KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Проза » Русская классическая проза » Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Андрей Белый - Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Андрей Белый, "Том 3. Московский чудак. Москва под ударом" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

— Как?

— Не принесли?

— Депутация от…

— Депутация…

— Тсс!

— Ай, ай, ай, — что вы, батюшка! Вы бы… И «батюшка» спешно куда-то летел.

Физиолог растений Люстаченко (гербаризировал двадцать пять лет) с Щебрецовым шептался в углу: говорил, что хотели — ей-ей — в гидравлическом прессе системы Дави назвать винтик ответственный — «винтик Коробкина»; и утверждалось, что Павлов, геолог, в штрифе «гиперстен а» найдя что-то новое, новое это принес, чтоб отметить «Коробкинский день»; на Коробкина нежно косились очками, как бы приглашая друг друга вполне восхититься: единственным зрелищем; он, повздыхав, покорился тому, чтобы «чох» его каждый возглавил там что-нибудь; фрак же на нем был кургузый немного: с промятою фалдою.

Фалдами мягко юлили вокруг.

Гоготень доносился из зала.

Студенты ломилися толпами там, заполняя проходы и хоры; прилипли к стене; был галдеж под колоннами: распорядитель в линейной перчатке, в зеленом мундирчике, с воротником золотым, — прижимая шпажонку, показывал, где кому сесть; порасселись седые профессорши в первых рядах, в платьях скромных фасонов и колеров (с рябью) — тетеркиных, коростелиных и рябчиковых: все — такие индюшки, такие цесарки; ряды — лепетливые; дамы — почтенные; кто-то, кряхтя, костылял; поздоровался с Суперцовым, с Тарасевичем, Львом Александрычем, с Узвисом; маленький ростом Анучин с лицом лисовато-простецким, с лисичьими глазками, морща свой лобик, хватался за нос, проходя на эстраду, где груди крахмалом пропятились; но задержался с Олессерером.

И Олессерер важно лицо оквадратил.

Олессерер площадь сознанья разбил на квадраты наук, иль — кварталы; и в каждом поставил квартального: здесь стоял Дарвин; там — Кант: и — показывал палочкою: «от сих пор — до сих пор»; умерял циркуляцию мысли квартальным законом («от сих» и — «до сих»); когда мыслил Олессерер, — переменял он кварталы: здесь — звездное небо; там — максима долга; его мирозрение не было, собственно, «мировоззрением», — адресной книгой участка, где каждый прописку имел; здесь прописан был Дарвин; там — Кант[93]; на вопрос, что есть истина, он отвечал себе: «Мысли в таком направлении — то; мысля в эдаком — это!» Был враг прагматизма; боролся с Бергсоном[94] и Джемсом[95]: «Помилуйте, — хаос сплошной!» Все ж, — Бергсон мыслил хаос, пускай хаотически; Гитман Исаич Олессерер люто боролся с прочтеньем чего бы там ни было, с уразуменьем чего бы там ни было; читывал он лишь прописки в участки того или этого факта, в принципе невнятного; строгость логических функций его был отказ от попытки: помыслить.

Женат был на дочери брата Кассирера.

Передрябевший щеками и носом провисшим с прискорбнейшим драматургическим видом, во фраке, сжимая в руке шапоклак, — одиноко прошел в первый ряд Задопятов; осунулся; на Задопятова как-то дрязгливо глядели:

— Вы знаете, что — Анна Павловна?…

— Что с Анной Павловной?

— Да апоплексия!

— Бедная!..

— Не говорит, а — мычит…

В узком фраке, прилизанном к узкому телу, летком пробежал Исси-Нисси, застряв под эстрадою в первых рядах, и, бочком проюркнувши, исчез в центре их; вновь привыюркнул и — на эстраду взвился, точно ласточка, взвеяв развилочки фалд; и — шептались:

— Вот…

— Где?…

— Исси-Нисси.

— Японский ученый!

— Известный ученый!

А Исси уже на эстраде сисикал:

— Си-си… С Нагасака плисла телегламм…

— Си-си-си…

— С Нагасака плофессолы все…

— Ишакава, Конисси!.. Си-си… Катаками!.. Сплошной риторический тропик: с гиперболой — в пуговках глаз, с очень явной метафорой — в мине.

Уже на эстраде сидели, — отделами и подотделами: геологический, геогнозический, географический, геодезический, геологический; далее, далее, — хоть до «фиты»; среди «точных» ученых терялись «неточные»: Л. М. Лопатин и Г. И. Олессерер; диалектолог почтенный пропятился челюстью; старый гидрограф, сердясь, устанавливал запись приветствий.

Да, да, — над зеленым столом поднимался изящный ландшафт из крахмалов, пропяченных докторских знаков и беленьких бантиков; просто не стол, а — престол; не графин, а — блисталище; не колокольчик, серебряный — «гралик»; все ясно вещало о том, что уж близится время, когда прикоснется рука, прошелясь из манжетки, — к звонку, — огласить:

— Совершилось!

И станет Коробкин, — здесь скажем, вперед забегая, — совсем не Коробкин, а «Каппа»-Коробкин.

16

— Ну, что ж, Болеслав Корниелич, пора?

Млодзиевский же нежно взглянул на Ивана Иваныча, точно он был белым лебедем: кренделем руку подставил.

— Пора-с!

С ним — летунчиком: к двери!

У двери — всемерная бежность: проход на эстраду, где, к стенке прижавшись, стояли магистрики: профессора выплывали квадратами: Суперцов, Видитев, Ябов, Крометов, Мермалкин, Орпко, фон-Зоалзо; и — прочие; приват-доценты летели меж ними, построив косые углы.

Из-за всех прокурносился он, ими всеми ведомый, как козлище.

Шествие было скорее введеньем, — внесеньем: почти — вознесеньем; и справа, и слева — бежали за ним; и — бежали пред ним; в спину — пхали; старался степениться; и — выступал, сжавши руку в руке; так был пригнан к столу, обнаружился, с задержью, голову набок склонил; и стоял, озираясь какой-то газелью (сказать между нами, — стоял лепешом).

Поднялись в громозвучном плескании, в единожизненном трепете; кланялся; прямо, налево, направо (одним наклоненьем вихрастой своей головы); среди плеска бодрился; боялся, что будут, схвативши, подбрасывать в воздух. И — скажем мы здесь от себя — что за вид! Что за пес? Что за куча волос: в чесрасчес! Нос — вразнос!

Курбышом в кресло пал; Млодзиевский, пропятясь крахмалом и докторским знаком, таким перевертышем сел рядом с ним в белоцвет из грудей, обрамленных блистально фраками; в натиске взглядов вскочил.

И рукой со звонком произвел он курбет, приглашая к вниманию зал: он приветствовал «Сборник» в лице основателя сборника.

Тотчас же встал с очень нервным закидом свисающей пряди волос Тимирязев, держася за палку (удар был полгода назад); его встретили: гаки и бешеный плеск; стеганул, раздаваясь прыжком звонковатого голоса, — ярким приветствием, быстро бросаясь бородкой, рукою и грудью, как некогда ловкий танцор перед «па»; говорил он от «Общества естествоведенья»; сзади топталися с адресом в папке, — Крометов и Суперцев; «Общество антропологии и этнографии» было представлено носом Анучина; «Общество распространенья технических знаний» двуоко стояло профессором Умовым, а «Инженерное Общество» нудилось где-то Жуковским; все три делегации плачем, двуочием, носа защемом хотели почтить.

Кто-то тщился вторые очки нацепить; кто-то, глохлый, пропячивал ухо; внимала семья математиков: жмурились, точно коты, кто — с наглядом, кто — сам себе под нос; и — взглядывали на Ивана Иваныча; в центре сидел он, такой косоокой, такой кособокой собакой.

Батвечев докладывал:

— Доблестно вы послужили науке!

За адресом — адрес: слагалися грудами: в этом с размаху рубило увесистое слово Мельтотова, контур его устремленный, а в этом Мермалкин уже выщелачивал мелочи завоеваний, им сделанных, — жестким отрезываньем:

— Вы очистили метод!..

— Вы высказали в «Инварьянтах» огромную мысль!

— Вы в брошюре «О чистой науке» на двадцатилетие опередили…

Восстал Шепепенев — с большим кулаком; он ругательским лаем грозил юбиляру:

— Ты поднял, — зашваркал рукою он, — нас.

— Ты… ты… ты… — водопрядил периодами, — был опорой.

Манжеткою в воздух:

— Товарищ, друг, брат!

Показалось, что бросится бить; он — расплакался.

Шел, отирая испарину, — ежеголовый, с промокшей манишкой, совсем без манжета (последний, наверное, вылетел).

Веер приветствий!

Казалось, что жизнь всех внимающих руководилася прилавком жизни Ивана Иваныча и что брошюрочка «Метод», в которой профессор едва обронил две-три шаткие мысли, есть вклад в философию.

Если б так было!

Но было — не так.

Эти люди не жили заветами Дарвина, Маркоса, Коробкина, Канта, Толстого, но жили заветом — начхать и наврать; юбиляр быстро понял: рассказывать будут теперь они небыли; и — захотелось сказаться; еглил он под пристальным взглядом двух тысяч пар диких, расплавленных и протаращенных глаз.

Болеслав Корниелович встать не позволил ему:

— Это — после.

Осекся: глаза ж, егозушки, плутливо метались, когда он выслушивал, что он наделал.

Никита Васильевич встал.

Своей левой рукой, залитою в перчатку, держа шапоклак, пальцем правой, опухшей, наматывал и перематывал ленту пенсне:

— Друг и брат, — провещал не глазами, а — бельмами, — в этот торжественный… — замер рукою: и кистью, зажавшей пенсне, иль, вернее, пенснейным очком он надрубливал тот же пункт в воздухе; но поперхнулся, платочек достал, зазвездяся глазами; уставил глаза в шапоклак, куда воткнуты были с перчаткою, с палевой, — листики:

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*