Константин Станюкович - Том 5. Повести и рассказы
— Мне нужно с вами поговорить.
«Бенефис!» — подумал, слегка морщась, Криницын, снова опускаясь на стул, чтоб выслушать «бенефис» в более удобном положении, и проговорил покорно-равнодушным тоном человека, сознающего, что противиться неотвратимому року бесполезно и надо покориться судьбе:
— Я слушаю…
— Не здесь, надеюсь?
В самом деле, какой он рассеянный! Он и забыл, что в столовой подпускались только ядовитые намеки, а специальным местом для «бенефисов» был в последний год — кабинет.
— Так пойдем в кабинет, Вавочка, — вымолвил Криницын, по старой привычке называя жену Вавочкой, и, пропустив ее мимо себя, вошел вслед за женой в свою небольшую комнату и с предусмотрительностью плотно затворил двери на случай высоких нот звучного контральто жены.
«Еще смеет называть Вавочкой, негодяй!» — возмутилась про себя Варвара Александровна и присела на диван.
Криницын опустился в кресло напротив.
Несколько секунд длилось молчание.
«Что ж она не начинает!» — тревожно подумал Борис Николаевич. Взгляд его скользнул по Вавочке, и в голове пронеслась внезапно шальная мысль: «а ведь как она еще сохранилась, эта Вавочка… Если б только не характерец…»
И Криницын вздохнул…
— Надеюсь, вы не удивитесь, — начала Варвара Александровна торжественно-спокойным тоном, — если после всего того, что я испытала за последний год, благодаря вашему постыдному поведению, недостойному порядочного человека, — я пришла к решению: предоставить вам полную свободу жить, как вам будет угодно, и уехать от вас… Разумеется, детей я возьму с собой… Вы ведь не решитесь отнять их от матери?
Варвара Александровна имела полное право торжествовать. Криницына действительно передернуло от этого сюрприза, и он воскликнул:
— Уехать!? Лишить меня детей!?
Это восклицание омрачило минутное торжество Варвары Александровны и ядовитым жалом вонзилось в ее душу, нанеся глубокое оскорбление ее самолюбию, хотя она и говорила, что презирала «этого человека».
Как! Он только жалеет детей, а меня нисколько не жаль, — жены, которая отдала ему лучшие годы жизни. И это за двенадцать лет верности и любви. О, презренный человек!
И, совсем позабыв, что хотела говорить с ним «холодно и спокойно», Варвара Александровна с гневной страстностью кинула:
— Зачем вам дети? Разве вы их много видите? Разве вы часто с ними бываете? Они и так лишены отца. Хорош отец!? Ведь вы вечно пропадаете из дому и возвращаетесь пьяный по утрам… Хорош пример для детей, нечего сказать! Да и без них вам будет удобнее. Они, по крайней мере, не помешают вам жить со своей любовницей… Будете праздновать вторую молодость на полной свободе… Никто не стеснит вас! — ядовито прибавила Варвара Александровна.
Криницын молчал в каком-то столбняке.
— А если захотите видеть детей — можете видеть их у меня… Я останусь в Петербурге. Будьте спокойны, во время этих свиданий я не стану беспокоить вас своим присутствием…
Она взглянула на «этого человека», сидевшего опустив голову, и все еще надеялась, что он вдруг бросится к ее ногам и станет молить о прощении, и она, быть может, простит его ради бедных детей.
Но Криницын не бросался к ногам и, видимо стараясь скрыть свое волнение, наконец проговорил:
— Что ж, если ты… вы хотите, я согласен…
— Еще бы… Я и не сомневалась в вашем согласии… Надеюсь, вы не откажете детям в содержании… Мне от вас ничего не надо… Но дети…
— Я буду давать три четверти своего жалованья…
— Этого за глаза довольно… Благодарю вас за детей! — поднимаясь с дивана, проговорила сдержанно-спокойным, казалось, тоном Варвара Александровна и уже подошла к дверям, как вдруг вернулась и, приблизившись к Борису Николаевичу, крикнула голосом, полным злобы и презрения:
— А от себя скажу вам, что вы презренный, гнусный человек, которого я презираю и никогда не прощу!..
И, глотая рыдания, выбежала из комнаты.
Борис Николаевич струсил. Струсил и крепко задумался. Перспектива одиночества и разлука с детьми сильно смутила его… Да и к Вавочке ведь он все-таки в конце концов привязан… Как-никак, а прожили двенадцать лет… Положим, у нее характерец… немало досталось ему от Вавочки, но ведь она его любила, да еще так, что из-за этой любви, собственно говоря, все и вышло… (Если б поменьше любила! — вздохнул Криницын.) Ну, да и он тоже виноват, что довел жену до того, что она его бросает… Совсем он ее забыл, бедняжку, в этой борьбе за свою свободу и жестоко мстил ей… Действительно, он свиньей себя вел, совсем того… замотался… Все эти флирты, ничего интересного… только трата денег… Вольно же ей было оттолкнуть от себя нелепой ревностью… вечными сценами…
Так размышлял Борис Николаевич и решил, что надо поговорить с Вавочкой, объяснить ей… успокоить ее…
И сам несколько успокоился, почему-то уверенный, что все обойдется. Вавочка не бросит его и простит, несмотря на все его безобразия.
В этот вечер Борис Николаевич не удрал из дому, пил чай с детьми и долго потом ходил по кабинету, все не решаясь идти к Вавочке, пока она «не отойдет» после недавнего объяснения…
Он несколько раз спрашивал няню, «как барыня?», и старуха все советовала не ходить — обождать, пока барыня в большом расстройстве чувств, и только около полуночи Авдотья Филипповна пришла в кабинет и сказала:
— Теперь барыня не плачет, ступайте, Борис Николаевич, поговорите. Да только не очень винитесь. Наша сестра этого не любит, — конфиденциально прибавила умная няня.
VIIТук-тук-тук.
— Кто там?
— Это я, Вавочка, — робко и просительно проговорил Криницын.
— Войдите! — ответил дрогнувший голос Варвары Александровны.
Борис Николаевич вошел в спальню — давно он не заглядывал в эту уютную комнату! — и увидел жену, сидевшую на маленьком диванчике и перебиравшую какие-то старые письма — его письма.
— Что вам угодно? — строго спросила она, укладывая письма в ящик.
— Я, Вавочка, пришел с тобой поговорить и…
— Нам не о чем с вами больше говорить, — презрительно перебила Варвара Александровна.
— Вавочка… Так неужели это серьезно?.. Ты хочешь бросить меня…
— А вы думали, я шутила? — саркастически ухмыльнулась она. — Да и не все ли вам равно?.. Детей вы будете видеть…
— Но, Вавочка… Позволь сказать… объяснить… Выслушай, ради бога…
Чем мягче и нежнее звучал голос Бориса Николаевича, тем надменнее и, казалось, холоднее становился тон Варвары Александровны. Но грудь ее тяжело дышала из-под тонкой ткани капота, губы вздрагивали, рука нервно теребила носовой платок.
— Что можете вы объяснить? А впрочем, говорите, если вам угодно…
И Варвара Александровна пододвинулась вперед и, откинув за плечи распущенные свои волосы, оперлась рукой на маленький рабочий столик у дивана и полуприкрыла глаза. Свет лампы осветил ее побледневшее лицо.
— Можно присесть, Вавочка? — спросил почтительно Борис Николаевич.
— Садитесь, — с холодной вежливостью отвечала она, бросая взгляд на «этого человека» и снова опуская ресницы.
Муж опустился в низенькое кресло и начал:
— Положим, я виноват перед тобой, Вавочка… очень виноват, хотя и не в том, в чем ты думаешь… Я вел себя скверно… кутил… проводил ночи за картами… постоянно уходил из дому… был к тебе невнимателен…
— Вы были жестоки, — вставила Варвара Александровна.
— Согласен… Но, Вавочка, милая Вавочка, вспомни, отчего все это вышло… Ты слишком… опекала меня, и я… возмутился… Однако поверь мне, я никогда не переставал тебя любить…
— И имели любовницу? — иронически воскликнула Варвара Александровна.
— Я, любовницу?.. Господь с тобою, Вавочка!
— А эту… вашу… Анну Петровну…
— Анну Петровну!?. Клянусь тебе, что между нами ничего не было…
«Лжет!» — подумала Варвара Александровна, но, взглядывая в лицо «этого человека», в его заблестевшие глаза, которые снова ласкали ее с давно забытой нежностью, Варвара Александровна не стала спорить…
А муж продолжал:
— Мы с этой Анной Петровной, правда, иногда встречались… болтали…
— А теперь?..
— Да ее и нет здесь, Вавочка… Она уехала за границу с каким-то молодым человеком.
— Но другие ваши любовницы?.. — уже мягче спросила жена.
— Никаких никогда у меня не было, Вавочка! — горячо протестовал Борис Николаевич, помня совет умной няни: «не очень виниться».
И опять, разумеется, Варвара Александровна, зная мужа, не поверила, но, вся охваченная едва сдерживаемым волнением близкого, столь неожиданного примирения, она снова промолчала, готовая простить ему все…
А Борис Николаевич, не спуская глаз с Вавочки, пикантной, еще хорошенькой своей Вавочки, еще горячей и искренней заговорил, что он всегда любил Вавочку, знал одну только Вавочку в эти двенадцать лет; он пожалел о бедных детях без отца и, увидав, что растроганная Вавочка жадно внимает его речам и, вся заалевшая, с полуоткрытыми устами, смотрит на него нежным прощающим взглядом своих больших влажных глаз, — понял, что теперь можно броситься к ногам Вавочки и получить ее полное помилование, несмотря на все свои вольные и невольные прегрешения.
