Виктор Ревунов - Холмы России
"Я, говорит, барды целый бочонок выпил для запаху. Это, говорит, не обязательно ее через аппарат гнать. У меня она в собственных кишках градус даст".
Подъезжаем к его двору. Слез он, пошел к изое. И надо же так подгадать, что прямо он на глаза своей бабе угодил.
"Ирод ты проклятый! Опять напился, мучитель",- крикнула, схватила чугунок с плетня да этим чугунком его и накрыла. Рухнул он, руками и коленками в землю упирается. Подхожу я. Помочь, думаю, надо. Он как схватил меня, голову и бороду мою ощупал, вцепился в волосы.
"Марья,-из чугунка он орет.-Марья, пока голову он мне не отъел, в пасти я у него по самую шею, борюсь с ним, коли его скорей вилами. Это, кричит, лев хищный, вредителями выпущенный".
"Какой я тебе лев? - вырываюсь это я и объясняю ему: - Не в пасти ты у льва, а в чугунке. Жена твоя так постаралась".
"Марья,- свое он орет,- коли скорей его, а то гриву испорчу - воротник не выйдет тебе".
Да еще пуще вцепился в мои волосы.
"А, окаянный,- баба его мне говорит.- Это ты его напоил".
Огрела она меня колом. Второго удара ждать не стал.
Хрен с ними, с волосами. Не до волос. Быть бы самому живу. Дернулся да бежать.
Баба его - за мной. Ноги длинные, молодая. Никак это скорость я не возьму, чтоб от палки ее отдалиться.
Вдарит и вдарит, как цепом. На зигзаг я перешел.
Тут уж с перерывом она молотила: раз вдарит, раз мимо.
"Убьешь, отвечать будешь,- хочу это я ее припугнуть.- Статья такая есть".
"Не убью. Будешь, змей, жить, а пить уж нет".
"Ты, говорю, лучше так на своего мужика подействуй, чтоб жил, а не пил".
"Да нет уж, пусть лучше пьет, чем после такой обработки жить ему на моем иждивении".
Вот тут я и припустил от ее палки. С разгону круга три вокруг своей избы дал, пока остановился...
Насмеявшись, вытирая мокрые от слез глаза, Кирьян сказал охрипшим от смеха голосом:
- Уморил ты, дядя Никита. Это же надо так выдумать.
- Дальше слушай... Постриг волка - это ладно, Я ему еще пасть сыромятным ремнем связал, как намордником. Ни жрать, ни пить. Возле дворов ползал: пощады с голода и с жажды искал. Дикий зверь покорился, не вынес. А что человек? Секретно говоря, тоже, поди, поползет - только жить дай.
- Ползают гады с гадюками. Для них и правда твоя,- сказал Кирьян.
Никита повернулся к нему. Тень его застыла на лице Кирьяна. Он лежал на спине, раскинув широко ноги в наблещенных сапогах. На пряжке ремня синеет звезда.
Тень отпрянула.
- Не торопись,- сказал Никита.
- Нет уж, под гадючью колоду не поползу. За один денек среди этой красоты сто подколодных лет отдам.
Как шапкой, вот так и шлепну все эти сто лет за один денек где-нибудь возле Угры. Какую хочешь радость еще придумай, а нет и не будет ничего дороже денька родной сторонки.
Никита с любопытством слушал Кирьяна: речист малый.
- Какая ж она, радость, на своей сторонке без бабенки? - заметил с шуткой Никита.
- Без родной сторонки затужишь и с бабенкой.
- Тоже верно,- согласился Никита.- А не торопись.
Слова - серебряны, посулы - золотые, а на все божья воля,секретно говоря.
- Хоть чья воля, а свою и богу не отдам!
- А ежели намордник, как тому волку?
~ Ты, дядя Никита, от собственного страха, случаем, зайца не обгони, а меня испытывать нечего.
А на другой телеге свой разговор, свои откровения, которые так задушевны ночью.
Сидят рядом Катюша и Феня.
Тянет с лугов прохладой, сливается с притаенным, как в мякине, теплом дороги.
В высоте светлелись какие-то далекие, неподвижные среди звезд облака, и прямо под ними фосфорически мерцал луг, и эти облака и мерцающий луг размывали мглу мутно-холодным светом, серебрились березы.
- Кто ж провожает тебя? - спросила Феня.
- А меня бесполезно провожать.
- Почему?
- Проводил - и прощай от плетня.
- Так никто и не нравится? Не поверю.
- Нравится. Только не знает он.
Феня засмеялась.
- Чудная ты, Катюшка. Разве это скроешь?
- Догадается, думаешь?
- Безусловно.
- А вот молчит. Значит, не пара ему.
- Кто же?
- Его тут нет. Далеко он. В Москве.
- Интересно,- сказала с лукавинкой Феня.- Артист, что ли, какой-нибудь? Лемешев, может?
- Нет, что ты,- с серьезностью отвела эту шутку Катя.- А тебе нравится Лемешев?
- Очень.
- И мне. Голос у него такой радостный.
Феня стряхнула с коленей лузгу от семечек и так, вроде бы между прочим, спросила:
- А Федя Невидов что, или разонравился?
Глаза Кати заблестели. Жарко стало щекам.
- Не разонравился, но и не набиваюсь,- сказала Катя про давнего дружка своего.- На военных курсах он в Москве. Будет политруком. Скоро в отпуск приедет.
- Пишет? - спросила Феня.
- Кире письмо прислал. А мне в последней строчке привет с Угрою.
- Вот намека-то и не понимаешь.
- А что?
- Как Угра, родная ты для него.
- Правда? - и радостно глянула в глаза Фени.- Какая ты... красивая... И до чего ж ты красивая!
- Спасибо за ласку. Бабам слаще меда такие слова.
- Слаще, когда милый говорит,- быстро уточнила Катя.
- Говорят, а потом забывают.
- Нет, Митя тебя всегда любил.
- От любви не загуливают, как он загуливал.
- Прости его. Мучается он теперь.
-- А тебе вроде бы жалко его?
- Жалко!
- Добрая, что ль?
- Как отвязанная ты от него.
Феня усмехнулась.
- Отвязанная или привязанная, а муж он мне - вот и все.
- Не серчай,- с примиряющей лаской сказала Катя.
- В чужой жизни все разбираемся.
- Зачем я сказала?
- Не переживай.
- Ведь сказала я так, чтоб особенно ты не винила его.
- А себя винила бы?
- Не так, не так мы с тобой говорим. Феня, милая,- и Катя обняла ее, прижалась к ней, чтоб успокоить.- Не со зла сказала, а для улыбки твоей перед Митей. Как же это одного винить, раз жили вместе.
- Ладно. Может, поеду к нему,- и пристально пригляделась к Кате, заметила, как тронулась от улыбки ямочка на ее щеке. "Как улыбка-то у них похожа",- подумала Феня о Кирьяне и сказала:-Хочешь, косынку тебе подарю, зеленую с красными маками? Наденешь, когда Федя приедет.
- Что еще будет, Феня?
- Уедешь с ним. А летом - сюда купаться, загорать.
Красота! Все помаленьку разъедутся,-сказала Феня, с задумчивостью оглядывая отстающую от телеги ветлу, которая все дальше и дальше уходила в поля и вот замглела в тумане, как мглело сейчас прошлое перед Феней, от которого, казалось ей, уезжала она.
Тихо-тихо идут кони, задумались и вдруг вспрянули от песни.
Никита запел.
Голос хрипловатый, с притаенной угрюминкой, не напрягаясь, пел, как это бывает, когда поют в лад неспешливой работе.
Эх, да никто не придет,
Никто не заплачет.
Кирьян подхватил, горячо загоревал в печали этой песни его голос.
Никто не заплачет
Над моею могилой...
Один пел с какой-то хмурой покорностью перед судьбою, а другой - со всей молодой силой звал, чтоб было не так, как в песне, чтоб пришел кто-то, не забывал про горько забытого.
Над моею могилой
Слезу не прольет.
Феня и Катя молча слушали: мужская песня, солдатская.
"Нет, пет, я пришла бы, пришла бы",- уверяла когото Катя с мокрыми от слез глазами.
"Вот и печаль, а красота-то какая",- думала Феня, и не верилось, что пели это знакомые ей люди.
Кирьян шел рядом с телегой, держась за гребенку.
Никита сидел спиною к нему, как-то сгорбясь криво.
Трепетало в полях заревцо от костра ночного, там человек на коне поднялся, стоял неподвижно, прислушиваясь к песне, как вещий и грозный призрак этих полей, в зеленых безднах которых тлеют кости и железо былых нашествий. Жадно росил ветер, горюнил с песней:
Эх, да слезу не прольет...
* * *
Приехали в Павлиново перед полуночью. Рубиново мреет огонек стрелки за станцией. Тут путь на Ельню, а дальше - сам Смоленск в блеске соборов возносит грозную славу свою.
Рядом со станцией - деревенька в кипучей зелени вете/г, желтые ромашки и мурава в проулках босоногого детства.
Кое-где опустелые избы стоят. Окна и двери крестнакрест заколочены досками, разворошена пропревшая солома на крышах.
Где ж хозяева этих изб?.. Кто уехал с близкой дороги в Москву за приманчивым счастьем, кто на стройки, а кое-кого сослали за прошлое, за выстрел из обреза в глухую ночь.
Вот и стоят одинокие избы, даже ласточки не вьют тут гнезд: пугает их чужина, милее им те окошки, где теплой печью пахнет и хлебом и гомонит семья.
Под тополями у коновязи Никита и Кирьян распрягли коней. Сложили под телеги тяжелые хомуты и седелки с парким от пота войлоком.
Стояли тут и другие подводы, в которых мужчины, попыхивая цигарками, и женщины, закутавшись в полушалки, ждали конца ночи. Ждали с истинно русским терпением, превозмогшим когда-то и века татарского ига и многие войны. И еще бог весть через какие кручины пройдет в свою даль это наше терпение с непогубимой красотою во взоре из-под простого платка.
