Вадим Кожевников - Степан Буков
Я ему: "У меня под штанами уже кровавые мозоли. Но питаться чужими мыслями не привык".
Он: "Жаль".
Я ему: "Не истязайте своих слезных желез".
Пленительно улыбнулся, вышел. На душе мрак и туман.
Посмотрел на Тосю, его секретаршу. Предмет неодушевленный, но круглые коленные чашечки впечатляют. Спрашиваю: "Могу рассчитывать хотя бы на улыбку?"
Она мне: "Опять вы, Леня, Кузьму Авдеевича раздражили?"
Я ей научно обоснованно: "Раздражители стимулируют умственную деятельность".
Предложил самоотверженно щедро от себя в дар сувенир — гадюку в формалине. Редчайший экземпляр. Поймал, рискуя собственной жизнью. Отвергла. Ушел на прямых, гордых ногах. В скорби и отчаянии. Но на лице исторический оптимизм.
Буков выслушал без улыбки, сказал хмуро:
— Смешно. У тебя талант! На вечерах самодеятельности мог бы выступать.
— Непризнанный гений, — вздохнул Кудряшев. — Брызжу юмором!
— Но твой проект — дело серьезное. Не для эстрады.
— Я же знал, откажут! Так что же? Должен в печальной позе кладбищенского монумента отказ выслушивать?
— Не убедительно ты себя Кузьме Авдеевичу показал, — упрекнул Буков, как чижик себя вел.
— А каким ему ни покажись, у него всегда недоверчивое, вопросительное выражение. Мол, кто ты такой? Сам плешивый, зябкий. Говорит с тобой и все время на телефон косится. Вдруг высшее начальство позвонит?! Пуганый…
Буков откашлялся, сказал негромко:
— Вот надо было железнодорожную ветку спрямить. Для этого ущелье засыпать. Тридцать семь миллионов кубометров грунта. Доложил начальству. Московские товарищи против. Кузьма Авдеевич попросил принести школьную доску и начал на ней мелком цифры писать. Молча, скромно так. Потом подвел черту. Итог написал. Руки платочком вытер, глазами на доску повел, улыбнулся.
А что на доске получилось? Одна выгода. Ущелье одновременно для отвала породы используется, а не только для спрямления ветки. Твой проект он уже два месяца изучает после работы, по ночам, дома. Высчитывает экономически.
Вы что любите? Вы идею любите. А ему еще важно, во что она обойдется.
— Я не знал, — смутился Кудряшев.
— Ну, допустим, не знал. Но Кузьму Авдеевича как личность ты обязан знать. — Произнес досадливо: — До черта всяких книг читаете, а для чего? Для удовольствия? Книга хорошая для того пишется, чтобы вроде как заочно научиться разных людей понимать. Их жизнь. Вот возьмем — Кузьма Авдеевич! Сейчас он, верно, сутулый, плешивый, нос сизый, лицо пегое. Самокрутки курит, на руке браслет магнитный против давления. Но он в первую пятилетку, когда тебя самого еще в проекте не было, на грабарке работал. С одного гребка беру столько грунта, сколько он за весь свой рабочий день брал. Лопату в барак уносил, на койку клал и с ней спал в обнимку. Боялся, чтобы не сперли инструмента. Цемент тогда все равно как муку берегли, которой на хлеб не хватало. А приходит к нему вроде меня самого тип, жалуется: "Посуда думпкара мала, в сто тонн емкости!" Требует, как и вы, только вежливо, уважительно. Жизнь Кузьмы Авдеевича вся в Средней Азии. Верил, что пустыня когда-нибудь людям свое богатство отдаст. Он смело и дерзко за свою веру боролся. И сейчас он такой же смелый. Но у каждого своя манера на смелость. Один, бывало, в атаку без оглядки идет. Орет, бодрит себя и других, и это тоже полезно в бою. А другой молча, чтобы дыхание сберечь, — тоже правильно. — Помолчал, задумался. — Вот ты, Леня, задорно себя с Кузьмой Авдеевичем вел, точнее, нахально, ну, скажем, только вызывающе. А на что вызывающе? Мол, ты не такой, как он? Верно, еще не такой! Присадок твердых в тебе маловато. Ты на него обиделся, а он на тебя нет. Говорил мне: "Кудряшов — перспективный паренек. Другой бы скис, увял. А он распетушился. Значит, можно на него рассчитывать. Дотянет проект!" Худое в тебе мимо себя пропустил, как мусор, а стоящее засек.
— Ну и что теперь будет? — удрученно спросил Кудряшев.
— Если ты в проекте не все обсчитал, знающие помогут. А вот то, что ты в Кузьме Авдеевиче такой грубый просчет человеческий допустил, такую ошибку резинкой не сотрешь. Это я по себе знаю: проскочишь вгорячах мимо хорошего человека, вначале будто ничего, а потом чем дальше, тем больше чуешь в себе самом — чего-то не хватает, и не поймешь чего, а все же не хватает. Человек среди людей живет и ради людей, какие они есть. Не выдуманные, а самые настоящие… И все разные и в основном на всеобщее главное нацеленные…
В одиночестве Буков любил бродить вдоль борта котлована рудника, наблюдая, как в обширном небе многоцветно, бесшумно прогорает закат, окрашивая пространство в тончайшие оттенки солнечного увядания, и небо, когда исчезнет солнце, долго еще пропитанное его свечением, прозрачно светится бездонной глубиной. Он предавался размышлениям, медленным, неторопливым.
Вспоминал, как и почему остался жив, когда рядом погибали получше, чем он, люди, которые могли бы жить с большей пользой для других, потому что та часть их жизни, когда он был с ними вместе, сделала его самого лучше, чем он был.
Вспоминал, как здесь, на вскрышных работах, когда начались песчаные бури и дышали пылью, будто раскаленным пеплом, и днем в желтых гудящих песчаных сумерках работали с прожекторами, и машинное масло, забиваемое песком, твердело, — как, накрывшись брезентом, в горячей духоте приходилось разбирать узлы машины, удаляя из них вредную, засоренную песком смазку. Глаза, натертые песком, воспалялись, веки набухали. Кожа зудела, сохла. Песчаная буря заваливала выработки. И думалось, что преодолеть ее невозможно. Но Буков говорил с усмешкой:
— На фронте, вот где доставалось после артналета. Завалит людей заживо, выкапывали. А здесь что! Обмахнулся веничком, и все.
Потом, когда началась разработка рудного тела, но еще не было дождевальных установок, кондиционеров в кабинах экскаваторов, Буков с гордостью отмечал:
— Вот те, кто на вскрышье были, те себя показали, а теперь все равно как в помещении работаем, не дует.
"Значит, что? — думал Буков. — Значит, так всю жизнь получается. Ободряешь себя людьми, теми, которых знал, и теми, которых знаешь теперь. Человек, он не сам но себе вперед тянет, а со всеобщим людским течением. На главном русле жизни, которое народ себе сам прокладывает…"
Неоглядно простиралась сухая пустыня, проросшая жестким, как металлическая стружка, кустарником. Возвышались надменно силуэты гор, залитые сверкающими ледниками.
У ног Букова пустыня круто обрывалась, подобно гигантскому кратеру, который собственноручно, аккуратно сделали люди, извлекая из земных недр богатство.
Стоя у края котлована, Буков смотрел на ниспадающие уступы рудника каждый раз недоверчиво и изумленно, будто не он сам вместе со своими товарищами-горняками проложил их, а другие — дерзкие, сильные, могущественные — свершили это.
Вершины гор еще были в солнце и блистали розовой ледяной эмалью, когда уже вся пустыня погрузилась в сумрак. Но с уступов котлована, со дна его исходило электрическое сияние — так люди, летящие в самолете, ночью видят во мраке огни большого города.
XXIII
По выходным Буков старался полностью предаться отдыху. Утром заходил в парикмахерскую. Терпеливо дожидался своей очереди.
Сев в кресло, говорил мастеру:
— Давай весь комплекс.
Закрывал глаза, спрашивал:
— Ну скоро?
Не взглянув в зеркало, шел к кассе расплачиваться.
В широко остекленном кафе "Спутник" завтракал, испытывая некоторое стеснение оттого, что из-за прозрачных стен рождалось ощущение, будто он принимает пищу вроде как артист на сцене и все на него смотрят.
Обходил четыре этажа универмага "Мир", разглядывал товары, обсуждал их качество с покупателями. Но сам ограничивался только покупкой пары носков, которых у Букова имелась значительная коллекция.
— Ноги, — рассуждал обычно Буков, — для рабочего первейшая забота и для солдата тоже. Подпреют или потертость появится — и ты не только хромаешь, но уже настрой души не тот. Бодрости нет, выправки.
Отправлялся в кино на дневной сеанс.
Обедал в кафе "Молодежное", поскольку там всегда имелось свежее пиво.
И уже после этого шел на стадион, где терял всю свою солидность, переживая несдержанно и шумно, как бы выражался, "на полную железку", любое спортивное состязание. В спортивной терминологии Буков не был достаточно осведомлен. Но, обсуждая с соседями все топкости борьбы, проявлял исключительную проницательность психолога и знатока. Буков увлеченно и страстно следил за состязаниями, за поведением игроков. Он воспринимал все это как красивую, азартную, бескорыстную работу ради собственной радости и радости других людей, любующихся грациозной сноровкой спортсменов, соучаствущих с ними в борьбе, восхищающихся их удачами и огорчающихся промахами.
