Михаил Волконский - Жанна де Ламот
Еще недавно княгиня Мария отвергла это предложение, потому что не хотела сменить свои титулы на скромную фамилию Николаева. Но теперь вместо этих титулов у нее могло явиться нравственное, позорное клеймо, перед которым ничем не запятнанная фамилия Николаева была неизмеримо выше и почетнее.
И вот сама Мария отправилась к Саше Николаичу, вооруженная, как она думала, всеми чарами своей прелести, не подозревая того, что эти чары уже утратили для него всякое очарование.
Заговорив перед Николаевым, она расплакалась (для него и был заранее приготовлен платочек) и довольно связно и даже красиво рассказала о том, что она много-много думала обо всем, сказанном ей Сашей Николаичем, и о том, как глубоко был прав он, а не она.
Мария говорила, по-видимому, так искренне, так хорошо, что могла, вероятно, вот такой задушевностью повлиять и на менее доверчивого человека, чем Саша Николаич.
Только вся ее беда в том, что она, как говорят, переборщила: слишком уж невинной, слишком непорочной прикинулась она.
Саша Николаич долго слушал княгиню Марию, в душе испытывая неподдельное чувство жалости. Но эта жалость была не к ней, не к самой княгине Марии, не к ее несчастьям, о которых она повествовала, но к тому, как это в такой кажущейся прекрасной оболочке может существовать такая несоответствующая этой оболочке душа!
— Неужели вы все это искренне говорите, княгиня? — спросил Николаев, когда она, наконец, замолчала.
— Не называйте меня этим титулом — он мне теперь неприятен! — вздохнула Мария. — Разве вы имеете основание подозревать, что я говорю неправду?
Саша Николаич пожал плечами.
— Смотря как и когда!
— То есть что вы этим хотите сказать?
— Например, правда ли то, что, как вы сказали своему мужу после последнего нашего свидания и разговора у вас, что вы говорите со мной так только для того, чтобы получить от меня деньги?
Мария знала наверное, что сказала эту фразу с глазу на глаз и теперь до того была удивлена тем, что Саша Николаич говорил, повторив ее дословно, что, широко открыв глаза, подняла на него свой взор и, сама не зная как, проговорила: «Неужели и это узнал Орест?»
Она в последнее время до того привыкла, что все необычайное, касающееся дука и госпожи де Ламот, относилось к Оресту, что и теперь у нее вырвалось невольное упоминание о нем.
— Да, я узнал об этом через Ореста! — просто ответил Саша Николаич, потому что оно так и было на самом деле.
Теперь и княгиня Мария испытала над собой силу этого человека, в которую она должна была поверить, даже если и могла сомневаться до сих пор. Она совсем растерялась, точно над ней вдруг раскрылся потолок и этот страшный Орест слетел оттуда и воочию явился перед нею.
Раскинув руки, она беспомощно простонала:
— Как же это так? Опять, значит, он? Везде и всюду — он?!
Саша Николаич приблизился к Марии со стиснутыми руками и со сжатыми зубами, что явилось в нем рефлекторным движением, от усилия сдержать в себе вспыхнувшее негодование.
Ведь она даже не отрицала своих слов!
Она всего лишь испугалась, откуда он узнал о них… Что же это за крайняя степень беззастенчивости и предательства!
Мария в это время была совсем подавлена фигурой Ореста, внезапно всплывшей перед ней в неожиданном ореоле.
— Скажите мне! — с расстановкой произнес Саша Николаич. — Говорили вы это вашему мужу или нет?!
Княгиня Мария мгновенно сообразила, что даже если она и станет это отрицать, то вездесущий Орест узнает и уличит ее, и потому она, как будто повинуясь не своей воле, а воле этого Ореста, произнесла:
— Ну да, говорила!
— Ну так и уходите!.. — не своим голосом взвизгнул Саша Николаич. — Уходите, уходите!.. — повторил он несколько раз и, взявшись за голову, вышел из комнаты.
Княгиня Мария поняла, что теперь Саша Николаич для нее потерян навсегда.
Глава LIV
Глава, пока еще не совсем понятная
А виновник всех этих смут, передряг, открытий и катастроф Орест Беспалов пропадал в течение трех дней, пропивая «святую сумму»… Он честно заложил в ломбард медальон, невзирая даже на то, что случайно должен был узнать от Жанны, что в этом медальоне был ключ к уразумлению молитвенника, и полученные деньги, конечно, пропил.
Анна Петровна в первый день ждала его возвращения, не выказывая нетерпения, сознавая даже, что всякие дела нужно исполнять обстоятельно и что Орест медлит именно потому, что он человек обстоятельный.
На второй день она начала беспокоиться, но не забила тревоги, а подумала, что, может быть, Ореста могло задержать что-нибудь другое… Она то и дело посылала горничную узнать, возвратился он или нет.
Но когда Орест не явился и на третий день, тогда Анна Петровна испугалась, тем более, что вещь принадлежала не ей, была чужой, и ответственность всецело падала на нее, Анну Петровну. Старушка живо представила себе, как она не сможет найти ничего, что сказать Наденьке в оправдание, и поплакала по этому поводу, а потом посеменила мелкими шажками к сыну и рассказала ему, в чем дело…
Саша Николаич страшно рассердился.
— И зачем вы, маман, трогаете этого балбеса? — стал он выговаривать ей. — Разве вы не знаете, что это такое?.. Я его держу при себе только потому, что он без меня совсем бы спился с кругу, а вы ему даете такие поручения!..
— Ах, миленький, — оправдывалась Анна Петровна, — теперь-то я и сама вижу, что месье Орест такой, что ему нельзя поручить ничего. Но я подумала, что это же святая сумма!.. И так убедительно просила его и объяснила, что это именно — святая сумма!
— Ну а он пропил ее!
— В таком случае, нужно его немедленно разыскать и сказать в полицию, чтобы приняли меры…
— Нет, маман, теперь разыскивать Ореста бесполезно, потому что если он не является, то, значит, он в таком виде, что лишен всякого сознания! Он проспится, явится сам, и тогда я все выясню и сделаю! А жаловаться на него тоже нечего, потому что просто не надо было давать ему это!
— Но как же мне, миленький, быть перед Наденькой?
— Вот отвезите ей двадцать рублей и скажите, что это дали за медальон… Вероятно, он больше и не стоит.
— Да, он был самый простенький!
— Ну вот и отлично! Скажите, что за него дали двадцать рублей, а потом уж мы разберемся…
Анна Петровна, успокоенная мудростью своего сына, повезла Наденьке двадцать рублей.
А между тем протрезвевший Орест, как и рассчитывал Саша Николаич, явился к нему по собственному побуждению. Вид у него был необычайно жалкий. Он, видимо, сильно страдал, разумеется, от винного перегара, а не от угрызений совести.
Лицо у Ореста было жалкое, сморщенное, голову он держал набок, руки беспомощно болтались, как плети, и, в особенности, были трогательны непомерно поднятые, и потому особенно короткие, брюки Саши Николаича.
При всяком другом случае Николаев, увидев эту фигуру, наверняка расхохотался бы. Но тут он был крайне рассержен, потому что дело касалось не его, а посторонних, да еще не кого-нибудь, а Наденьки Заозерской. И в первый раз за все их долголетние отношения Саша Николаич накинулся на Ореста:
— Послушайте! Ведь это же из рук вон что такое?!..
Орест протянул руку наподобие руки у статуи Петра Великого работы Фальконе, и произнес:
— Знаю! Понимаю! Свинство! Сам чувствую больше, чем вы можете выразить это!
Он ударил себя кулаком в грудь и сдвинул картуз на лоб так, что тот ему съехал на самый нос.
— Где квитанция? — сурово спросил Саша Николаич.
Орест, признавший свою вину и потому не ожидавший дальнейших строгостей, сейчас же обиделся на эту суровость. Он одним движением передвинул картуз на затылок, заломив его набок, что у него означало «отношение набекрень», и с гордым великолепием проговорил:
— Прошу вас, сударь, обходиться со мной, как с дворянином!
При этом он повернулся и стал удаляться. Эта сцена, по обыкновению, происходила у окна кабинета Саши Николаича.
— Я говорю вам, чтобы вы немедленно отдали квитанцию! — крикнул вслед Оресту Саша Николаич.
— А я вам заявляю, — обернувшись, произнес тот, — что если встречаю от вас столь невежливый прием, вместо утешения по поводу моей подлости, которой я не могу не чувствовать, пропив святую сумму, то я сейчас принесу эту сумму целиком и квитанцию, и между нами все будет кончено!
Он сделал новый оборот и удалился, стараясь сделать это наиболее твердым шагом.
Он направился прямо в комнату к французу Тиссонье и с печатью необыкновенной мрачности на лице, поздоровался с ним и проговорил замогильным голосом:
— Мой добрый друг, месье Тиссонье, спасите честь Ореста Беспалова с помощью ваших сбережений!..
— Вы хотите опять взять у меня денег в долг? — удивился француз.
— Вы проникновенны, как Пифия олимпийская! — сказал Орест.
