Валерий Брумель - Не измени себе
Глаза Димитрия подернулись дымкой уходящего сознания. Поймав в них последнее предсонное колебание, я резко скомандовал:
- Спи!
Он заснул с открытыми глазами.
Апазов и студент-кореец наблюдали за сеансом с полуоткрытыми ртами. Жестом я показал им, чтобы они вынули из котла мясо и положили его на тарелку. Мясо я поставил прямо перед Димитрием. Оно издавало чуть сладковатый запах.
- Мясо! - громко произнес я. - Запах мяса! Ты его чувствуешь!.. Тебе хочется есть... Очень... Ты голоден... Страшно голоден...
По горлу моего товарища заходил кадык - он начал сглатывать слюну. Я подставил тарелку.
- Бери! Бери самый большой кусок. И ешь!
Он судорожно схватил кусок и жадно стал глотать. Я приказал:
- Спокойней! Ешь спокойней! Мясо твое. Его никто не отнимет... Жуй медленно. Ощущай каждый кусочек...
Димитрий стал есть, как все нормальные люди.
- Возьми еще!
Он принялся за второй кусок.
- Все! - наконец распорядился я. - Хватит! Ты сыт, ты спокоен... Тебе больше ничего не нужно... Отдыхай... Ложись на спину и спи... Спи!
Димитрий безропотно подчинился.
- Спи глубоко! - произнес я над ним. - Спи долго!
Спал он около получаса. За это время мы поужинали, затем, затушив костер, вылили из котла воду.
Когда я разбудил Димитрия, он тотчас спросил:
- Что я делал?
- Все! - сказал я. - Ползал на животе, плясал, даже на голову становился!
- Да-а... - протянул Димитрий. - Интересно... Не знаю отчего, но мне почему-то очень хорошо.
- После гипноза всегда так.
Он счастливо улыбался. Я вышел из юрты и сел на теплый песок. Над головой висел рой звезд и звездных туманностей. Небо походило на огромную сеть, сплошь заполненную блестящей рыбой. Вдруг кто-то выскочил из юрты, тут же, у входа, его вырвало. Это был Димитрий.
Я вбежал в юрту, заорал:
- Кто? Кто ему сказал?
Перепуганный Апазов указал на корейца.
- Вон! - закричал я. - Убью!
Позже я узнал, что он поинтересовался у Димитрия, как ему понравилась собачатина.
Я вернулся к своему товарищу, положил ему на плечо руку.
- Прости. Я не хотел, чтобы все так... Прости.
Димитрий замотал головой.
- Нет, нет, - проговорил он. - Спасибо. Пусть. Я хоть несколько минут чувствовал себя сытым...
Я отошел, снова сел на землю и опять стал смотреть на звезды. Мириады миров взирали на нас сверху, равнодушно мерцали холодным блеском. Каждый мир существовал по отдельности, ни одному из них не было до нашей жизни дела. Везде, видимо, хватало своих бед и болей, как сейчас под Курском, где шла самая кровавая битва за всю войну. Я подумал: "Почему так? Всюду бесконечно возникают неисчислимые страдания, а мы безропотно их принимаем? Неужели мы действительно рождены для этого? Смиряться и видеть смысл в том, чтобы от воя бомб утыкаться лицом в грязь? Чтобы той женщине оторвало ногу? Чтобы Арепьев плакал перед своей женой на коленях? Чтобы я шел прочь из дома, так и не показавшись на глаза своей матери?"
В этот день я навсегда возненавидел человеческое страдание.
БУСЛАЕВ
Старший тренер сборной команды Скачков сразу подметил во мне какие-то изменения. Опасаясь, что он тут же отошлет меня обратно к Абесаломову, я очень неохотно поведал ему о сердечных перебоях.
Реакция Скачкова оказалась необычной. Он улыбнулся.
- Все, что ни случается, - все к лучшему. Пришло время, когда надо работать над техникой прыжка. Поставишь технику - ты на коне. Нет - нагружай себя хоть в пять раз больше, толку не будет.
Всесоюзный сбор легкоатлетов проходил в Грузии, в Леселидзе. Скачков поместил меня в лучшей комнате, собственноручно составил и приколол на стенку расписание каждого дня, а от гастрита он посоветовал есть мед.
В Леселидзе я впервые увидел море. От стадиона его отделяла лишь узкая шоссейная дорога. Всякий раз я залезал в море, точно в постель под теплое темно-синее одеяло.
Плавал я довольно хорошо, а нырять мог на пятьдесят метров.
В Леселидзе росли кипарисы, лавровые кусты, хурма, мандарины. Сладковатый воздух, настоянный на запахах этой диковинной растительности, создавал у меня впечатление, словно я неожиданно попал в рай.
Скачков был мною доволен. Я крупица за крупицей осваивал новую технику прыжка. Позже он скажет обо мне:
"Своей неотесанностью он чем-то напоминал пень. Тугой, медлительный казалось, нет такой силы, которая могла бы сдвинуть его с места. Старая техника прыжка так крепко застряла в нем, что я уже начал отчаиваться. Но он абсолютно не обращал внимания на мои выпады и как-то очень по-своему умудрялся двигаться вперед. При этом он задавал такую кучу вопросов, что их хватило бы на целый десяток других учеников... Механика его усвоения дошла до меня позже. В отличие от других прыгунов у него был иной принцип: "Чем труднее войдет, тем труднее выйдет". Чем-то овладев, он доводил это до автоматизма и никогда уже не терял".
На соревнованиях в Нальчике я неожиданно прибавил к своему прежнему результату сразу семь сантиметров. 207 я перелетел так свободно, как будто эта высота была для меня давно пройденной. Здесь я впервые обыграл своего именитого соперника Габидзе. Правда, победы я не почувствовал. Он находился явно не в форме. Выступать на этих состязаниях его заставили, так как не за горами были Олимпийские игры в Риме. (Картанов, первый номер сборной, в этом году порвал ахиллесово сухожилие, и все надежды теперь возлагались на Габидзе; в Нальчике хотели проверить степень его подготовленности.)
В Туле я прыгнул еще выше - 208.
В середине лета команда переехала под Москву в Малаховку. Здесь я продолжал отрабатывать технику прыжка и готовился к поступлению в Московский институт физкультуры.
На лице Скачкова все чаще стала мелькать его мягкая улыбка. Он понял, что "не промахнулся". На совете Федерации легкой атлетики он внес предложение послать третьим номером в Рим Дмитрия Буслаева.
Свое предложение Скачков мотивировал так. Буслаеву нет еще и восемнадцати, он лишь начинает расти. Притом как на дрожжах. Пусть он не займет никакого места, но "обстрелять" его на крупнейших, а главное, таких ответственных состязаниях, как Олимпийские игры, имеет большой смысл. К Олимпиаде в Токио Буслаеву будет только двадцать два года. Он перспективен как по возрасту, так и по способностям.
Неизвестно, что творилось за тренерскими "кулисами", но меня вызвал руководитель сборной команды по легкой атлетике Кислов (вечно чем-то недовольный сухопарый мужчина лет сорока восьми. За глаза его звали Сухарь). Внимательно вглядевшись в мое лицо, он спросил:
- В Рим хочешь поехать?
- Конечно!
- А что ты там будешь делать?
- Обыгрывать.
- Кого?
- Да всех!
Кислов усмехнулся:
- Ника Джемса тоже?
Я спокойно проговорил:
- А чего с ним церемониться?
- Да-а... - протянул руководитель и покачал головой. - Однако и напор у тебя! Откуда такая уверенность?
- От бога, наверное.
- Ну ладно, - вдруг улыбнулся он. - Иди.
Через три дня Скачков сообщил, что меня утвердили в составе олимпийской команды.
Первый раз в жизни я испытал ощущение, что кому-то по-настоящему нужен. Долг, ответственность - эти абстрактные понятия, которые с детства внушали школа и родители, вдруг зашевелились во мне как нечто живое и реальное. Однако пребывать в "должниках" я не собирался и решил доказать, что доверие заслужил не из милости, а по праву.
На соревнованиях в московских Лужниках я установил новый рекорд Европы для открытых стадионов - 217.
Выступление я начал с двух метров. Перемахнул их так просто, как будто это был небольшой заборчик. 205 - то же самое. 208 - опять с первой попытки. Установили 211. Соперники на этой высоте выбыли, а я преодолел ее так же легко, как и два метра.
И странно - не заволновался, не затрепетал, наоборот - я был холоден. Тогда я сказал себе: "Пришел момент, надо им воспользоваться".
Я прошел к судьям и заказал сразу 217. Ровно на один сантиметр выше рекорда Европы, который принадлежал Картанову.
Ко мне подскочил Скачков:
- С ума сошел! Сразу на шесть сантиметров поднимаешь!
Я ответил:
- А зачем мелочиться? Так есть стимул - рекорд.
Когда диктор объявил о штурме рекорда Европы, публика напряженно стихла.
Я прошел к началу разбега и опять удивился - не было никакого волнения. Я знал - это хорошо и одновременно плохо. Развернувшись лицом к яме, я отставил назад ногу и как бы вслушался в самого себя. И вдруг почувствовал - все нормально. То есть я еще не сделал и шага по направлению к планке, а уже знал, что я ее перепрыгну.
Так оно и произошло.
Меня целовали, бесконечно жали руки - сам я улыбался, кивал, но внутреннего участия в этом празднике не принимал. Меня занимало другое ощущение какого-то важного для себя открытия. Не угадывать - нет, а именно знать свое будущее. Оказывается, это возможно, только нужно досконально изучить себя, а потом глядеть на "этого человека" со стороны. И как можно жестче...
