Василий Авенариус - Юношеские годы Пушкина
— И вы сочинили?
— Да, двое из нас: я да Дельвиг.
— А ты, Александр, отчего же не написал?
— Да как-то не пишется…
— Но скоро вы про него кое-что услышите! — вмешался в разговор Пущин.
— Что же именно?
— Гм… изволите видеть… — замялся Пущин, — покуда об этом еще рано распространяться.
— Я тебя не понимаю, Пущин, — сказал Александр. — О чем это ты говоришь?
Пущин только загадочно улыбнулся.
— И не для чего тебе знать!
— Ну что ж это, господа? Какая это игра! — крикнул горожанам из-за нейтральной полосы Комовский. — Этак вас, конечно, никогда не запятнаешь.
Горожане нехотя заняли опять свои места. Очередь сдавать мяч была за Пушкиным. Стоявший рядом с ним Вальховский шепнул ему:
— Отдайся уж им в руки, Господь с ними!
— Как бы не так! — отвечал Пушкин. — Ты — Суворочка, так тебе сам Бог велит; а уж я-то, извини, добровольно не отдамся!
— И то, Пушкин, отчего бы тебе не потешить Кюхельбекера? — заговорил тут и другой сосед, Горчаков. — Смотри, как он нахохлился. Ну что тебе значит?
Пушкин ничего не ответил; но, сдав мяч, он не сейчас перебежал поле, а выждал, пока мяч достался в руки Кюхельбекеру: тогда только, не очень спешно, он пустился в путь. Неудивительно, что Кюхельбекеру удалось теперь запятнать его.
— Ага! Наконец-то! — загрохотал тот. — Ну, становись-ка в позицию, становись!
Пушкин, казалось, уже раскаивался в своем великодушии. Он, хмурясь, огляделся; но делать нечего: беспрекословно наклонил спину. Кюхельбекер отошел на десять шагов, разбежался и совершил довольно ловкий, при своей грузности, прыжок.
Но тут… тут произошло что-то непостижимое. В следующее же мгновение прыгающий лежал уже распростертым на земле, а враг его с легкостью козы перескочил через него и, смеясь, возвратился в город.
Если он рассчитывал этот раз на чье-либо одобрение, то ошибся. Враги его громко зароптали, из друзей же только двое-трое расхохотались, но и те ни одним словом не поддержали его.
— О чем вы смеетесь, господа? — обратился к ним Суворочка-Вальховский. — По-моему, это ничуть не смешно, а очень даже печально.
Пушкина как варом обожгло.
— Почему печально? — запальчиво вскинулся он, искоса посматривая на отца и гувернера — немых свидетелей всей сцены.
— Потому что подставлять ножку хоть бы и врагу — недостойно настоящего лицеиста!
— Я и не думал подставлять ему ножки…
— Но давеча сам же ты сказал, что подставишь?
— Мало ли что! Виноват ли я, что он тяжел, как набитый мешок, и не усидел на мне?
Теперь в спор их вмешался Пущин и отвел виноватого в сторону. Что говорил он ему — нельзя было слышать; но видно было, что Пушкину куда как не хочется сдаться на его доводы.
— Не урезонить! — сказал гувернеру Сергей Львович. — Я его слишком хорошо знаю. Еще таким вот мальчишкой (он указал на аршин от земли) это был самый отчаянный упрямец и задирала, готов был спорить до слез…
— И здесь бывали у него тоже слезы, горючие слезы, — подтвердил Чириков. — Но спасибо Пущину: он много подтянулся, умеет побороть себя. Вот увидите, что в конце концов Пущин его переубедит.
И действительно, вслед за тем Пушкин, красный как рак, с беспокойно-бегающими глазами, подошел к Кюхельбекеру и самым чистосердечным тоном предложил ему повторить опыт, обещаясь "честным словом лицеиста" не уронить его. Но для Кюхельбекера, видно, довольно было и одного опыта. Молча приняв руку недавнего врага, он наотрез уклонился от предлагаемого удовольствия.
— А теперь, господа, не прогуляться ли нам к большому пруду? — сказал Чириков, приподнимаясь со скамейки. — Вы бы, Матюшкин, побежали вперед приготовить лодку.
Матюшкин, страстный рыболов и искусный гребец, был главным распорядителем водяных прогулок лицеистов. Но не успел он еще удалиться, как дело уже расстроилось. Возвратившийся внезапно Левушка Пушкин принес отцу приказ кучера Потапыча живее собираться в дорогу: лошади-де отдохнули.
Сергей Львович взглянул на часы и засуетился.
— В самом деле, давно пора, — сказал он, — жена в Питере дожидается, да и хотелось бы нынче вечером побывать с нею у одних знакомых, до переезда их на дачу. До свидания, господа! Очень рад, что познакомился.
С покровительственной миной пожав на прощанье руку гувернеру и ближайшим лицеистам, он в сопровождении обоих сыновей направился назад к лицею.
— О чем я хотел попросить вас, папенька… — вкрадчиво заговорил по-французски Левушка и запнулся.
— Вперед знаю, — благосклонно улыбнулся отец и щипнул его ласково за ухо. — Все денежки свои промотал. Так ведь?
— О нет, не промотал… Но надо, знаете, давать на чай сторожам, обзаводиться всякой всячиной…
— Наизусть знаю! — перебил со вздохом Сергей Львович и достал из кармана бумажник. — Вот тебе пять рублей. Будет с тебя?
Леон порывисто поцеловал отцовскую руку, подававшую ему кредитную бумажку.
— О, конечно!
— Ну, а вот тебе, так и быть, еще пять в придачу: на орехи.
— Не знаю, как и благодарить вас!.. А Александру, папенька? — наивно добавил он.
Отец сдвинул брови и, нерешительно роясь в бумажнике, через плечо оглянулся на старшего сына.
— Да тебе разве нужно?
— Нет! — коротко отрезал тот и крепко стиснул губы, точно боясь проронить лишнее слово.
— Очень рад, потому что у меня и без того, по случаю переезда, пропасть расходов, — с довольным видом сказал Сергей Львович, опуская бумажник обратно в карман.
Когда бричка, увозившая отца, скрылась из виду, Левушка обратился с вопросом к старшему брату:
— Да ведь у тебя, Александр, нет ни копейки? Ты недавно еще, я знаю, занял три рубля у Горчакова…
— А тебе что за дело?
— Да вот, возьми себе одну-то бумажку. Поделимся по-братски.
— Спасибо, брат… У меня из няниных денег остались еще старый червонец да петровский рубль… Но я не хотел их трогать…
— Ну, понятное дело. Бери же, сделай милость! Мне пять ли, десять ли рублей — все одно: живо пристрою.
Оставя в руках брата одну из пятирублевок, Левушка убежал с другой, чтобы "живо ее пристроить".
Глава III
Предатели друзья
Предатели друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют
И плод уединенья
Тисненью предают…
"К Дельвигу""Вестник Европы", издававшийся до 1803 года Карамзиным, потом некоторое время — Жуковским, а в 1814 году — Измайловым, был любимым журналом лицеистов. Поэтому едва только приходил с почтой новый номер этого журнала, как лицеисты просто дрались из-за него. То же было и с последним майским номером. На этот раз он ранее других очутился в руках Пушкина.
— Дай-ка мне немножко взглянуть, Пушкин, — сказал, наклоняясь над сидящим, Дельвиг, — я тебе сейчас возвращу.
Он отвернул обложку, чтобы пробежать содержание книжки.
— Ну что, ничего? — послышался сзади другой, тихий голос Пущина.
— Странное дело: ни того, ни другого! — ответил вполголоса же Дельвиг.
— Я ведь так и предсказывал тебе! Но ты не хотел…
— Что вы там шепчетесь? — обратился теперь к двум друзьям Пушкин.
Дельвиг как будто смутился. Пущин с усмешкой заглянул в глаза Пушкину.
— Мы справлялись, нет ли тут одного знакомого стихотворения, — сказал он.
Дельвиг дернул его за рукав; но было уже поздно.
— Какого стихотворения? — спросил Пушкин.
— Да твоего — "К другу стихотворцу".
— Клянусь вам, господа, я и не думал посылать его в какой бы то ни было журнал…
— А мы с Дельвигом были уверены, что ты скромничаешь: что это был тебе запрос от редактора в восьмом номере "Вестника".
— Запрос?
— Ну да; неужели ты не заметил?
Напрасно Дельвиг, из-за спины Пушкина, поднес палец к губам. Пущин, будто ничего не замечая, взял со стола восьмой номер "Вестника Европы" и тотчас отыскал требуемую страницу.
— На вот, читай сам, — сказал он. Пушкин прочел следующее:
От Издателя
Просим сочинителя присланной в "Вестник Европы" пьесы, под названием "К другу стихотворцу", как всех других сочинителей, объявить нам свое имя, ибо мы поставили себе законом не печатать тех сочинений, авторы которых не сообщили нам своего имени и адреса. Но смеем уверить, что мы не употребим во зло право издателяи не откроем тайны имени, когда автору угодно скрыть его от публики.
— Действительно, довольно странно, — задумчиво произнес Пушкин, — что другой поэт выбрал как раз то же заглавие, что и я. Но вы оба, я думаю, очень хорошо помните, что свое стихотворение, вместе с другими негодными, я бросил в огонь.
— А если бы оно, паче чаяния, спаслось? — спросил Пущин. — Ведь оно, что ни говори, было очень и очень годно.
