Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899
— Молчать!.. ты! — злым шёпотом воскликнул Объедок, вскакивая на ноги.
— Я его ударю по башке, — предложил Мартьянов, поднимая голову с земли.
— А ты не спишь? — необычайно ласково сказал Аристид Фомич. — Слышал? Учитель-то у нас…
Мартьянов тяжело завозился на земле, встал, посмотрел на полосы света, исходившего из двери и окон ночлежки, качнул головой и молча сел рядом с ротмистром.
— Выпьем? — предложил тот.
Ощупью отыскав стаканы, они выпили.
— Пойду посмотрю… — сказал Тяпа́, — может, ему надо чего.
— Гроб надо… — усмехнулся ротмистр.
— Не говорите вы про это, — глухим голосом попросил Объедок.
За Тяпо́й встал с земли Метеор. Дьякон тоже хотел встать, но свалился набок и громко выругался.
Когда Тяпа́ ушёл, ротмистр ударил по плечу Мартьянова и вполголоса заговорил:
— Так-то, Мартьянов… Ты лучше других должен чувствовать… Ты был… впрочем, к чёрту это. Жалко тебе Филиппа?
— Нет, — помолчав, ответил бывший тюремщик. — Я, брат, ничего такого не чувствую… разучился… Мерзко так жить. Я серьёзно говорю, что убью кого-нибудь…
— Да? — неопределённо произнёс ротмистр. — Ну… что же? Выпьем ещё!
— Н-наше дел-ло маленькое… выпил — да ещё-о!
Это проснулся и блаженным тоном пропел Симцов.
— Братцы?! Кто тут? Налейте старику чарку!
Ему налили и подали. Выпив, он снова свалился, ткнувшись головой в чей-то бок.
Минуты две продолжалось молчание, такое же тёмное и жуткое, как эта осенняя ночь. Потом кто-то зашептал…
— Что? — раздался вопрос.
— Я говорю, славный он парень был. Голова, тихий такой, — говорили вполголоса.
— Деньги имел… и не жалел их для своего брата… — И опять наступило молчание.
— Кончается! — раздался хрип Тяпы́ над головой ротмистра.
Аристид Фомич встал и, усиленно твёрдо ступая ногами, пошёл в ночлежку.
— Пошто идёшь? — остановил его Тяпа́. — Не ходи. Пьяный ведь ты… нехорошо!
Ротмистр остановился, подумал:
— А что хорошо на этой земле? Пошёл ты к чёрту!
По стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост, лежал учитель и хрипел. Глаза у него были широко открыты, обнажённая грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряжённое выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и — не мог и невыразимо страдал от этого.
Ротмистр стал перед ним, заложив руки за спину, И с минуту молча смотрел на него. Потом заговорил, болезненно наморщив лоб:
— Филипп! Скажи мне что-нибудь… слово утешения другу… брось!.. Я, брат, люблю тебя… Все люди — скоты, ты был для меня — человек… хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и погубило… А почему? Нужно было уметь владеть собою… и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало…
Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорблённая присутствием этого пьяного человека при мрачном и торжественном акте её борьбы с жизнью, решила скорее кончить своё бесстрастное дело, — учитель, глубоко вздохнув, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и замер.
Ротмистр качнулся на ногах, продолжая свою речь.
— Хочешь, я принесу тебе водки? Но лучше не пей, Филипп… Сдержись, победи себя… А то выпей! Зачем, говоря прямо, сдерживать себя… Чего ради, Филипп? Верно? Чего ради?..
Он взял его за ногу и потянул к себе.
— А, ты уснул, Филипп? Ну… спи! Покойной ночи… Завтра я всё это разъясню тебе и ты убедишься, что ничего не надо запрещать себе… А теперь спи… если ты не умер…
Он вышел, сопровождаемый молчанием, и, придя к своим, объявил:
— Уснул… или умер… Не знаю… Я н-немножко пьян…
Тяпа́ ещё более согнулся, осеняя свою грудь крестным знамением. Мартьянов молча поёжился и лёг на землю. Объедок стал быстро возиться на земле, вполголоса, злым и тоскливым тоном говоря:
— Чёрт вас всех возьми!.. Ну, умер! Ну, что же? Меня-то… мне зачем знать это? Зачем мне об этом рассказывать? Придёт время — я сам умру… не хуже его… Не хуже я других.
— Это верно! — громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. Придёт время, и все мы умрём не хуже других… ха-ха! Как мы проживём… это пустяки! Но мы умрём — как все. В этом — цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живёт, чтоб умереть. И умирает… И если это так — не всё ли равно, как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем же ещё… и ещё, пока живы…
Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или в ней догорел керосин. Падая на железную крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары в колокол — сторожили церковь.
Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхолический вздох металла.
Наутро первым проснулся Тяпа́.
Повернувшись на спину, он посмотрел на небо — изуродованная шея его только в этом положении позволяла ему видеть небо над головой.
Небо однообразно серое. Там, вверху, сгустился сырой и холодный сумрак, погасил солнце и, скрыв собою голубую беспредельность, изливал на землю уныние. Тяпа́ перекрестился и привстал на локте, чтоб посмотреть, не осталось ли где водки. Бутылка была пустая. Перелезая через товарищей, Тяпа́ стал осматривать чашки. Одну из них он нашёл почти полной, выпил, вытер губы рукавом и стал трясти за плечо ротмистра.
— Вставай… эй! Слышь?
Ротмистр поднял голову, глядя на него тусклыми глазами.
— Надо полиции заявить… ну, вставай!
— А что? — сонно и сердито спросил ротмистр.
— Что умер он…
— Это кто?
— Учёный-то…
— Филипп? Да-а!
— А ты забыл… эхма! — укоризненно хрипел Тяпа́. Ротмистр встал на ноги, зычно зевнул и потянулся так, что у него кости хрустнули.
— Так иди ты, объяви…
— Я не пойду… не люблю я их, — угрюмо сказал Тяпа́.
— Ну, разбуди дьякона… А я пойду посмотрю.
Ротмистр вошёл в ночлежку и стал в ногах учителя. Мёртвый лежал, вытянувшись во всю длину; левая рука была у него на груди, правая откинута так, точно он размахнулся, чтоб ударить кого-то. Ротмистр подумал, что, если б учитель встал теперь, он был бы такой же высокий, как Полтора Тараса. Потом он сел на нары в ногах приятеля и, вспомнив, что они прожили вместе около трёх лет, вздохнул. Вошёл Тяпа́, держа голову, как козёл, собравшийся бодаться. Он сел по другую сторону ног учителя, посмотрел на его тёмное лицо, спокойное и серьёзное, с плотно сжатыми губами, и захрипел:
— Да… вот и умер… И я умру скоро…
— Тебе пора, — хмуро сказал ротмистр.
— Пора уж! — согласился Тяпа́. — И тебе тоже надо бы умереть… Всё лучше, чем так-то…
— А может, хуже? Ты почём знаешь?
— Хуже не будет. Помрёшь — с богом будешь иметь дело… А тут с людьми… А люди — что они значат?
— Ну ладно, не хрипи, — сердито оборвал его Кувалда.
В сумраке, наполнявшем ночлежку, стало внушительно тихо.
Долго они сидели у ног мёртвого сотоварища и изредка поглядывали на него, оба погружённые в думы. Потом Тяпа́ спросил:
— Хоронить его ты будешь?
— Я? Нет! Полиция пускай хоронит.
— Ну! Чай, ты схорони… ведь за прошение-то с Вавилова взял его деньги… Я дам, коли не хватит…
— Деньги его у меня… а хоронить не стану.
— Нехорошо это. Мёртвого грабишь. Я вот скажу всем, что ты его деньги заесть хочешь… — пригрозил Тяпа́.
— Глуп ты, старый чёрт, — презрительно сказал Кувалда.
— Не глуп я… а только нехорошо, мол, не по-дружески.
— Ну и ладно. Отвяжись!
— Ишь! А сколько денег-то?
— Четвертная… — рассеянно сказал Кувалда.
— Вона!.. Дал бы мне хоть пятёрочку…
— Экой ты мерзавец, старик… — равнодушно посмотрев в лицо Тяпы́, сказал ротмистр.
— Право, дай…
— Пошёл к чёрту!.. Я ему на эти деньги памятник устрою.
— На что ему?
— Куплю жёрнов и якорь. Жёрнов положу на могилу, а якорь цепью прикую к нему… Это будет очень тяжело…
— Зачем? Чудишь ты…
— Ну… не твоё дело.
— Я, смотри, скажу… — снова пригрозил Тяпа́. Аристид Фомич тупо посмотрел на него и промолчал.
— Слышь… едут! — сказал Тяпа́, встал и ушёл из ночлежки.
Скоро в дверях её явился частный пристав, следователь и доктор. Все трое поочерёдно подходили к учителю и, взглянув на него, выходили вон, награждая Кувалду косыми и подозрительными взглядами. Он сидел, не обращая на них внимания, пока пристав не спросил его, кивая головой на учителя:
