Михаил Шолохов - Путь-дороженька
Яма под ногами. Спустились и сели рядом.
- Горе мне!.. Батю, должно, убили,- прошептал Яков.
- Упал он возле канавы...
Глохнут, будто чужие, голоса. Темь липнет на веки.
- Ну, Петька, теперь они нас измором будут брать. Пропадем мы, как хорь в норе, а впрочем, кто его знает!.. Лезть к нам они побоятся. Эти норы мы с батей рыли еще до германской войны. Я все ходы знаю... Давай полозть дальше.
Ползли. Иногда упирались в тупик. Сворачивали назад, другую тропку искали...
x x x
В густой, вязкой тьме жались двое суток.
Тишина звенела в ушах. Почти не разговаривали. Спали, чутко прислушиваясь. Где-то вверху буравила землю вода. Просыпались, опять спали...
Потом, тыкаясь в стены, как слепые щенки, полезли к выходу. Долго блуждали, и внезапно больно и ярко стегнул по глазам свет.
У входа в каменную пещеру ворох серой золы, окурки, патронные гильзы, следы многих и многих человеческих ног, а когда выглянули - увидели: по дороге к станице на лошадях с куце подрезанными хвостами змеилась конница, серым клубом позади валила пехота, ветер полоскал малиновое знамя и далеко нес голоса, хохот, команду, скрип полозьев.
Выскочили. Бежали, падали. Яков махал руками и кричал высоким надорванным голосом:
- Братцы! Красненькие! Товарищи!..
Конница сгрудилась на дороге гнедой кучей лошадей.
Сзади напирала захлюстанная пехота.
Яков тряс головой, всхлипывая, кидался целовать стремена и кованые сапоги красноармейцев, а Петьку подхватили на руки, жмякнули в сани, в ворох духовитого степного сена, накрыли шинелями.
Покачиваются сани. Шинели пахнут родным кислым потом, как отцова рубаха когда-то пахла...
Кружится голова у Петьки, тошнотой наливается грудь, а в сердце, как жито майское после дождя, цветет радость. Чья-то рука приподняла шинель, нагнулось к Петьке безусое обветренное лицо, улыбка ползет по губам.
- Живой, дружище? А сухари потребляешь?
Суют Петьке в непослушный рот жеваные сухари, колючими варежками трут обмерзшие Петькины пальцы. Хочет он что-то сказать, но во рту ржаное месиво, а в горле комом стрянут слезы.
Поймал жесткую черную руку и к груди прижал крепко-накрепко.
Часть вторая
I
Дом большой, крытый жестью, на улицу - шесть веселых окон с голубыми ставнями. Раньше станичный атаман жил, а теперь клуб ячейки РКСМ помещается. Год тысяча девятьсот двадцатый, нахмуренный, промозглый сентябрь, ночная темень в садах и в проулках.
В клубе собрание, чад, гул голосов. За столом секретарь ячейки Петька Кремнев, рядом член бюро Григорий Расков. Решается важный вопрос: показательная обработка земли, отведенной земотделом для ячейки.
Через полчаса - кусок протокола:
"СЛУШАЛИ: доклад т. Раскова об отмере земли на участке Крутеньком.
ПОСТАНОВИЛИ: выделить для немедленного осмотра и отмера земли тт. Раскова и Кремневая."
Потушили лампу. Дробно застучали ногами по крыльцу. Петька постоял около угла и, глядя, как в млечной темноте покачивается белая рубаха Раскова, крикнул в гулкую тишину задремавшей станицы:
- Гришка, слышь? Люди-то пашут, про обывательскую подводу и думать забудь! Пешком пойдем!
II
Чахоточная зорька. По утрамбованной дороге недавно прошел табун. Пыль повисла на верхушках степной полыни. На бугре пахота. На ней копошатся люди, ползают запряженные в плуги быки. Ветер крутит крики погонычей, свист и щелканье кнутов.
Ребята шагали молча. Солнце в полдень - подошли к участку. Десяток тавричанских дворов застрял в степной балке. Около плотины баба, подоткнув подол, шлепает вальком. С той стороны в воду по пузо залезли цветные коровы. Приподняв уши, с дурацким видом долго смотрели на ребят. Передняя, чего-то испугавшись, дико задрала хвост и шарахнулась на плотину, за ней рванулось все стадо. Пронзительно защелкал арапником седобородый пастух; подпасок, мелькая черными пятками, побежал заворачивать. На гумне под отрывистый стук паровой молотилки певучий девичий голос прокричал:
- Гарпишка, ходим подывымось - якись-то красни до нас прийшлы!..
До вечера искали ребята участкового председателя, ели на квартире душистые дыни, а землю порешили смотреть завтра. Хозяйка постелила им в сенцах. Григорий уснул сразу, а Петька долго ворочался, ловил под овчинной шубой блох, думал: какую землю отведет шельмоватый председатель?
В полночь хозяин стукнул щеколдой, глянул с крыльца на звездное небо и направился в конюшню замесить лошадям. Заскрипел колодезный журавль, в степи призывно-протяжно заржал жеребенок. Со двора глухо доносились голоса. Петька проснулся.
Григорий во сне скрипнул зубами, поворачиваясь на другой бок, произнес печально и внятно:
- Смерть-это, братец, не фунт изюму!..
В сенцы, стуча сапогами, вошел председатель.
- Хлопцы, а хлопцы, чуете?
- Ну?
- Чума його знае... Зараз приихав с Вежинского хутора наш участковец, так каже, що той хутор Махно забрав. Це треба вам, хлопцы, тикаты!..
Петька буркнул спросонок:
- Ну, а земля как же? Отмерь завтра участок, тогда уж пойдем, а то что ж задарма ноги бить!
Снится зарею Петьке, что он в райкоме на собрании, а по крыше кто-то тяжело ступает, и жесть, вгибаясь, ухает: гу-у-ух!.. ба-а-ах!..
Проснулся - смекнул: орудийный бой. Тревожно сжалось сердце. Наспех собрались, прихватили деревянную сажень и, отмахиваясь от взбеленившихся собак, вышли за участок.
- Сколько до Вежинского верст? - спросил Григорий.
Вышагивал он молча, задумчиво обрывал лепестки на пунцовой головке придорожного татарника.
- Верстов, мабуть, тридцять.
- Успе-е-ем!
Минуя бахчи, поднялись на пригорок. Петька уронил подсумок с патронами, обернулся поднять - и ахнул: с той стороны участка стройными колоннами спускались всадники. У переднего, ветром подхваченное, как подшибленное крыло птицы, трепыхалось черное знамя.
- Ах, мать твою!..
- Бог любил! - подсказал Григорий, а у самого прыгнули губы и серым налетом покрылось лицо.
Председатель уронил сажень, сам не зная для чего полез в карман за кисетом. Петька стремительно скатился в балку, Григорий за ним.
Странно путаются непослушные ноги, бег черепаший, а сердце колется на части, и зноем наливается рот. На дне водой промытой балки сыро. Пахнет илом, вязнут ноги. Петька на бегу смахнул сапоги и половчее перехватил винтовку; у Григория зеленью покрылось лицо, губы свело, дыханье рвется с хрипом. Упал и далеко отшвырнул винтовку.
- Бросай, Петя, поймают - убьют!..
Петьку передернуло.
- Ты с ума сошел?! Возьми скорее, сволочь!
Григорий вяло потянул винтовку за ремень. Минуту сверлили друг друга тяжелыми, чужими глазами.
Снова бежали. У конца балки Григорий запрокинулся на спину. Скрипнул Петька зубами, схватил под мышки сухопарое тело товарища и потащил волоком. Балка разветвилась, отножина с лошадиными костями и седой полынью уперлась прямо в пахоту. Около арбы дядько запрягает в плуг лошадей.
- Лошадей до станицы!.. Махновцы догоняют!
Схватился Петька за хомут, дядько - за Петьку.
- Не дам!.. Кобыла сжеребена, куда на ней йихаты?!
Крепкий дядько корявыми пальцами цепко прирос к стволу, и мелькнула у Петьки мысль: вырвет винтовку, убьет за жеребую кобылу.
Впитал в себя страшные колючие глаза, рыжую щетину на щеках, мелкую дрожь около рта и рванул винтовку. Звонко лязгнул затвором.
- Уйди!
Нагнулся дядько за топором, что лежал около арбы, а Петька, чувствуя липкую тошноту в горле, стукнул по крутому затылку прикладом. Ноги в морщеных сапогах, как паучьи лапки, судорожно задвигались...
Григорий обрубил постромки и вскочил на кобылу. Под Петькой заплясал серый в яблоках тавричанский мерин. Поскакали пахотой на дорогу. Дружно заговорили копыта. Глянул Петька назад, а над балкой ветер пыльцу схватывает. Рассыпалась погоня - идет во весь дух.
Верст пять смахнули, те все ближе. Видно, как передняя лошадь с задранной головой бросками кидает назад сажени, а у всадника вьется черная лохматая бурка.
Кобыла под Григорьем заметно сдавала ход, хрипела и коротко, отрывисто ржала.
- Жеребиться кобыла будет... Пропал я, Петя! - крикнул сквозь режущий ветер Григорий.
На повороте около кургана соскочил он на ходу, лошадь упала. Петька сгоряча проскакал несколько саженей, но опомнился и круто повернул назад.
- Что же ты?! - плачущим голосом крикнул Григорий, но Петька уверенно и ловко загнал обойму, прыгнул с лошади, приложился с колена, выстрелил в черную надвигающуюся бурку и, выбрасывая гильзу, улыбнулся.
- Смерть - это, брат, не фунт изюму!
Выстрелил еще раз. На дыбы встала лошадь, черная бурка сползла на землю, застрял сапог в стремени, и лошадь бездорожно помчалась в клубах пыли.
Проводил ее Петька невидящим взглядом и, широко расставив ноги, сел на дорогу. Григорий, растирая в потных ладонях душистую головку чабреца, дико улыбнулся.
Петька проговорил серьезно и тихо:
