Дмитрий Мережковский - Воскресшие боги
Вбежал камерьере, замахал руками и крикнул музыкантам:
-- Тише, тише! Герцогиня больна...
Все обернулись на крик. Музыка стихла. Одна лишь виола, на которой играл тугой на ухо, подслеповатый старичок, долго еще заливалась в безмолвии жалобно-трепетным звуком.
Служители поспешно пронесли кровать, узкую, длинную, с жестким тюфяком, с двумя поперечными брусьями для головы, двумя колками по обеим сторонам для рук и перекладиною для ног родильницы, сохранявшуюся с незапамятных времен в гардеробных покоях дворца и служившую для родов всем государыням дома Сфорца. Странной и зловещей казалась среди бала, в блеске праздничных огней, над толпой разряженных дам, эта родильная кровать. Все переглянулись и поняли.
-- Ежели от испуга или падения,-- заметила пожилая дама,-- следовало бы немедленно проглотить белок сырого яйца с мелко нарезанными кусочками алого шелка.
Другая уверяла, что красный шелк тут ни при чем, а надо съесть зародыши семи куриных яиц в желтке восьмого.
В это время Ричардетто, войдя в одну из верхних зал, услышал за дверями соседней комнаты такой страшный вопль, что остановился в недоумении и спросил, указывая на дверь, одну из женщин, проходивших с корзинами белья, грелками и сосудами горячей воды: -- Что это?
Она не ответила.
Другая, старая, должно быть, повивальная бабка, посмотрела на него строго и проговорила: -- Ступай, ступай с Богом! Чего торчишь на дороге'только мешаешь. Не место здесь мальчишкам.
Дверь на мгновение приотворилась, и Ричардетто увидел в глубине комнаты, среди беспорядка сорванных одежд и белья, лицо той, которую любил безнадежною деТскою любовью,-- красное, потное, с прядями волос, Прилипших ко лбу, с раскрытым ртом, откуда вылетал нескончаемый вопль. Мальчик побледнел и закрыл лицо руками.
РядоЛ с ним разговаривали шепотом разные кумушки, нянюшки, лекарки, знахарки, повитухи. У каждой было первое средство. Одна предлагала обернуть правую ногу родильницы змеиной кожей; другая -- посадить ее на чугунный котел с кипятком; третья-подвязать к животу ее шапку супруга; четвертая -дать водки, настоенной на отростках оленьих рогов и кошенильном семени.
-- Орлиный камень под правую мышку, магнитный -- под левую,-- шамкала древняя, сморщенная старушонка, хлопотавшая больше всех,--это, мать моя, первое дело! орлиный камень либо изумруд.
Из дверей выбежал герцог и упал на стул, сжимая голову руками, всхлипывая, как ребенок:
-- Господи! Господи! Не могу больше... не могу... Биче, Биче... Из-за меня, окаянного!..
Он вспомнил, как только что, увидев его, герцогиня закричала с неистовой злобой: "Прочь! прочь! Ступай к своей Лукреции!.,"
Хлопотливая старушонка подошла к нему с оловянною тарелочкой:
-- Откушать извольте, ваше высочество... -- Что это? -- Волчье мясо. Примета есть: как волчьего мяса отведает муж, родильнице легче. Волчье мясо, отец ты мой, первое дело!
Герцог с покорным и бессмысленным видом старался Проглотить кусочек жесткого, черного мяса, который застрял у него в горле. Старуха, наклонившись над ним, бормотала:
-- Отче наш, иже еси. Семь волков, одна волчиха. На земли и небеси. Взвейся, ветер, наше лихо В чисто поле унеси.
"Свят, свят, свят -- во имя Троицы единосущной и безначальной. Крапко слово наше. Аминь!"
Из комнаты больной вышел главный придворный медик Луиджи Марлиани в сопровождении других врачей. Герцог бросился к ним. -- Ну, что? Как?.. ОНИ молчали.
-- Ваша светлость,-- произнес наконец Луиджи,-- все меры приняты. Будем надеяться, что Господь в своем милосердии... Герцог схватил его за руку.
-- Нет, нет... Есть же какое-нибудь средство... Так нельзя... Ради Бога... Ну, сделайте же, сделайте что-нибудь!..
Врачи переглянулись, как авгуры, чувствуя, что надо его успокоить.
Марлиани, строго нахмурив брови, сказал по-латыни молодому врачу с румяным и наглым лицом:
-- Три унции отвара из речных улиток с мушкатным орехом и красным толченым кораллом.
-- Может быть, кровопускание?--заметил старичок с робким и добрым лицом.
-- Кровопускание? Я уже думал,-- продолжал Марлиани:-к несчастью, Марс-в созвездии Рака в четвертом доме Солнца. К тому же влияние нечетного дня... Старичок смиренно вздохнул и притих. -- Как полагаете вы, учитель,-обратился к Марлиани другой врач, краснощекий, развязный, с непобедимо веселыми и равнодушными глазами,-- не прибавить ли к отвару из улиток мартовского коровьего помета?
-- Да,-- задумчиво согласился Луиджи, потирая себе переносицу,-коровьего помета,-- да, да, конечно! -- О, Господи! Господи! -- простонал герцог. -- Ваше высочество,-- обратился к нему Марлиани,-- успокойтесь, могу вас уверить, что все, предписываемое наукой...
-- К черту науку! -- вдруг, не выдержав, накинулся на него герцог, с яростью сжимая кулаки,-- Она умирает, умирает, слышите! А вы тут с отваром из улиток, с коровьим пометом!.. Негодяи!.. Вздернуть бы вас всех на виселицу!..
И в смертельной тоске заметался он по комнате, прислушиваясь к неумолкавшему воплю.
Вдруг взор его упал на Леонардо. Он отвел его в стооону:
-- Послушай,-- забормотал герцог, точно в бреду, видно сам едва помня, что говорит,--послушай, Леонардо, ты-стоишь больше, чем все они вместе. Я знаю, ты обладаешь великими тайнами... Нет, нет, не возражай... Я знаю... Ах, Боже мой, Боже мой, этот крик!.. Что я хотел сказать? Да, да,--помоги мне, друг мой, помоги, сделай что-нибудь!.. Я душу отдам, только бы помочь ей хоть ненадолго, только бы этого крика не слышать!.. Леонардо хотел ответить; но герцог, уже забыв о нем, киНулСя навстречу капелланам и монахам, входившим в комнату.
-- Наконец-то! Слава Богу! Что у вас? -- Частицы мощей преподобного Амброджо, Пояс родомощницы св. Маргариты, честнейший Зуб св. Христофора, Волос Девы Марии. -- Хорошо, хорошо, ступайте, молитесь! Моро хотел войти с ними в комнату больной, но в это мгновение крик превратился в такой ужасающий визг и рев, что, заткнув уши, он бросился бежать. Миновав несколько темных зал, остановился в часовне, слабо освещенной лампадами, и упал на колени перед иконою. -- Согрешил я. Матерь Божия, согрешил, окаянный, винного отрока погубил, законного государя моего Джан-Галеаццо! Но ты, Милосердная, Заступница единая, услышь молитву мою и помилуй! Все отдам, все отмолю, только спаси ее, возьми душу мою за нее! Обрывки нелепых мыслей теснились в голове его, мешая молиться: он вспомнил рассказ, над которым недавно смеялся,-- о том, как один корабельщик, погибая во время бури, обещал Марии Деве свечу величиною с мачту корабля; когда же товарищ спросил его, откуда возьмет он воска для такой свечи, тот ответил: молчи, только бы спастись нам теперь, а потом будет время подумать; к тому же, я надеюсь, что Мадонна удовольствуется меньшею свечою.
-- О чем это я, Боже мой!--опомнился герцог,-- с ума схожу, что ли?..
Он сделал усилие, чтобы собрать мысли, и начал снова МОЛиться.
Будто яркие хрустальные шары, похожие на ледяные прозрачные солнца, поплыли, закружились перед ним, послышалась тихая музыка, вместе с назойливым припевом золотого мальчика: Скоро к вам, о люди, скоро я вернусь по воле Моро. Потом все исчезло.
Когда он проснулся, ему казалось, что прошло не более двух-трех минут; но, выйдя из часовни, увидел он в окнах, занесенных вьюгою, серый свет зимнего утра.
Моро вернулся в залы Рокетты. Здесь всюду была тишина. Навстречу ему попалась женщина, несшая короб с пеленками. Она подошла и сказала:
-- Разрешиться изволили. -- Жива? --пролепетал он, бледнея. -- Слава Богу! Но ребеночек умер. Очень ослабели. Желают вас видеть -- пожалуйте.
Он вошел в комнату и увидел на подушках крошечное, как у маленькой девочки, с громадными впадинами глаз, точно затканными паутиной, спокойное, странно знакомое и чужое лицо. Он подошел к ней и наклонился.
-- Пошли за Изабеллой... скорее,-- произнесла она шепотом.
Герцог отдал приказание. Через несколько минут высокая стройная женщина с печальным суровым лицом, герцогиня Изабелла Арагонская, вдова Джан-Галеаццо, вошла в комнату и приблизилась к умирающей. Все удивились, кроме духовника и Моро, ставших поодаль.
Некоторое время обе женщины разговаривали шепотом. Потом Изабелла поцеловала Беатриче со словами последнего прощения и, опустившись на колени, закрыв лицо руками, стала молиться.
Беатриче снова подозвала к себе мужа.
-- Вико, прости. Не плачь. Помни... я всегда с тобою... Я знаю, что ты меня одну...
Она не договорила. Но он понял, что она хотела сказать: ты меня одну любил.
Она посмотрела на него ясным, как будто бесконечно далеким взором и прошептала:
-- Поцелуй.
Моро коснулся губами лба ее. Она хотела что-то сказать, не могла и только вздохнула чуть слышно: -- В губы.
Монах стал читать отходную. Приближенные вернулись в комнату.
Герцог, не отрывая своих губ от прощального поцелуя,
чувствовал, как уста ее холодеют,-- и в этом последнем Поцелуе принял последний вздох своей подруги. -- Скончалась,-- молвил Марлиани. Все перекрестились и стали на колени. Моро медленно приподнялся. Лицо его было неподвижно. Оно выражало не скорбь, а страшное, неимоверное напряжение. Он дышал тяжко и часто, как будто через силу подымался на гору. Вдруг неестественно и странно взмахнул сразу обеими руками, вскрикнул: "Биче!" -и упал на мертвое тело. Из всех, кто там был, один Леонардо сохранил спокойствие. Глубоким испытующим взором следил он за герцогом. В такие минуты любопытство художника превозмогало в нем все. Выражение великого страдания в человеческих лицах, в движениях тела наблюдал он как редкий необычайный опыт, как новое прекрасное явление природы. Ни одна морщина, ни один трепет мускула не ускользали от его бесстрастного всевидящего взора.
