Сергей Лукницкий - Начало Водолея
"Свой бензин возим, - подумал Моисеев, - наверное, он лучше зарубежного". И был прав, потому что, как известно, своя ноша не тянет.
А больше он уже ни о чем не думал, а только подремывал до самого Нью-Йорка, теша себя мыслью, что две капиталистические страны он уже посетил... И ничего особенного в них не заметил. Нестеров не спал и смотрел в окно.
- Слушайте, Моисеев, - вдруг сказал он, - вам не кажется, что есть какая-то фатальность в нашей поездке. Я не говорил вам, но почему-то в эту поездку мне рекомендовали именно вас.
- Может быть, это потому, - сказал Моисеев, преисполнившись достоинства, - что меня кто-то увидел на Манежной площади с транспарантом: "Демократы, дайте поесть!"?
- Может быть, - согласился Нестеров, думая о своем, - но скорее потому, что вы будете свидетелем моего провала и все потом расскажете. У вас хорошая память запоминайте.
Память у Моисеева в самом деле была превосходная. Он помнил не только где, что, с кем и когда он выпил, но даже мог воспроизвести объявление в ирландском аэропорту, гласящее о том, что общественные уборные здесь бесплатные.
...Аэропорт "Кеннеди" встретил журналиста и милиционера восторженно. Моисеев сразу увидел газетный киоск, где продавались издания всех стран, и буквально прилип к нему. У него даже не возникло при виде его желание опрокинуть его на землю. Немного его, правда, опечалило то обстоятельство, что в киоске не было его собственной газеты, но он отнес это к односторонности политики Буша и решил, что скоро, очень скоро наступят такие времена. когда его газета будет главной на свете, памятник товарищу Лигачеву будет торжественно установлен в Манхэттене, а Нью-Джерси будет переименован в Ново-Дзержинск.
И еще он подумал, что он - Моисеев - здесь как раз для того, чтобы приблизить это благодатное время.
В Брайтон-Бич друзья нашли приют в крошечном номере гостиницы, больше походящей на ночлег, чем на жилую комнату.
- Если вы были на Брайтон-Бич и у вас там ничего не украли, значит, вы не были на Брайтон-Бич, - сказал какой-то прохожий, но Моисеев и сам знал, что шляпа, которую он уже где-то оставил, - следствие одесских традиций, перенесенных сюда.
Утром, чуть свет, рано просыпавшийся Моисеев отправился изучать окрест, а Нестеров ушел по делам. Вскоре за обоими пришла машина и довольно долго ждала и того и другого.
Нестеров припоздал, поскольку дело, по которому он отлучился, оказалось серьезнее, чем он предполагал, а Моисеев - потому, что заглянул нечаянно в бар и там на все данные ему Нестеровым деньги выпил столько молока, сколько весил сам.
Нестеров еле скрывал раздражение, а Моисеев был доволен: во-первых, потому, что напился вволю своего любимого лакомства, а во-вторых, потому, что познакомился с хозяином забегаловки, быстро в тот день разбогатевшим на продаже природного напитка.
Но было еще и, в-третьих.
Моисеев чуть не попал в книгу рекордов Гиннеса, просидев в уборной бара без малого три часа безвылазно, отбивая атаки и притязания других посетителей.
- Моисеев, - спросил Нестеров, когда оба уселись в машину, - вы религиозный человек?
Вопрос был более чем неуместен, поскольку Моисеев религиозностью и не пах.
- Нет, - просто ответил ответственный секретарь, - а почему вы спросили?
- Потому, - ответил ему полковник, - что история, которой мы занимаемся, уходит своими корнями в мало изучаемую у нас науку, а малоизучаемую оттого, что она, на первый взгляд, тесно смыкается с религией. И вот вы-то мне и нужны в качестве субъекта, который бы не отрицал с ходу все и вся, а отправился бы, к примеру, в синагогу. где поговорил бы там с раввином. Нам сейчас, независимо от того, верите вы в провидение или нет, необходимы мнения и даже советы всех тех, кого мы еще недавно именовали "опиумом для народа".
Моисеев промолчал, потому что был уверен, что разговор о синагоге - это шутка.
Но, когда машина остановилась в Бруклине, на красивой улице и он увидел, что множество людей вокруг, преимущественно мужчин, чернобородых, в черных шляпках и черных плащах, слушали какую-то чужую ему. Моисееву, музыку, он понял, что это не было шуткой, а, пробормотав что-то типа "приехали", понуро проследил за одним таким чернобородым. который знаком руки поманил его, а потом взял за локоть и, вытащив из лимузина, повел.
- Спросите раввина только тет-а-тет: где Наш Герой, и все, никакой политики, поняли? - крикнул вдогонку Нестеров.
Моисеев, понуро ведомый улыбающимся чернобородым, не ответил.
Его меж тем протолкнули меж двух толп, располагавшихся по обе стороны дверей, и чем ближе он подходил к дверям, тем больше у него ухудшалось настроение. Его ввели в прихожую, какие-то люди надели на него ермолку и тотчас же повели в уборную: "Говорить с Богом, - было сказано ему по-русски, - надо только тогда, когда тебе не мешает твое тело".
После этого его напоили горячим кофе и поставили в очередь к раввину.
Очередь двигалась довольно медленно, и Моисеев рассматривал внутренние покои синагоги. Она не была похожа на церковь, в которую не ходил, но к которой привык Моисеев, она скорее напоминала сельский клуб со скамьями. Здесь же резвились дети.
Очередь немного продвинулась.
- Дай доллар, - попросил по-русски же Моисеева какой-то плохо одетый человек, но Моисеев сделал вид, что свой родной язык уже давно забыл, что он его не понимает, и отвернулся.
Потом другой, третий, четвертый просили у него милостыню, и в тот самый момент, когда Моисеев подумал, что, будь у него деньги, непременно бы дал, только бы отстали, от него и отстали.
Так за полчаса подошла очередь.
И уже перед самым тем, как ввести его в небольшую комнату, где он должен был скороговоркой задать вопрос раввину, он вдруг сосредоточился и просветлел. Очередь кончилась, и он должен был быть следующим.
В небольшой комнате, куда он шагнул, стоял возле похожего на пюпитр сооружения старый человек в седой бороде и отвечал на вопросы. Моисеев поздоровался, нагнулся к старику и прошептал:
- Мы ищем друга, он исчез при таинственных обстоятельствах, вы не могли бы сказать, где он?
- Его тело вернется не ко всем, - спокойно ответил раввин, как будто действительно знал все, - а душа его воспарила, чтобы спасти истину. - С этими словами он протянул Моисееву доллар. - Ты беден, - сказал он, - отдай нуждающимся.
Время беседы кончилось.
Моисеев вышел на улицу, держа в руках доллар. Доллар был по размеру длиннее рубля и тем Моисеева обидел. Уже темнело, он посмотрел на место "паркинга". Возле машины его ждал Нестеров.
Моисеев сел в машину.
Долго молчали, наконец, ответственный секретарь не выдержал:
- А почему вы сами не пошли туда спрашивать?
- Потому что в других обиталищах Бога: у протестантов, католиков, в мечети я уже был и получил, судя по всему, ответ, аналогичный вашему.
- А там что, везде дают доллары? - почему-то спросил Моисеев.
Нестеров рассмеялся, но ничего не ответил.
Долго молчали, причем мимо проносился восторженный вечерний Нью-Йорк. Потом Моисеев заговорил.
- А вы знаете, какой национальности чудо? - спросил он, отчего-то опасливо посмотрев в затылок шоферу.
- Вероятно, оно интернационально, - ответил лениво Нестеров, - ну, в крайнем случае, космополитично.
- А в таком случае чудо-юдо? - продолжал гнуть свою линию Моисеев.
Но так как Нестеров не ответил, Моисеев стал что-то напевать.
И в эту песенку вкладывал он свои чувства оскорбленного человека. Ведь не за длинным же долларом приехал он сюда, в Нью-Йорк. И подумал: отчего, после неприятных дум о российском бардаке всегда приходит спасительная: "Я Россию люблю".
Но самое страшное пришло ему в голову, когда машина остановилась. Он подумал о том, что если смотреть отсюда, из Соединенных Штатов, то Россия это Запад, и еще что Солженицын не сидел вовсе, а все, что он написал, сочинил - это только для того, чтобы позлить его - Моисеева.
Глава 7. Шпионаж в пользу бывшего СССР
Гипноз, суггестия, а также графология и
прочие подобные вещи давно используются спец
службами. Гипнотизеры и графологи работали
еще в ЧК. Существует даже секретный учеб
ник КГБ о бессловесном внушении. Внешне, по
шрифту и картинкам, он похож на школьный
учебник физики, только, прочитав его, можно,
не прикасаясь, на расстоянии. Толкнуть, на
пример, человека под поезд. Ясновидящие помо
гают МВД и КГБ в следственной работе.
"Семь чудес в одной книге", 1988
Моисеев сильно переменился в последние дни.
Сейчас, когда, наконец, надо было перестать болтать и немедленно совершить нечто более существенное, чем митингование на московских площадях и ораторствование в кругу близких друзей, он вдруг понял, что жизнь его еще не прошла, более того, поворачивается к нему лицом и смотрит в глаза.
Он сидел на скамеечке в сквере, на пересечении Бродвея и Пятой Авеню, под тенистыми деревьями, гасящими гулкие звуки города, и ждал Нестерова. И именно там, в этих широтах планеты, подумал, что что-то такое надо совершить, и немедленно, потому что скоро эта поездка завершится, он вернется в свою бедную кооперативную республику Россия, где сейчас в хозяйственных магазинах моток провода, чтобы повеситься, стоит пол его зарплаты, а о складном биде, виденном им в одной из витрин, надо думать, и не слыхали. В России его будут ждать опять унылые редакционные будни, перемежаемые редкими главами из книги "Начало Водолея", и на этом все закончится. И ничего будет даже вспомнить.
