Лев Толстой - Воскресение
– Да, да. Что ж, как вы живете? – сказал Нехлюдов, не зная, что сказать.
– Какая наша жизнь! Самая плохая наша жизнь, – как будто с удовольствием, нараспев протянул словоохотливый старик.
– Отчего плохая? – сказал Нехлюдов, входя под ворота.
– Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, – сказал старик, следуя за Нехлюдовым на вычищенную до земли часть под навесом.
Нехлюдов вошел за ним под навес.
– У меня вон они двенадцать душ, – продолжал старик, указывая на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами на уступе не вычищенного еще навоза. – Что ни месяц, то купи шесть пудов, а где их взять?
– А своего разве недостает?
– Своего?! – с презрительной усмешкой сказал старик. – У меня земли на три души, а нынче всего восемь копен собрали, – до Рождества не хватило.
– Да как же вы делаете?
– Так и делаем; вот одного в работники отдал, да у вашей милости деньжонок взял. Еще до заговенья всё забрали, а подати не плачены.
– А сколько податей?
– Да с моего двора рублей семнадцать в треть сходит. Ох, не дай Бог, житье, и сам не знаешь, как оборачиваешься!
– А можно к вам пройти в избу? – сказал Нехлюдов, подвигаясь вперед по дворику и с очищенного места входя на не тронутые еще и развороченные вилами желто-шафранные, сильно пахучие слои навоза.
– Отчего же, заходи, – сказал старик и быстрыми шагами босых ног, выдавливавших жижу между пальцами, обогнав Нехлюдова, отворил ему дверь в избу.
Бабы, оправив на головах платки и спустив поневы, с любопытным ужасом смотрели на чистого барина с золотыми застежками на рукавах, входившего в их дом.
Из избы выскочили в рубашонках две девочки. Пригнувшись и сняв шляпу, Нехлюдов вошел в сени и в пахнувшую кислой едой грязную и тесную, занятую двумя станами избу. В избе у печи стояла старуха с засученными рукавами худых жилистых загорелых рук.
– Вот барин наш к нам в гости зашел, – сказал старик.
– Что ж, милости просим, – ласково сказала старуха, отворачивая засученные рукава.
– Хотел посмотреть, как вы живете, – сказал Нехлюдов.
– Да так живем, вот, как видишь. Изба завалиться хочет, того гляди, убьет кого. А старик говорит – и эта хороша. Вот и живем – царствуем, – говорила бойкая старуха, нервно подергиваясь головой. – Вот сейчас обедать соберу. Рабочий народ кормить стану.
– А что вы обедать будете?
– Что обедать? Пищея наша хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая – квас с хлебом, – сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
– Нет, без шуток, покажите мне, что вы будете кушать нынче.
– Кушать? – смеясь, сказал старик. – Кушанье наше не хитрое. Покажь ему, старуха.
Старуха покачала головой.
– Захотелось нашу мужицкую еду посмотреть? Дотошный ты, барин, посмотрю я на тебя. Все ему знать надо. Сказывала – хлеб с квасом, а еще щи, снытки бабы вчера принесли; вот и щи, апосля того – картошки.
– И больше ничего?
– Чего ж еще, забелим молочком, – сказала старуха, посмеиваясь и глядя на дверь.
Дверь была отворена, и сени были полны народом; и ребята, девочки, бабы с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудно€го барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим умением обойтись с барином.
– Да, плохая, плохая, барин, жизнь наша, что говорить, – сказал старик. – Куда лезете! – закричал он на стоявших в дверях.
– Ну, прощайте, – сказал Нехлюдов, чувствуя неловкость и стыд, в причине которых он не давал себе отчета.
– Благодарим покорно, что проведал нас, – сказал старик.
В сенях народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней. Следом за ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, – в грязной, бывшей белой рубахе, а другой – в худенькой слинявшей розовой. Нехлюдов оглянулся на них.
– А теперь куда пойдешь? – сказал мальчик в белой рубашке.
– К Матрене Хариной, – сказал он. – Знаете?
Маленький мальчик в розовой рубашке чему-то засмеялся, старший же серьезно переспросил:
– Какая Матрена? Старая она?
– Да, старая.
– О-о, – протянул он. – Это Семениха, эта на конце деревни. Мы тебя проводим. Айда, Федька, проводим его.
– А лошади-то!
– Авось ничего!
Федька согласился, и они втроем пошли вверх по деревне.
V
Нехлюдову было легче с мальчиками, чем с большими, и он дорогой разговорился с ними. Маленький в розовой рубашке перестал смеяться и говорил так же умно и обстоятельно, как и старший.
– Ну, а кто у вас самый бедный? – спросил Нехлюдов.
– Кто бедный? Михайла бедный, Семен Макаров, еще Марфа дюже бедная.
– А Анисья – та еще бедней. У Анисьи и коровы нет – побираются, – сказал маленький Федька.
– У ней коровы нет, да зато их всего трое, а Марфа сама пята, – возражал старший мальчик.
– Все-таки та вдова, – отстаивал розовый мальчик Анисью.
– Ты говоришь, Анисья вдова, а Марфа все равно что вдова, – продолжал старший мальчик. – Все равно – мужа нет.
– Где же муж? – спросил Нехлюдов.
– В остроге вшей кормит, – употребляя обычное выражение, сказал старший мальчик.
– Летось в господском лесу две березки срезал, его и посадили, – поторопился сказать маленький розовый мальчик. – Теперь шестой месяц сидит, а баба побирается, трое ребят да старуха убогая, – обстоятельно говорил он.
– Где она живет? – сказал Нехлюдов.
– А вот этот самый двор, – сказал мальчик, указывая на дом, против которого крошечный белоголовый ребенок, насилу державшийся на кривых, выгнутых наружу в коленях ногах, качаясь, стоял на самой тропинке, по которой шел Нехлюдов.
– Васька, куда, постреленок, убежал? – закричала выбежавшая из избы в грязной, серой, как бы засыпанной золой рубахе баба и с испуганным лицом бросилась вперед Нехлюдова, подхватила ребенка и унесла в избу, точно она боялась, что Нехлюдов сделает что-нибудь над ее дитей.
Это была та самая женщина, муж которой за березки из леса Нехлюдова сидел в остроге.
– Ну, а Матрена – эта бедная? – спросил Нехлюдов, когда они уже подходили к избушке Матрены.
– Какая она бедная: она вином торгует, – решительно ответил розовый худенький мальчик.
Дойдя до избушки Матрены, Нехлюдов отпустил мальчиков и вошел в сени и потом в избу. Хатка старухи Матрены была шести аршин, так что на кровати, которая была за печью, нельзя было вытянуться большому человеку. «На этой самой кровати, – подумал он, – рожала и болела потом Катюша». Почти вся хата была занята станом, который, в то время как вошел Нехлюдов, стукнувшись головой в низкую дверь, старуха только что улаживала с своей старшей внучкой. Еще двое внучат вслед за барином стремглав вбежали в избу и остановились за ним в дверях, ухватившись за притолки руками.
– Кого надо? – сердито спросила старуха, находившаяся в дурном расположении духа от неладившегося стана. Кроме того, тайно торгуя вином, она боялась всяких незнакомых людей.
– Я помещик. Мне поговорить хотелось бы с вами.
Старуха помолчала, пристально вглядываясь, потом вдруг вся преобразилась.
– Ах ты, касатик, а я-то, дура, не вознала: я думаю, какой прохожий, – притворно ласковым голосом заговорила она. – Ах ты, сокол ты мой ясный…
– Как бы поговорить без народа, – сказал Нехлюдов, глядя на отворенную дверь, в которой стояли ребята, а за ребятами худая женщина с исчахшим, но все улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.
– Чего не видали, я вам дам, подай-ка мне сюда костыль! – крикнула старуха на стоявших в двери. – Затвори, что ли!
Ребята отошли, баба с ребенком затворила дверь.
– Я-то думаю: кто пришел? А это сам барин, золотой ты мой, красавчик ненаглядный! – говорила старуха. – Куда зашел, не побрезговал. Ах ты, брильянтовый! Сюда садись, ваше сиятельство, вот сюда на коник, – говорила она, вытирая коник занавеской. – А я думаю, какой черт лезет, ан это сам ваше сиятельство, барин хороший, благодетель, кормилец наш. Прости ты меня, старую дуру, – слепа стала.
Нехлюдов сел, старуха стала перед ним, подперла правой рукой щеку, подхватив левой рукой острый локоть правой, и заговорила певучим голосом:
– И старый же ты стал, ваше сиятельство; то как репей хороший был, а теперь что! Тоже забота, видно.
– Я вот что пришел спросить: помнишь ли ты Катюшу Маслову?
– Катерину-то? Как же не помнить – она мне племенница… Как не помнить; и слез-то, слез я по ней пролила. Ведь я все знаю. Кто, батюшка, Богу не грешен, царю не виноват? Дело молодое, тоже чай-кофей пили, ну и попутал нечистый, ведь он силен тоже. Что ж делать! Кабы ты ее бросил, а ты как ее наградил: сто рублей отвалил. А она что сделала. Не могла в разум взять. Кабы она меня слушала, она бы жить могла. Да хоть и племенница мне, а прямо скажу – девка непутевая. Я ведь ее после к какому месту хорошему приставила: не хотела покориться, обругала барина. Разве нам можно господ ругать? Ну, ее и разочли. А потом опять же у лесничего жить можно было, да вот не захотела.
