Евгений Козловский - Мы встретились в Раю
Однако же когда начался скандал, Миша предложил Марине взаимно развестись, бросить к черту столицу, где им жить все равно не дадут, и уехать во Владивосток: там их обоих вроде бы брали на работу по специальности: его по Японии, ее - по Лаосу, и климат калифорнийский. Маловероятно, чтобы Мише хватило мужества и сил реализовать собственное предложение, согласись на него Марина, но та, взвесив плюсы и минусы, не согласилась, а, уверив Мишу на прощанье в жаркой любви, прекратила с ним всяческие отношения: ей тоже подходила пора защищаться - Галя же то и дело мелькала в коридорах ИВАНа, демонстрируя живот и покуда сдержанно делясь горестями с бывшими сослуживцами и подругами: ясно было, что в случае чего она, со своим комсомольским стажем, поднимет такой хай, что ни Марине, ни самому Мише не поздоровится.
На очередной Мишин день рождения явился посыльный и передал бутылку красного итальянского вермута и треугольную призму импортного шоколада - последний Маринин привет; Миша, неволей вернувшийся в лоно семьи и заглаживающий грехи примерным поведением, перепугался, сунул бутылку и шоколад в карманы Арсениева пальто и попросил спрятать. Как-то, наведавшись в гости соло, шурин проглотил пару рюмочек; остальное допивали Арсений с Ириной. Вермут был горьким и терпким.
Миша же весь отдался отцовству, хотя и узнавал в дочери нелюбимые черточки жены.
7.
Когда каша заварилась, Арсений, в общем-то ни на минуту не сомневавшийся в результате, все же следил за Мишиным поведением с сочувствием. Однако предугаданная развязка не столько огорчила наблюдателя, сколько доставила странное удовлетворение сбывшегося дурного пророчества, и он решил написать небольшую повесть.
Он хотел было поменять профессию Марины, сделать Марину (повесть обдумывалась еще до встречи с Ликою) актрисой, доведя до логического завершения ее труды в области рекламы, но так вылетел бы главный эпизод, манивший сильнее прочего, желанный эпизод развязки: в двух соседних зальчиках ?Праги? - два банкета по поводу двух защит. Там Миша, здесь - Марина. Тосты, речи, Маринин муж, Галя. Общие знакомые шатаются из зала в зал. Ничего особенного не произойдет: никто не напьется, не возникнет ни скандала, ни мордобоя в сортире. А то, что ничего не произойдет, когда по всем человеческим законам произойти должно, думал Арсений, и составит соль этой паскудной истории о двух трусли..ё. Пардон, это попахивает диффамацией! - скажем так: о двух нормальных молодых советских ученых.
Он представил себе дачу, которую, слава Богу, знал слишком хорошо, куда Миша с Мариною, нагруженные едою и выпивкой, сойдя с электрички, пробираются по метровому снегу на исходе короткого зимнего дня; вообразил, как освещается пляшущим пламенем маленькая комнатка, когда голый Миша подкладывает в печурку новое полено; как он снова забирается под наваленные горою одеяла и разнеженная Марина прижимается к нему; едва ли не прожил эти три дня, слившиеся за закрытыми ставнями в сплошные семьдесят два часа разговоров, любви, слабости в ногах, сна невпопад, еды и питья с никогда прежде не ведомым аппетитом. Он придумал пригнать на дачу беременную Галю, но не захотел, чтобы она застала любовников с поличным - только следы праздника: воображение богаче реальности. Он выстроил сцену в кабинете директора ИВАНа, куда вызовут Мишу после Галиного сигнала, разговор по душам о моральном облике советского ученого и предстоящей защите, увидел покрасневшего от стыда за них и за себя, от гадостной ситуации Мишу, заверяющего старших товарищей, что понимает, осозна°т и непременно исправится. И еще, всегда тяготеющий в литературе к некоторой усложненности, запутанности, сконструировал Арсений шизофренический сюжет о взрыве Московского метро китайскими агентами и собирался заставить Мишу в свободное время сочинять по этому сюжету рассказ, сам перемежая главки из реальной жизни главками якобы Мишиными. Он даже написал несколько первых страничек повести и почувствовал, что, пожалуй, завлечет читателя, что атмосфера удается, что секс... - и бросил.
Бросил, как бросал в последнее время все, что начинал писать. Бросил потому, что чувствовал: нет ни в этом, ни в любом предыдущем сюжете серьезного повода для художественной литературы. Бросил потому, что чувствовал: все, кого он знал, включая себя самого, все, с кем он в жизни встречался, все, кто окружал его, существуют по столь примитивным социологическим законам, мало отличающимся от законов поведения животных в стаде или стае, хоть порой и облекают свои поступки в замысловатые психологическо-философские одеяния, что, описывая таких людей, Арсений не прибавит ни строчки к БОЛЬШОМУ РОМАНУ О ЧЕЛОВЕКЕ, мучительно создающемуся уже не первую тысячу лет.
Он чувствовал: в произведении литературы должна присутствовать личность, которую определял для себя как индивидуальность, способную отказаться от собственных благ и выгод ради идеальных ценностей. А личностей вокруг не видел. И в самом себе тоже не находил сил для обретения личности.
8. 7.02 - 7.15
У табачного киоска извивался, гудел внушительный хвост. Арсений заглянул через него в окошечко: давали ?яву?. Свежевыкрашенная лондаколором продавщица распоряжалась дефицитом: по десять пачек!
Нас тут трое, канючила женщина лет пятидесяти и показывала рукою в неопределенном направлении. У меня сумки нету. У всех нету! крикнул кто-то из очереди. Куда я их дену? Дайте, пожалуйста, блок! Не давать, не давать ей! еще один голос включился в полемику. Сумки, ишь, у нее нету! Нас же трое, не унималась женщина, а на троих полагается... Кем полагается? почему полагается? подумал Арсений, но за женщину не вступился. Полагается, и все тут! Демократия в действии. У, евреи хитрожопые! громко пробурчала продавщица под нос. Все бы им не как людям! К евреям, пожив у Фишманов, Арсений относился средне, во всяком случае, к евреям советским, но подобные реплики обычно выводили его из себя: недавно он даже полез с кулаками на старушку антисемитку и потом долго объяснялся в милиции по поводу пролетарского интернационализма, однако сейчас не отреагировал: очередь уже заразила своим духом, - а приподнялся на носки, заглянул в окошечко: вдруг не хватит? и с некоторым изумлением услыхал среди прочих и собственный гневный голос: не давайте! Не давайте ей блок! Врет она про троих! Одна она тут! Одна!
Боже! Как легко снимает очередь раздражение против всей вселенной, как точно и безошибочно ориентирует нервную энергию субъекта на свой объект! Если бы это было кем-то специально придумано, а не получалось само собою, идея вышла бы гениальная: ОХРАНА ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ПОСРЕДСТВОМ ОЧЕРЕДЕЙ. ПАТЕНТ ? ... Достояв до окошечка с подобными мыслями, Арсений конфиденциально, пониженным голосом обволакивающего тембра произнес: мне, пожалуйста, четырнадцать, и, конспиративно оглянувшись, добавил: у меня как раз без сдачи, словно это без сдачи и давало право на привилегию. Продавщица ничего не ответила, но четырнадцать пачек отсчитала: видать, славянская внешность покупателя ей импонировала. Арсений сгреб сигареты в охапку, выбрался из толпы и стал рассовывать их по карманам. Пальто оттопырилось со всех сторон.
Подойдя к метро, посмотрел на часы; вскрыл пачку. Огня не было. Увлеченный добыванием дефицита, Арсений совсем забыл про оставленную у Лики зажигалку и не прикупил спичек. Лезть за ними сквозь очередь - Не давайте, не давайте ему! - Врет он, что спички! - Все только что стояли, всем на работу! - сил уже не имелось, и Арсений одолжился у проходящего мимо парня.
Возле входа в метро, где толпа спешащих на службу заспанных, раздраженных людей была особенно густою, Арсений выделился бы своей неподвижностью, если б нашлось кому взглянуть на все это со стороны.
9.
10. 7.18 - 7.24
Поезд по-утреннему переполнен. Перронная толпа внесла Арсения сквозь двери и пропихнула дальше в вагон. Вцепившись в захватанный миллионами ладоней поручень, Арсений, сжатый со всех сторон, неволей уставился в окно, не ожидая, впрочем, увидеть за ним ничего, кроме едва заметных в черноте промельков кессонированных тоннельных стенок. Правда, чернота придавала полированному оконному стеклу полузеркальность, но и от нее Арсений не чаял сюрпризов: отражение собственной бороды да не менее привычные, хоть, может, сведенные в таком пасьянсе и впервые, отражения стертых лиц пассажиров метро.
Тем не менее полузеркало окна подготовило Арсению случайный подарок: удивительно удачно закомпонованный в удлиненную (2:1), со скругленными углами деревянную раму, отбитый от глухого фона толпы бледностью лица, мягким, ажурным плетением белой шали и светлою тканью расстегнутого легкого пальто поясной портрет не хорошенькой - по-настоящему красивой женщины. Огромные темные глаза смотрели сквозь стекло, сквозь стены тоннеля с извивающимися змеями кабелей и даже сквозь толщу земли за ними куда-то вне, но зеркальная полусущность прозрачной преграды обращала часть взгляда назад, и он, казалось, пытался заодно проникнуть и в глубину породивших его глаз, разгадать их тайну. Когда поезд влетал в световые субстанции станций, образ женщины, и без того бестелесный, превращался совсем уж в образ духа, в лик, и едва в такие минуты угадываемый высокий выпуклый лоб отсылал мысль к мадоннам Возрождения. Несколько раз, плененный отражением, изворачивался Арсений над стеною развернутых газет, чтобы взглянуть на оригинал, но толпа стояла монолитом, и приходилось возвращаться in status quo. В один из моментов бесконечного путешествия мадонна переменила руку опоры, и сквозь рев поезда услышался тихий металлический звяк, произошедший от встречи золота ее кольца с никелированной поверхностью объединяющего их с Арсением поручня.
