Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу
И вот уже четверть часа Чаплин здесь, а обед все еще не подан. Очевидно, когда после приезда Петра Степаныча было прислано от повара сказать, что обед еще не готов, тут не было уловки дожидаться Чаплина: действительно, повар не успел управиться с обедом, слишком превосходившим обычные требования.
Наконец, явилась прислуга с чашками супу на подносах. – В гостиной тихо, скромно зашелестели десятки сапогов, – это звездоносцы устраивали из себя свиту; – паркет застонал под сапогами мясника, и граф Чаплин, с храпом и сапом, явился, ведя под руку хозяйку к столу. – Он занял место по одну сторону ее. По другую, против него, было место Волгиной; подле Волгиной место Петра Степаныча.
Предположение Петра Степаныча насчет обеда и вин оправдывалось. Граф Чаплин несколько раз изволил выразиться: – «Не очень-то; да, соус-то не очень-то»; или: – «А повар-то, видно, не очень-то»; или: – «А винцо-то не очень-то». Граф Чаплин не изволил стесняться в выражении своих мнений.
Но зато он не стеснялся и в своей манере кушать.
Он находил, что кушанье «не очень-то», но благоволил кушать. – Волгина жила в деревне, часто бывала на праздниках у поселян: она не видывала, чтобы самый неопрятный из мужиков держал себя за столом так мило, как изволил кушать граф Чаплин. – Когда она была ребенком, отец брал ее с собою в свои служебные разъезды; иногда ему приходилось останавливаться на постоялых дворах, и не раз она видела, как едят извозчики, – люди, знаменитые в народе тем, что едят очень много: она не помнила ни одного такого прожорливого, как его светлость граф Чаплин. Он накидывался на каждое кушанье, будто не ел трое суток, и жрал каждого по две, по три порции. Соусы текли с его усов, по его отвислому подбородку: обсасывая кости, он мазал себе всю нижнюю половину рыла; засаливши салфетку, утерся ею по всему лицу, вымазал соусом даже виски; слуга подал другую салфетку, он утер соус, – и через пять минут новые полосы нового соуса очутились у него на лбу. Скатерть на пол-аршина кругом его тарелки была вся сплошь залита. Куски мяса валились у него изо рта в тарелку ему и кругом, и мимо стола, на живот ему, на пол. – Волгина отворачивалась, чтобы не видеть, как он жрет; но в ее ушах раздавались чавканье, чмоканье, фырканье.
Савелова могла бы не очаровывать его, пока он был занят жраньем: пока он жрал, он был равнодушен ко всякому другому очарованию. В начале стола Савелова и не очаровывала его: наскоро совала ему на тарелку новый кусок, – через минуту опять: «Кушайте, граф», – и только, даже не улыбалась. Но вдруг улыбнулась ему. Волгина взглянула на противоположный конец стола, где сидел хозяин: хозяин держал против глаз стакан с красным вином, всматривался в него и был недоволен; так он и сказал соседу: «Это вино поддельное, не пейте его» – и отдал приказание слуге: «Возьми эту бутылку, дай другую».
Несколько раз Волгина взглядывала в его сторону, при внезапных усилениях любезности Савеловой к милому гостю. Но уже не могла поймать Савелова в том, как он отдает безмолвные приказания жене. Для него довольно было быть пойманным один раз. Теперь он уже понимал, что Волгина его враг. – Она не могла много мешать ему в отдаче приказаний. Ей нельзя было часто и подолгу смотреть так далеко в сторону: заметили бы. А он с женою сидели лицом против лица.
Чем дальше, тем любезнее становилась хозяйка с милым гостем. Вот она переложила кусок со своей тарелки… И этой любезности мало: она сама стала резать ему кушанье, на его тарелке, склоняясь к нему… Она ест мороженое с одной тарелки с ним… Милый гость жрал очень проворно; но столько, что каждое блюдо доедал последний. Так и при окончании обеда: все должны были ждать, пока граф накушается фруктов. – «Ну, не довольно ли будет! – просопел он в нерешительности: – Кажется, что довольно. Вот по сих мест» – он провел рукою по месту, где у других людей в военном мундире виден воротник, а у него висели брылы подбородка. – «Больше не полезет», – и сунул в пасть персик целиком, хамкнул и выплюнул косточку. – «Еще один, пополам со мною», – сказала хозяйка и разрезала новый персик. – «Не могу; ей-богу, не полезет, – разве сама положите в рот, – ну, тогда полезет», – просопел милый гость, и половина персика была положена в пасть ему.
Стулья загремели. Милый гость, захрапевши от вставанья, присовывал локоть к Савеловой. Волгина положила руку на ее талью: – «Вы извините, граф: мне кажется, что Антонине Дмитриевне надобно отдохнуть». – Она повела Савелову. Чаплин оставался, хлопая глазами.
– Я уведу вас и беру на себя объясниться с вашим мужем.
– О, нет, нет! – Нет, нет! – в ужасе прошептала Савелова. – Нет, я нисколько не устала, – продолжала она громко. – Но я надеюсь, граф, вы извините наш обед; мы не знали…
– Нужды нет, я поел порядком, не беспокойтесь; даже тяжело. Ну, да вот протрясемся с вами-то, отпустит. Это часто со мною.
Она уселась близко, близко к нему, и разговор их продолжался в том же духе: граф говорил, что вот, когда он протрясется с нею, то и отпустит. Она извиняла своего повара. Он повторял, что нужды нет, ему тяжело, но он протрясется с нею, и тогда отпустит.
– Хотите, я покажу вам всю нашу квартиру, мою комнату, граф? – сказала Савелова через минуту.
– Пожалуй, промнемся немного, – отвечал милый гость.
«Не оставляйте меня одну», – говорила вчера Савелова Волгиной. Но теперь она обращалась к нему, не предлагая Петру Степанычу и Волгиной идти с ними. Она даже бросила на Волгину взгляд, который нельзя было принять иначе, как за просьбу не мешать ей и оставаться в гостиной с Петром Степанычем.
Она ушла со своим милым гостем.
Через две-три минуты вошел слуга и доложил Савелову, что его светлость уезжает, его светлость уже в передней. – Савелов пошел проводить гостя. – Вернулся; за ним вернулась и Савелова. – Она боязливо поглядывала на мужа. Муж не обращал внимания на это.
– Мы уйдем от вас, Петр Степаныч, – сказала Волгина. – Быть может, мы не увидимся с вами больше. На всякий случай прощаюсь.
Савеловой, очевидно, не хотелось этого. Но Волгина встала, и Савелова должна была идти с нею.
Савелова краснела, бледнела и, введя Волгину в свою комнату, простонала и бросилась на постель, в подушки лицом.
– Я привела вас сюда не за тем, чтобы читать вам мораль. Встаньте, будем говорить о том, как вам избавиться от принуждения со стороны вашего мужа.
Но Савелова не хотела слушать, не хотела встать; лежала лицом в подушки и рыдала.
Волгина отошла от нее, пока она сделается способною думать, и от нечего делать стала осматривать спальную.
Эта довольно большая комната была убрана гораздо лучше парадных, даже не без роскоши, если для жены такого сильного человека, как Савелов, может назваться роскошью мебель, обитая атласом, и превосходное трюмо. На стенах висели два пейзажа хорошей кисти. На письменном столе были фотографические портреты в дорогих резных рамках.
Подошедши к этому столу, Волгина вздрогнула от удивления; подле портретов Савелова и Петра Степаныча тут стоял портрет Нивельзина.
«Нет, не может быть, чтобы она была так неосторожна! – подумала Волгина. – Невозможно!» – Как же объяснить? Неужели Савелов способен к такому варварству? и как могло открыться, когда у нее после того не было никаких сношений с Нивельзиным, а тогда муж отступился от прежних подозрений? – Как бы то ни было, несомненно то, что она уличена. Так; только при этом и понятно ее рабское повиновение мужу. Иначе она отказалась бы, возмутилась бы, как ни слаб ее характер.
– Вы должны презирать меня!.. Но я еще не сделалась его любовницею!.. О, вы не поверите мне, но я еще не сделалась его любовницею!..
– Я не поверила бы, если бы вы сказали, что вы его любовница. Презирать вас? – Теперь, когда я увидела портрет Нивельзина у вас на столе, я сужу снисходительнее о вашем послушании мужу. Как он уличил вас? – Этим он принуждает вас?
Этим. Он давно потребовал, чтоб она кокетничала с Чаплиным. Она решительно отказывалась. – Как узнал он? – Тогда ему донесла ее горничная. Горничная сама не знала ничего хорошенько; только подозревала. Он был совершенно убежден, что горничная оклеветала ее. Но теперь, когда Нивельзин возвратился из-за границы, когда она стала видеть его вместе с Волгиной, в ней пробудилась ревность; она много плакала. Однажды она плакала над письмами Нивельзина. Мужа не было дома. Она не слышала, как он возвратился. Она услышала только, когда уже его шаги приближались. Она успела спрятать письма. Она думала, что он не заметил ничего. Но он заметил, как она прятала что-то.
Через два дня она была на вечере. Он оставался дома. Ей показалось, что он посмотрел на нее с усмешкою, когда она возвратилась. Она притворилась, будто скоро заснула. Он уснул; она встала и вынула маленькую шкатулку, в которой берегла письма и волоса Нивельзина. Двух писем недоставало, – двух – более ясных, нежели другие. Конечно, она не могла заснуть до рассвета. Когда она проснулась, мужа не было. Он вернулся, вошел к ней и подал ей четырехугольный пакетик, обернутый в бумагу: – «Я привез подарок тебе, Нина…» Это был портрет Нивельзина. Она пошатнулась. Он поддержал ее и сказал: «Я не из тех мужей, которые любят ссориться. Не буду упрекать тебя. Тем меньше надобности ссориться, что я знаю – твои прежние отношения к нему не могут возобновиться. Он увлечен другою привязанностью. Ты сохраняешь расположение к нему, но уже только дружеское, невинное. Я не имел бы ничего даже и против того, чтоб он бывал у нас. Но я понимаю, что это не было бы приятно ни тебе, ни ему. Пусть же по крайней мере его портрет напоминает тебе о нем». Он поставил портрет Нивельзина на ее стол с просьбою не снимать. – С того утра она знала, что должна рабски повиноваться ему.
