Андрей Платонов - Возвращение
- Обожди! - сказал отец. - Ты же говоришь - ошиблась в этом новом своем Сеньке-Евсейке, ты никакой радости будто от него не получила, а все-таки не пропала и не погибла, целой осталась?
- Я не пропала, - прошептала мать, - я живу.
- Значит, и тут ты мне врешь. Где же твоя правда?
- Не знаю, - шептала мать. - Я мало чего знаю.
- Ладно. Зато я знаю много, я пережил больше, чем ты, - проговорил отец. - Стерва ты, и больше ничего.
Мать молчала. Отец, слышно было, часто и трудно дышал.
- Ну вот я и дома, - сказал он. - Войны нет, а ты в сердце ранила меня... Ну что ж, живи теперь с Сенькой и Евсейкой! Ты потеху, посмешище сделала из меня, а я тоже человек, а не игрушка...
Отец начал в темноте одеваться и обуваться. Потом он зажег керосиновую лампу, сел за стол и завел часы на руке.
- Четыре часа, - сказал он сам себе. - Темно еще. Правду говорят, баб много, а жены одной нету.
Стало тихо в доме. Настя ровно дышала во сне на деревянном диване. Петрушка приник к подушке на теплой печи и забыл, что ему нужно храпеть.
- Алеша! - добрым голосом сказала мать. - Алеша, прости меня.
Петрушка услышал, как отец застонал и как потом хрустнуло стекло; через щели занавески Петрушка видел, что в комнате, где были отец и мать, стало темнее, но огонь еще горел. "Он стекло у лампы раздавил, - догадался Петрушка, - стекол нету нигде".
- Ты руку себе порезал, - сказала мать. - У тебя кровь течет, возьми полотенце в комоде.
- Замолчи! - закричал отец на мать. - Я голоса твоего слышать не могу... Буди детей, буди сейчас же!.. Буди, тебе говорят! Я им расскажу, какая у них мать! Пусть они знают!
Настя вскрикнула от испуга и проснулась:
- Мама! - позвала она. - Можно, я к тебе?
Настя любила приходить ночью к матери на кровать и греться у нее под одеялом.
Петрушка сел на печи, опустил ноги вниз и сказал всем:
- Спать пора! Чего вы разбудили меня? Дня еще нету, темно во дворе! Чего вы шумите и свет зажгли?
- Спи, Настя, спи, рано еще, я сейчас сама к тебе приду, - ответила мать. - И ты, Петрушка, не вставай, не разговаривай больше.
- А вы чего говорите? Чего отцу надо? - заговорил Петрушка.
- А тебе какое дело - чего мне надо! - отозвался отец. - Ишь ты, сержант какой!
- А зачем ты стекло у лампы раздавливаешь? Чего ты мать пугаешь? Она и так худая, картошку без масла ест, масло Настьке отдает.
- А ты знаешь, что мать делала тут, чем занималась? - жалобным голосом, как маленький, вскричал отец.
- Алеша! - кротко обратилась Любовь Васильевна к мужу.
- Я знаю, я все знаю! - говорил Петрушка. - Мать по тебе плакала, тебя ждала, а ты приехал, она тоже плачет. Ты не знаешь!
- Да ты еще не понимаешь ничего! - рассерчал отец. - Вот вырос у нас отросток.
- Я все дочиста понимаю, - отвечал Петрушка с печки. - Ты сам не понимаешь. У нас дело есть, жить надо, а вы ругаетесь, как глупые какие...
Петрушка умолк; он прилег на свою подушку и нечаянно, неслышно заплакал.
- Большую волю дома взял, - сказал отец. - Да теперь уж все равно, живи здесь за хозяина...
Утерев слезы, Петрушка ответил отцу:
- Эх ты, какой отец, чего говоришь, а сам старый и на войне был... Вон пойди завтра в инвалидную кооперацию, там дядя Харитон за прилавком служит, он хлеб режет, никого не обвешивает. Он тоже на войне был и домой вернулся. Пойди у него спроси, он все говорит и смеется, я сам слышал. У него жена Анюта, она на шофера выучилась ездить, хлеб развозит теперь, а сама добрая, хлеб не ворует. Она тоже дружила и в гости ходила, ее угощали там. Этот знакомый ее с орденом был, он без руки и главным служит в магазине, где по единичкам промтовар выбрасывают...
- Чего ты городишь там, спи лучше, скоро светать начнет, - сказала мать.
- А вы мне тоже спать не давали... Светать еще не скоро будет. Этот без руки сдружился с Анютой, стало им хорошо житься. А Харитон на войне жил. Потом Харитон приехал и стал ругаться с Анютой. Весь день ругается, а ночью вино пьет и закуску ест, а Анюта плачет, не ест ничего. Ругался-ругался, потом уморился, не стал Анюту мучить и сказал ей: "Чего у тебя один безрукий был, ты дура-баба, вот у меня без тебя и Глашка была, и Апроська была, и Маруська была, и тезка твоя, Нюшка, была, и еще надобавок Магдалинка была". А сам смеется, и тетя Анюта смеется, потом она сама хвалилась - Харитон еще хороший, лучше нигде нету, он фашистов убивал, и от разных женщин ему отбоя нету. Дядя Харитон все нам в лавке рассказывает, когда хлеб поштучно принимает. А теперь они живут смирно, по-хорошему. А дядя Харитон опять смеется, он говорит: "Обманул я свою Анюту, никого у меня не было - ни Глашки не было, ни Нюшки, ни Апроськи не было, и Магдалинки надобавок не было, солдат - сын отечества, ему некогда жить по-дурацки, его сердце против неприятеля лежит. Это я нарочно Анюту напугал..." Ложись спать, отец, потуши свет, чего огонь коптит без стекла...
Иванов с удивлением слушал историю, что рассказывал его Петрушка. "Вот сукин сын какой! - размышлял отец о сыне. - Я думал, он и про Машу мою скажет сейчас..."
Петрушка сморился и захрапел; он уснул теперь по правде.
Проснулся он, когда день стал совсем светлый, и испугался, что долго спал, ничего не сделал по дому с утра.
Дома была одна Настя. Она сидела на полу и листала книжку с картинками, которую давно еще купила ей мать. Она ее рассматривала каждый день, потому что другой книги у нее не было, и водила пальчиком по буквам, как будто читала.
- Чего книжку с утра пачкаешь? Положь ее на место! - сказал Петрушка сестре. - Где мать-то, на работу ушла?
- На работу, - тихо ответила Настя и закрыла книгу.
- А отец куда делся? - Петрушка огляделся по дому, в кухне и в комнате. - Он взял свой мешок?
- Он взял свой мешок, - сказала Настя.
- А что он тебе говорил?
- Он не говорил, он в рот меня и в глазки поцеловал.
- Так-так, - сказал Петрушка и задумался. - Вставай с пола, - велел он сестре, - дай я тебя умою почище и одену, мы с тобой на улицу пойдем...
Их отец сидел в тот час на вокзале. Он уже выпил двести граммов водки и пообедал с утра по талону на путевое довольствие. Он еще ночью окончательно решил уехать в тот город, где оставил Машу, чтобы снова встретить ее там и, может быть, уже никогда не разлучаться с нею. Плохо, что он много старше этой дочери пространщика, у которой волосы пахли природой. Однако там видно будет, как оно получится, вперед нельзя угадать. Все же Иванов надеялся, что Маша хоть немножко обрадуется, когда снова увидит его, и этого будет с него достаточно: значит, и у него есть новый близкий человек, и притом прекрасный собою, веселый и добрый сердцем. А там видно будет!
Вскоре пришел поезд, который шел в ту сторону, откуда только вчера прибыл Иванов. Он взял свой вещевой мешок и пошел на посадку. "Вот Маша не ожидает меня, - думал Иванов. - Она мне говорила, что я все равно забуду ее и мы никогда с ней не увидимся, а я к ней еду сейчас навсегда".
Он вошел в тамбур вагона и остался в нем, чтобы, когда поезд пойдет, посмотреть в последний раз на небольшой город, где он жил до войны, где у него рожались дети... Он еще раз хотел поглядеть на оставленный дом; его можно разглядеть из вагона, потому что улица, на которой стоит дом, где он жил, выходит на железнодорожный переезд, и через тот переезд пойдет поезд.
Поезд тронулся и тихо поехал через станционные стрелки в пустые осенние поля. Иванов взялся за поручни вагона и смотрел из тамбура на домики, здания, сараи, на пожарную каланчу города, бывшего ему родным. Он узнал две высокие трубы вдалеке: одна была на мыловаренном, а другая на кирпичном заводе; там работала сейчас Люба у кирпичного пресса; пусть она живет теперь по-своему, а он будет жить по-своему. Может быть, он и мог бы ее простить, но что это значит? Все равно его сердце ожесточилось против нее, и нет в нем прощения человеку, который целовался и жил с другим, чтобы не так скучно, не в одиночестве проходило время войны и разлуки с мужем. А то, что Люба стала близкой к своему Семену или Евсею потому, что жить ей было трудно, что нужда и тоска мучили ее, так это не оправдание, это подтверждение ее чувства. Вся любовь происходит из нужды и тоски; если бы человек ни в чем не нуждался и не тосковал, он никогда не полюбил бы другого человека.
Иванов собрался было уйти из тамбура в вагон, чтобы лечь спать, не желая смотреть в последний раз на дом, где он жил и где остались его дети: не надо себя мучить напрасно. Он выглянул вперед - далеко ли осталось до переезда, и тут же увидел его. Железнодорожный путь здесь пересекала сельская грунтовая дорога, шедшая в город; на этой земляной дороге лежали пучки соломы и сена, упавшие с возов, ивовые прутья и конский навоз. Обычно эта дорога была безлюдной, кроме двух базарных дней в неделю; редко, бывало, проедет крестьянин в город с полным возом сена или возвращается обратно в деревню. Так было и сейчас; пустой лежала деревенская дорога; лишь из города, из улицы, в которую входила дорога, бежали вдалеке какие-то двое ребят; один был побольше, а другой поменьше, и больший, взяв за руку меньшего, быстро увлекал его за собою, а меньший, как ни торопился, как ни хлопотал усердно ножками, не поспевал за большим. Тогда тот, что был побольше, волочил его за собою. У последнего дома города они остановились и поглядели в сторону вокзала, решая, должно быть, идти им туда или не надо. Потом они посмотрели на пассажирский поезд, проходивший через переезд, и побежали по дороге прямо к поезду, словно захотев вдруг догнать его.
