Михаил Садовский - Фитиль для керосинки
Теперь эта мысль стала главной -- и это же стало главной его тайной. Ответы, которые он хотел получить, знали многие. Он это чувствовал по недомолвкам на кухне у тетки, по разговором родителей до отъезда отца, по разговорам Эсфири, Фейгина, Мельника... по событиям, происходящим вроде на глазах и непонятным... Но был только один человек, который скажет правду. Не побоится. Недаром он Герой. Значит, такой характер. Герой -- это характер! Еще одно открытие, которое Венька сделал за это последнее удивительное время. Самолеты у всех одинаковые, но одни, летая на них, стали героями, а другие нет, а третьи погибли... больше всего погибли... зря что-ли дядя Сережа говорил, что Героя ему дали за то, что он сделал триста двадцать пять боевых вылетов и остался жив, и неважно вовсе, сколько он сбил самолетов! Немцы совсем не идиоты из кино. Они здорово летали, по его рассказам... Дядя Сережа. Увидеть дядю Сережу.
Дожидаться его очередного неожиданно приезда было совершенно невмоготу -обычно он приезжал на Новый Год. Значит... ну, конечно! Надо ехать к нему. И тут возникало много новых вопросов и задач: на какие шиши, когда, как сказать маме и т. д. Но это уже были вопросы, которые Венька мог осилить.
Он принялся за подготовку "к операции"!
План его был простой и, надо сказать, верный. Главное: забраться как можно дальше на север. А там, если даже и поймают, называть фамилию дяди Сережи. Не может быть, чтобы не знали летчика Героя Советского Союза, который служит в полярной авиации. Позвонят, куда надо, и его отправят к дяде Сереже. "Все гениальное -- просто" -- повторял Венька. Конечно, он был прав. Самолет -- это недоступно. Ехать в ящике под вагоном глупо -- далеко не уедешь. Пешком -- отпадает... по билету в общем вагоне, где народу, как в военной теплушке -- это он хорошо помнил, -- военную теплушку, которую бомбили. Так. Значит надо, хоть немного денег, чтобы в вагон попасть, а там... Немного денег. Вот это была задача. Продать нечего. Воровать не умею и не буду. Заработать? Можно, но долго. Пойдешь колоть дрова -- решат, что тимуровец, и не заплатят, а просить не станешь... Взять взаймы? У кого? Он долго ломал голову. Дали бы, конечно, и Лизка, и Нинка бы попросила у бабы Дуси, но это все ненадежно. Как только его не станет, они проболтаются, что дали денег... Щербатый!
И Венька отправился к Леснику.
ГЛАВА ХYII. ВЧЕРА
Сейчас Венька видел и слышал маленький мир с высоты, совершенно уверенный, что с ним это уже однажды было -- все, что, происходит. Он мучительно пытался сообразить, где, когда ... и ответ приходил постепенно, по мере его погружения в этот битком набитый вагон, где его устроили добрые люди на душной тесной третьей полке за мешками, тюками постели и огромной корзиной неизвестно с чем, из которой пахло пряным, как от чуть подвяленной ботвы репы. Сквозь щели между этим добром Веньке видна была бабка с толстым слоем платков на голове и несколькими на плечах. Одноногий инвалид на деревяшке -Герой Гражданской, как он сам о себе говорил в чрезвычайных обстоятельствах,
например, толстой с красным лицом проводнице, когда та стала выяснять, почему он не пускает женщину в "свое купе". Это вообще звучало непонятно -купе в общем вагоне, в который все вломились в течение одной минуты и сразу оккупировали все места. "Я- Герой Гражданской!" -- провозгласил он,-- и имею полное право занять лучшие места для своей сожительницы и ее матери! " Он топнул деревяшкой , и проводница отступила, махнув рукой. "Видите, какие люди, о Господи, -- вздохнула она, и кивнула кому-то, видимо, жаловавшемуся.
-- Пойдем искать дальше." Сожительница, вторая женщина, была на вид старше матери, может, потому, что оказалась совсем беззубой и с серым плоским лицом очень больного человека. Она молчала все время и только, шумно втянув воздух, вздыхала. Через десять минут, когда поезд еще не тронулся , дед уже занял пост коменданта, разрешил еще приютиться рядом молодой женщине с маленькой девочкой. Можно было только догадаться, что это девочка по длинным, совершенно золотым волосам, выбивавшимся из какого-то пакета, в котором она пребывала. Потом дед стал устраивать вещи, встал одной ногой на нижнюю полку, заглянул между тюков и прошипел: "А ты лежи и не высовывайся, как в окопе..." Он соскочил, стукнув деревяшкой в пол, будто поставил точку
-- так, мол, тому и быть, а по-другому -- никогда. Конечно, это уже было когда-то, понял Венька. Точно -- ровно полжизни назад, в сорок первом. Только там была теплушка с нарами, а не такой шикарный вагон. И такая же старуха с дочерью, и тетя Варя с Настей в узелке, откуда торчали две косички и два глаза. Там не было "купе", но был старший по вагону, и все почему-то его слушались, хотя он не кричал, не топал деревяшкой -- у него были нормальные ноги, и не говорил он, что герой, а всех называл "дети " -- и взрослых женщин, и старух, и детей, и даже двух стариков. Оттуда, оттуда это незаметно переползло опять в его жизнь. И вовсе не полжизни назад это было, а только вчера. Стук колес. Морозный воздух в щели. Вой немецких самолетов над крышей. Вздрагивающий, как от испуга, вагон, крики "тревога" и "отбой", испуганные глаза, вопли, ругань снаружи и самый сладкий звук: постукивание молотка обходчика по буксам -- значит, опять поехали. Состав вздрагивал, грохали сцепки, сипло свистел паровоз и облегченно шипел: "Черт возьми! Черт возьми!" "Веник, -- донесся снизу голос деда, -- на, пожуй!" -- Венька протиснул между барахлом руку и почувствовал на ладони кусок хлеба. Суровый Герой Гражданской оказался на удивление сердобольным и, если бы не он, ни за что не попасть бы Веньке в вагон. Но, видно, сжалился дед, заглянув в угольно черные Венькины глаза, и так зыкнул на проводницу, что та махнула рукой. Да и не сдержать ей было напиравшую сзади толпу. Так вот повезло! Состав тащился медленно. Венька задыхался от духоты и сквозь дрему слышал бесконечный разговор. Было впечатление, что это едет одна семья, и обсуждает старые свои проблемы,. Все у всех похоже, как старые галоши на валенках. Жить негде -- у кого немцы сожгли, у кого свои отобрали, и денег нет, и едут люди искать места, где легче кусок заработать -- кто к родным, кто на новое место в надежде, что там лучше... от всех этих нудных тоскливых вполголоса разговоров духота казалась еще плотнее и безжалостней. Венька раздвинул тюки и высунул голову.
"Небось, упарился, -- сказала бабка, -- Слязай!" Молодая женщина подвинула на лавке свой конверт с торчащими глазами и рукой пригласила Веньку: "А ты же чей?" "Я так понимаю,-- начал дед и оглянулся, -- в бега подался. Не одобряю -но не препятствую... -- он помолчал. -- Потому сам так же начинал..." Венькина легенда была проста, и врал он так, что уже сам в это верил, тем более, что ничего необычного не было в его рассказе. Пробирается он на север не потому, что там жить легче, а потому что работает там его дядя и определит его в ремесленное при заводе. А матери одной с троими не справиться. Но денег у него на всю дорогу нет, и поэтому он опасается, что застрянет в пути, если не помогут. Выглядел он вполне подходяще к этому рассказу в вылинявшем и протертом зимнем пальто с остатками шерсти -островками на вытертом воротнике. Рукава кончались чуть пониже локтя, а из четырех пуговиц спереди только две были похожи... зато на боку Веньки красовалась подаренная отцом планшетка с картой страны в желтоватом целулоидном окне, а еще его сопровождал тощий "сидор", одетый на обе руки и упиравшийся сзади в хлястик пальто. Тысячи мальчишек вокруг были похожи на него, или он на них и даже лицом, почерневшим от паровозной копоти и вагонной пыли...
Столь подробно невозможно представить себе, что творилось у Веньки внутри, потому что мысли прыгали, то опережая поезд и предвидя поиск дяди Сережи и встречу, то возвращаясь назад домой, к матери, нашедшей его записку с просьбой не волноваться -- такую, как всегда и все пишут в подобных обстоятельствах. А иногда его память приоткрывала вдруг не только забытые, но мельком виденные картины той теплушки и всего, что вокруг нее творилось -воспоминания, независимо от его желания, жившие в нем, и время от времени по малейшему поводу, возникающие и подавляющие все остальные чувства. Он плыл теперь по течению жизни, как катил по рельсам поезд, стучали колеса на стыках, протестовали сцепки на остановках, ругались люди с проводницей, и та коротко и просто отвечала: "Вагон полный. Местов нет." И прошлое с каждым часом отдалялось и отдалялось, будто не с ним все это было, а что было, казалось незначительным и пустым, когда видишь, как тысячи людей вокруг тебя и ты сам сдвинулись с места, чтобы найти новое, где будет лучше. Пьяный на платформе размахивал снятым сапогом по кругу и орал, прервав Венькины размышления: "Я воевал? Воевал!.. А теперя имею право..." Непонятно было, каких он прав добивался. Вагон остановился как раз против того места, где бурлил этот человек: "Я за Сталина кровь проливал! А скажет он, что опять идти, и пойду -- вот погоди! Гитлер их не добил... а Сталин даст приказ, и мы их враз порешим..." Он громко запел "Артиллеристы, Сталин дал приказ!" А Венька соображал, кого это надо порешить -- и путем несложных вычислений понял, что именно его! И мысли его свернули на другой лад, и он с удивлением вдруг понял, что всегда ожидает такой или подобной тирады. Что так кричал ремесленник, что это же было на заборе напротив синагоги, и что теперь перед окном орет этот пьяный -- что вот это и есть "Государственная политика", и то, что он, Венька, помнит теперь об этом всегда -- тоже государственная политика. И еще он вдруг захотел поскорее доехать, но уже не к дяде Сереже, а, побывав у него , назад -- домой -- пока единственному известному ему месту на земле, где можно об этом не думать. ГЛАВА XYIII. ЦЕЛЬ
