну полно же, полно, отец мой, - перебила его матушка, - а то я впрямь вороной жеребенок появится.
- Ох, Наталья Николаевна, не говорите мне о нем! - простонал Харлов. Это смерть моя за мной приходила. Прощенья просим. А вас, сударик мой, к послезавтрашнему дню ожидать буду честь иметь!
Мартын Петрович вышел; матушка посмотрела ему м вслед и значительно покачала головою.
- Не к добру это, - прошептала она, - не к добру. Ты заметил, обратилась она ко мне, - он говорит, а сам будто от солнца все щурится; знай: это примета дурная. У такого человека тяжело на сердце бывает и несчастье ему грозит. Поезжай послезавтра с Викентием Осиповичем и с Сувениром.
XI
В назначенный день большая наша фамильная четвероместная карета, запряженная шестериком караковых лошадей, с главным "лейб-кучером", седобородым и тучным Алексеичем на козлах, плавно подкатилась к крыльцу нашего дома. Важность акта, к которому намеревался приступить Харлов, торжественность, с которой он пригласил нас, подействовали на мою матушку. Она сама отдала приказ заложить именно этот экстраординарный экипаж и велела Сувениру и мне одеться по-праздничному: она, видимо, желала почтить своего "протеже". Квипинский - тот всегда ходил во фраке и в белом галстухе. Во всю дорогу Сувенир трещал как сорока, хихикал, рассуждал о том, предоставит ли ему братец что-нибудь, и тут же обзывал его идолом и кикиморой. Квицинский, человек угрюмый, желчный, не выдержал наконец. "И охота вам, - заговорил он со своим польским отчетливым акцентом, - такое все несообразное болтать? И неужели невозможно сидеть смирно, без этих "никому не нужных" (любимое его слово) пустяков?" - "Ну, чичас", - пробормотал Сувенир с неудовольствием и уставил свои косые глаза в окошко. Четверти часа не прошло, ровно бежавшие лошади едва начинали потеть под тонкими ремнями новых сбруй - как уже показалась харловская усадьба. Сквозь настежь растворенные ворота вкатилась наша карета на двор; крошечный форейтор, едва достававший ногами до половины лошадиного корпуса, в последний раз с младенческим воплем подскочил на мягком седле, локти старика Алексеича одновременно оттопырились и приподнялись - послышалось легкое тпрукание, и мы остановились. Собаки не встретили нас лаем, дворовые мальчишки в длинных, слегка на больших животах раскрытых рубахах - и те куда-то исчезли. Зять Харлова ожидал нас на пороге двери. Помню - меня особенно поразили березки, натыканные по обеим сторонам крыльца, словно в троицын день. "Торжество из торжеств!" - пропел в нос Сувенир, вылезая первый из кареты. И точно, торжественность замечалась во всем. На харловском зяте был плисовый галстук с атласным бантом и необыкновенно узкий черный фрак; а у вынырнувшего из-за его спины Максимки волосы до того были омочены квасом, что даже капало с них. Мы вошли в гостиную и увидали Мартына Петровича, неподвижно возвышавшегося - именно возвышавшегося - посредине комнаты. Не знаю, что почувствовали Сувенир и Квицинский при виде его колоссальной фигуры, но я ощутил нечто похожее на благоговение. Мартын Петрович облекся в серый, должно быть, ополченский, 12-го года, казакин с черным стоячим воротником, бронзовая медаль виднелась на его груди, сабля висела у бока; левую руку он положил на рукоятку, правой опирался на стол, покрытый красным сукном. Два исписанных листа бумаги лежало на этом столе. Харлов не шевелился, даже не пыхтел; и какая важность сказывалась в его осанке, какая уверенность в себе, в своей неограниченной и несомненной власти! Он едва приветствовал нас кивком и, хрипло промолвив: "Прошу!", повел указательным пальцем левой руки в направлении поставленных рядышком стульев. У правой стены гостиной стояли обе дочери Хардова, разодетые по-воскресному: Анна в зелено-лиловом, двуличневом платье с желтым шелковым поясом; Евлампия - в розовом, с пунцовыми лентами. Возле них торчал Житков в новом мундире, с обычным выражением тупого и жадного ожидания в глазах и с большим против обычного количеством испарины на волосатом лице. У левой стены гостиной сидел священник в изношенной рясе табачного цвета, старый человек с жесткими бурыми волосами. Эти волосы и унылые, тусклые глаза и большие заскорузлые руки, которые словно его самого бременили и лежали, как груды, на коленях, и выглядывавшие из-под рясы смазные сапоги все свидетельствовало о трудовой, нерадостной жизни: приход его был очень беден. Рядом с вита помещался исправник, жирненький, бледненький, неопрятный господинчик, с пухлыми, короткими ручками и ножками, с черными глазами, черными подстриженными усами, с постоянной, хоть и веселой, но дрянной улыбочкой на лице: он слыл за великого взяточника и даже за тирана, как выражались в то время; но не только помещики, даже крестьяне привыкли к нему и любили его. Он весьма развязно и несколько насмешливо поглядывал кругом: видно было, что вся эта "процедура" его забавляла. В сущности его интересовала одна предстоявшая закуска с водочкой. Зато сидевший возле него стряпчий, сухопарый человек с длинным лицом, узкими бакенбардами от уха к носу, как их нашивали при Александре Первом, всей душой принимал участие в распоряжениях Мартына Петровича и не опускал с него своих больших серьезных глаз: от очень усиленного внимания и сочувствия он все двигал и поводил губами, не разжимая их, однако. Сувенир к нему присоседился и шепотом заговорил с ним, объявив мае сперва, что это первый по губернии масон. Временное отделение земского суда состоит, как известно, из исправника, стряпчего и станового; но станового либо вовсе не было, либо он до того стушевался, что я его не заметил; впрочем, он у нас в уезде носил прозвище "несуществующий", как бывают "непомнящие". Я сел подле Сувенира, Квицинский подле меня. На лице практического поляка была написана явная досада на "никому не нужную" поездку, на напрасную трату временя... "Барыня! Барские русские фантазии! - казалось, шептал он про себя... - Уж эти мне русские!"
XII
Когда мы все уселись, Мартын Петрович поднял плечи, крякнул, обвел нас всех своими медвежьими глазками и, шумно вздохнув, начал так:
- Милостивые государи! Я пригласил вас по следующему случаю. Становлюсь я стар, государи мои, немощи одолевают... Уже и предостережение мне было, смертный же час, яко тать в нощи, приближается... Не так ли, батюшка? обратился он к священнику.
Батюшка встрепенулся.
- Тако, тако, - прошамшил он, потрясая бородкой.
- И потому, - продолжал Мартын Петрович, внезапно возвысив голос, - не желая, чтобы та самая смерть меня врасплох застала, положил я в уме своем... - Мартын Петрович повторил слово в слово фразу, которую он два дня тому назад произнес у матушки. - В силу сего моего решения, - закричал он еще громче, - сей акт (он ударил рукою по лежавшим на столе бумагам) составлен мною, и предержащие власти в свидетели приглашены, и в чем состоит оная моя воля, о том следуют пункты. Поцарствовал, будет с меня!
Мартын Петрович надел на нос свои железные круглые очки, взял со стола один из исписанных листов и начал:
