Антон Чехов - Том 19. Письма 1875-1886
Недостаток же у тебя только один. В нем и твоя ложная почва, и твое горе, и твой катар кишок. Это — твоя крайняя невоспитанность. Извини, пожалуйста, но veritas magis amicitiae[56]…Дело в том, что жизнь имеет свои условия… Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным… Талант занес тебя в эту среду, ты принадлежишь ей, но… тебя тянет от нее, и тебе приходится балансировать между культурной публикой и жильцами vis-à-vis. Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнскового погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно!
Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять след<ующим> условиям:
1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы… Они не бунтуют из-за молотка или пропавшей резинки; живя с кем-нибудь, они не делают из этого одолжения, а уходя, не говорят: с вами жить нельзя! Они прощают и шум, и холод, и пережаренное мясо, и остроты, и присутствие в их жилье посторонних…
2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят, благодаря тому что они редко видят Петра (а если видят, то пьяным), то он поспешит к ним и наплюет на водку. Они ночей не спят, чтобы помогать Полеваевым*, платить за братьев-студентов, одевать мать…
3) Они уважают чужую собственность, а потому и платят долги.
4) Они чистосердечны и боятся лжи, как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии… Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают… Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат.
5) Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!» или: «Я разменялся на мелкую монету! Я б<…>!!.», потому что всё это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво..»
6) Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями, рукопожатие пьяного Плевако, восторг встречного в Salon’e, известность по портерным… Они смеются над фразой: «Я представитель печати!!», которая к лицу только Родзевичам и Левенбергам. Делая на грош, они не носятся со своей папкой на сто рублей и не хвастают тем, что их пустили туда, куда других не пустили… Истинные таланты всегда сидят в потёмках, в толпе, подальше от выставки… Даже Крылов сказал*, что пустую бочку слышнее, чем полную…
7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой… Они горды своим талантом. Так, они не пьянствуют с надзирателями мещанского училища и с гостями Скворцова, сознавая, что они призваны не жить с ними, а воспитывающе влиять на них. К тому же они брезгливы…
8) Они воспитывают в себе эстетику. Они не могут уснуть в одежде, видеть на стене щели с клопами, дышать дрянным воздухом, шагать по оплеванному полу, питаться из керосинки. Они стараются возможно укротить и облагородить половой инстинкт… Спать с бабой, дышать ей в рот <…> выносить ее логику, не отходить от нее ни на шаг — и всё это из-за чего! Воспитанные же в этом отношении не так кухонны. Им нужны от женщины не постель, не лошадиный пот, <…> не ум, выражающийся в уменье надуть фальшивой беременностью и лгать без устали… Им, особливо художникам, нужны свежесть, изящество, человечность, способность быть не <…>, а матерью… Они не трескают походя водку, не нюхают шкафов, ибо они знают, что они не свиньи. Пьют они только, когда свободны, при случае… Ибо им нужна mens sana in corpore sano[57].
И т. д. Таковы воспитанные… Чтобы воспитаться и не стоять ниже уровня среды, в которую попал, недостаточно прочесть только Пикквика и вызубрить монолог из «Фауста». Недостаточно сесть на извозчика и поехать на Якиманку, чтобы через неделю удрать оттуда…
Тут нужны беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля… Тут дорог каждый час…
Поездки на Якиманку и обратно не помогут. Надо смело плюнуть и резко рвануть… Иди к нам, разбей графин с водкой и ложись читать… хотя бы Тургенева, которого ты не читал…
<…> самолюбие надо бросить, ибо ты не маленький… 30 лет скоро!* Пора!
Жду… Все мы ждем…
Твой А. Чехов.
Дюковскому М. М., начало апреля 1886*
164. М. М. ДЮКОВСКОМУ
Начало апреля 1886 г. Москва.
Уважаемый Михаил Михайлович!
Иван болен… Лихорадка и понос в квадрате… Данною мне властию оставил его дома, хотя он своим оханьем и наводит тоску. А за «Русскую мысль» не сердитесь*.
Ваш А. Чехов.
Билибину В. В., 4 апреля 1886*
165. В. В. БИЛИБИНУ
4 апреля 1886 г. Москва.
86, III, 4.
Дорогой Виктор Викторович!
Отвечаю на Ваше письмо немедленно, с условием, что Вы поспешите ответить на вопросы, к<ото>рые Вы почерпнете из всего нижеследующего.
Уже около 2-х месяцев я не получаю писем от Лейкина*. Вероятно, сердится за «Сверчка», или что-нибудь вроде. От его гнева терплю я двояко: a) не получаю писем и, стало быть, мой архив лишается лишних 2-3-х драгоценных фолиантов и b) ничего не знаю о своей книжке. Где она, что, как, почему? Получена ли виньетка и проч.?*
Отчего не купили мышьяка? В любой аптеке дадут. В случае сомнений, заставьте аптекаря порыться в списке врачей и увидеть там мою фамилию…
Отчего не работаете в «Нов<ом> вр<емени>»?*
Вы пишете, что 2 последних моих рассказа в «Пет<ербургской> газ<ете>» слабы*…Извиняю Вам этот либерализм с условием, что Вы извините мне следующие рассказы, к<ото>рые будут еще слабее… Истрепался и исписался… Слушайте, нельзя ли меня выпороть?
Насчет хорошеньких женщин, о к<ото>рых Вы спрашиваете, спешу «константировать», что их в Москве много. Сейчас у сестры был целый цветник, и я таял, как жид перед червонцем… Кстати: в последних «Ос<колк>ах петербургской жизни» Вы три раза ударили по жиду*. Ну зачем?
Пишу сие, обедая… Суп с перловой крупой, пирожки, каша жареная и котлеты, чего и Вам желаю.
Нечаянно, вдруг, наподобие deus ex machina[58] пришло ко мне письмо от Григоровича*. Я ответил и вскоре получил другое письмо, с карточкой*. Письма в полтора листа каждое; почерк неразборчивый, старческий; старик требует, чтобы я написал что-нибудь крупное и бросил срочную работу. Он доказывает, что у меня настоящий талант (у него подчеркнуто), и в доказательство моей художественности делает выписки из моих рассказов. Пишет тепло и искренно. Я, конечно, рад, хотя и чувствую, что Г<ригорович> перехватил через край.
Вы просите, чтобы, став знаменитостью, я раскланивался* с Вами на улице*. Хорошо. Я Вам даже факсимиле свое пришлю…
Когда Ваша свадьба?* На Фоминой нед<еле> я шаферствую у двоих: доктор и художник*. Первый берет купеческую дочку с 15 000 приданого. На свадьбе будет музыка. В моей зале сию минуту некий юрист* поет: «Я вас любил*…любовь еще, быть может, во мне угасла не совсем»*. Поет тенором. У адвокатов преимущественно тенор…
Г-н секретарь, поспешите выслать гонорар! В кармане 4 руб. — только.
30-го апреля я еду на дачу. Летом буду, вероятно, на юге. У меня опять было кровохарканье.
Батенька, неужели нам уже скоро 30 лет? Ведь это свинство! За 30-ю идет старость…
Я не ждал от «Кошмара» успеха*. Трудно попасть в жилку!
«Гриша» — Ваша тема*. Помните? Merci.
«Кошмар» дал мне 87 рублей.
Отчего бы Вам летом не соорудить что-нибудь крупное, зажигательное?
Погода великолепная. Не слыхали ли чего-нибудь про Худекова? Где он? Хочу просить прибавки.
Часто ли Вы бываете в бане?
Пальмин и царь-колокол здравствуют*.
Кланяюсь Вашей невесте. А за сим будьте здоровы и прощайте.
Ваш А. Чехов.
С тех пор, как я стал знаменитостью, мой почерк заметно изменился к худшему.
Вы ужасно пишете! От Вашего почерка умереть можно.
