Сергей Шаргунов - Ура !
И вот, насыщенный воспоминаниями, я сошел в Москве на вокзале, а в метро попал на последний поезд. Безлюдно было, только напротив двое сели. Мальчик и мужчина. Мальчик сосредоточенно уставился в пустоту, лопоухий. А мужчина откинулся и глаза сонно закатил. Потом он на меня глянул, я на него. Я был обгоревший, с красными губами. Он засмеялся и пересел. "Пойдем, Сережа", перетянул он и мальчика. У мужчины сияли глаза, он нервно улыбался, каждая улыбка резкая, как порыв ветра. Зубы в желтом налете. "Тебе тринадцать?" спросил он, ерзая. Я подтвердил, забавно считаться моложе.
- А я учитель бывший. Вот подцепил. - Он показал зубами на мальчика. Беспризорник, на вокзале жил. Правда, Серень?
Мальчик угрюмо отмалчивался.
- У него документы украли, он ехал к тетке, в деревню в Татарстан, теперь на вокзале ошивается. Серень? - И он щипнул мальчикову щеку.
- Ну, - мотнул головой Сереня.
И снова вспыхнула улыбка миссионера:
- Отоспится у меня, ванну примет, в карты порежемся. Слушай, а давай и ты с нами?
Я выходил на Киевской, и они со мной, мы были почти соседи, сели в последний ночной автобус.
- В карты поиграем. Ну же, ну! - горячо увещевал мужчина. - Все! Ты уже согласился. - Он дернулся к беспризорнику: - Уговаривай его, уговаривай! Он твой тезка. А? - Угроза метнулась в голосе.
- Ну поезжай с нами, - забито выговорил мальчик.
- Активнее проси! Мы тебя просим. - Миссионер цапнул меня за локоть, а я уже выходил. - Куда? Мы же вместе!
Я вышел, автобус тронулся дальше, и тут сцена из кино: медленно уплывает автобус, а за стеклом мужчина вдруг опрокинулся на мальчика и истово целует его взасос, голову ему обхватив руками. Исчез автобус, и лишь ночью ночь...
А недавно в зимних сугробах у гостиницы "Москва" я увидел толпу детей, простодушнолицые, пухлоротые. Их растлили, в пидоров превратили. Мелкие несмышленыши. "Дядя, дядя. - Они хватали меня за брюки. - Проведем ночь?" Друг друга за члены лапают под курточками. Нюхают клей, носы окунают в пакет. А рядом деловитый хмырь в черной кожанке покуривает, присматривая за галдящим товаром. И мент тут же, равнодушно-сытый.
Я проснулся от сильных рывков. Дверь машины была распахнута, и мой друг Стас вытянул меня за собой. "Сэрж!" - бормотал Стас, увлекая к фонарям. Фонари краснели над воротами. Голубыми волнами переливалась неоновая вывеска. Ветер закрутил и понес нам навстречу снег. "Сэрж!" - смеялся Стас, а вокруг был густой мороз, под такой мороз вытягиваются сосны и волк перебегает заснеженное поле.
От столиков повернулись брутальные влажные морды, хрящевидные носы, глубоко засаженные глаза.
- Не хотите мине-ета? - потянулся встречный мужик в обтягивающих лосинах. На голове парик в блестках.
Я покачал головой, а Стас хихикнул.
- А почему не-ет? - Мужик говорил, будто полоскал горло.
Типы в пестрых тряпочках, с водяной размытостью лиц. Всюду зубы, губы, слюни...
- Все смеешься! - зло сказал я Стасу.
- Наревусь еще в аду, - пробормотал Стас с каким-то нездешним акцентом.
Преисподняя... Старичок, вылитый Калинин, в костюме-тройке, аккуратно седобородый, в пенсне, расхаживал. Высматривал себе парочку. Ручки заложил за спину. А на подиуме извивался негр, лоснящийся, в золотых трусах. То и дело приближался к обрыву, ему совали в трусы купюры, оттягивали и захлопывали резинку трусов. И он оттанцовывал в центр подиума.
Мы сели со Стасом за столик, пили. Я обводил глазами это помещение. Из-за столиков меня пронзали взгляды. А через некоторое время навис чей-то голый лоб. Дядька лет пятидесяти, а за ним плавно, с чутким самолюбием, опустился парень, бобриком стриженный, в бусинках пота. Графин водки и рюмочки...
- Студенты? - спросил старший, похожий на рыбий скелет. - А слыхали выражение: привычка - вторая натура?
- И? - сказал я.
- Шо ты думаешь, я пидором от большого желания стал?
- Почем я знаю.
- Кончай базарить, Маманя! - подтолкнул ногой младший старшего, и подпрыгнул и зазвенел стол.
- Тихо, тихо, Николя. - Маманя отмахнулся рукой, едва не саданув дружка по лицу. - Да если б мне раньше сказали, шо я с мужиками буду... Я бы на месте порешил, не рисуясь, кто мне это сказал. Эта молодежь, - показал глазами зал, - мне, если хошь, совсем посторонняя! Они тут ради забавы друг друга тискают...
- А вы как? - осведомился я с прохладцей.
- Да мы... Все не от хорошей жизни! Может, вышли мы, как говорят, с вредными привычками, а себя не теряли. Николя подтвердит, бывало, я некоторых... я их... просто по-черному... - При этих словах младший криво усмехнулся. - Но шобы самого меня... Не нас опускали, а мы опускали! Понбял разницу? Поня-ал? - Он тоненько подвыл.
- Понятно, - отозвался Стас. Он сидел головой к кондиционеру, и его легкие светлые волосы шевелились, как большие пауки.
- Понятно... Шо тебе понятно?..
Резко наступила тишина. Младший осушил рюмку водки и вместо закуси высказался:
- Маманя, ни они тебя не знают, ни ты их... Кончай ты, епты.
А лицо старшего уже исказила забава. Он сжал тупо сиявший столовый нож, покрутил им и повел на дружка.
- Ага-га-га, - разевал он рот.
- Я тебе, га-га, этим графином по голове ща! - предупредил Николя и выпил еще.
Маманя, гогоча, вел нож. Худая рука, выбиваясь из рукава, ползла над столом.
- Заре-ежу, заре-ежу ведь, - привстал со стула. - Ты ведь знаешь. - В голосе затеплилась пугающая ласковость. - Да, Николенька?
Я встал, и Стас за мной. Стас повлек меня в темноту. Темная узость коридора, воздух душный и липкий, несло одеколонами. Публика переглядывалась, блестя белками. Из кабинок шуршала и стонала возня. У стены выжидали свой черед. Какой-то юноша привалился к стене и, вздернув майку, обнажил тоскливую грудь. Ад в прямых, средневековых его изображениях. И постоянно жалобно хлопали двери в кабинках, вываливались одни и устремлялись другие. И чего-то рыщущая вереница брела по узости коридора. Все толкались, как же иначе в такой тесноте, задевали друг друга, превращая это в щипки, в поглаживания... Тьма. Сзади чья-то рука сжала мне ягодицу.
Я вырвался. "Все, Стас, пока". И я пошел прочь.
Прочь, прочь!
Я помню, волосатый доктор. Обычный профилактический осмотр. Он лез ко мне подлыми короткими руками. Волосатые руки высовывались из-под белого халата, на смуглом запястье горели золотые часики. Он близил ко мне рот, я сказал: "Отстаньте".
А он со мной делился заботой:
- Ко мне мальца привела мамаша, я ей говорю: "Вы подождите за дверью, что он, ребенок, что ли, пятнадцать лет". Я пьяный был, плохо помню... Короче, я ему говорю: "Соси давай". И выходит, что потом он мамаше своей нажаловался. Она в истерике, к главврачу побежала... Чего они докажут? Мало ли чего мальчишка брешет? Правильно я сужу? - И он отер лоб, и под мышками халат у него отсырел от пота. - Подумаешь, отсосал... И я ему отсосал... Ему приятно мне приятно... - бормотал доктор, потея пряной кожей, нервно смаргивая под очками. - Твое здоровье, милый мой. Не будешь, а я еще маленько... - Он проглотил коньячок, сгримасничал, взял свою бороду в кулак и крепко сжал. Ух, обожгла! - И подмигнул мне: - Все равно в могилу...
Этот человек - сырой, грузный, с запахом болота, вздрагивающий трясинами своего тела. Он уже сдох как человек. И все же он смаковал свои слова, он сладко выговаривал их, подсюсюкивая, и толстым языком выпихивал наружу. Я подумал: его язык... Наверно, при поцелуе у этого языка вкус чернослива. Мне было пронзительно тошно.
Я дунул из кабинета.
- Куда же ты, миленький? - закудахтал доктор.
А недавно я был на совещании молодых писателей. Подмосковный пансионат, сидел я в номере у одного из парней. И тут ввалился гей-поэт. Ему лет тридцать, мигают глазки, весь он свален из шаров розово-улыбчивых.
- Скажи, а ты голубой? - спросил хозяин номера, Васька, драматург уральский.
- Я? Ну и что! - И, подойдя к уральцу, поэт метнул ему руку в штаны.
Драматург отстранился.
- Ну, когда я так тебе делаю, разве тебе не приятно? - заискивал гей. Разве нет? А для тебя? - Он сунулся ко мне.
- Нет, для меня омерзительно. - Я показал ему кулак. - Педерастия... Знаешь, что это? Это волчья ягода в заячьей губе! Скромнее надо держаться.
Пока я ему так выговаривал, он превращался в нежить. Его лицо все больше просвечивало водой и наконец сделалось водянистым пузырем. Стоило царапнуть иголочкой, как он бы сдулся, выпустил из себя дурную водицу. Он раздувался, отворачивался, его вынесло вон из номера.
То ли дело девочки... И легкость, и нежная игра, и обоюдное проникновение речей. Мое предназначение - в любви к женщине. Охватить ее одним порывистым взглядом, чуть задержавшись на грудях. Люблю задорных девиц, курносых. Люблю блондиночек тонких. Властно люблю. Женщина - чернозем, рыхлая земля в ожидании, вся паром укутанная. Сечет ее стальной дождь! Мужская особь да женская - все хорошо и ясно.
А что такое педики?
Я знаю, что сильно рискую, ввязываясь в эту тему. Ну а они? Они же прут со всех сторон. Очень нахально ведут себя. Я заявляю: "Не люблю вас". Пидосы имеют дело с мужским отверстием. Они распространяют эманацию кала. Кал под маникюром ногтей.
