Ольга Трифонова - Единственная
Они очень сблизились за эту поездку. Руфина умела удивительно просто и весело обращаться с людьми. Даже белоглазый, высушенный, похожий на воблу секретарь партячейки размяк и притащил им в обкомовскую гостиницу огромного копченого леща. Руфина тут же раздобыла где-то шкалик водки, и они, уминая леща, окончательно оформили судьбу Коварского самым благоприятным для него образом.
В поезде Руфина говорила о мрачных настроениях в Академии, о нищете челябинских рабочих, о насилии в деревне. Надежде иногда удавалось перевести разговор на другое — на прошлое Руфины. И здесь было не только нежелание слушать недозволенное, но и искренний интерес к жизни новой подруги. Руфина легко поддавалась и часами очень смешно рассказывала об экспедиции вглубь Китая, о распрях членов миссии, о воспаленных воинских самолюбиях, как в среде военных советников, так и китайских полководцев.
— Там очень смешно все получалось: генерал, он же помещик покупал лошадей и провиант для своей армии у себя же. Сплошное удовольствие! В Дайрене разругались до того, что ели за разными столами, приходилось бегать, как собачке, от одних к другим. Тоже Гражданская война только на жалчайшем уровне.
— Почему «тоже»? У нас нет гражданской войны.
— А ты считаешь, что резкое падение производства на втором году пятилетки — это не результат Гражданской войны, которая идет по всей стране?
— О каком падении производительных сил ты говоришь, когда заводы и фабрики рапортуют о выполнении плана.
— Попробовали бы не рапортовать. За невыполнение плана снимают с работы, отдают под суд, обвиняют в оппортунизме.
— Тебя послушать — страна обезумела. Мы все летим в пропасть.
— А разве это не так? Ты посмотри, как выкачивают из населения последние драгоценности, последние золотые кресты и кольца. Все уходит за границу: ковры, картины, антиквариат. Я уж не говорю о сельхозпродуктах за бесценок.
— Я думаю, Иосиф этого не знает, его обманывают.
Почему-то вспомнились его золотые часы «Лонжин» с портретом на крышках: он и Ленин. Подарил на пятидесятилетие ЦК — увесистый шматок золота на увесистой цепочке. Всякий раз, когда видела, морщилась:
— Очень буржуазно. Не представляю, чтобы такие были у Ильича. НЭП и тебя заразил своими соблазнами нравов.
— Какие соблазны ты имеешь ввиду?
— Все эти разлагающие привилегии, преимущества и поблажки, которые с такой скоростью распространяются в среде партийцев.
— А ты за уравниловку? Любовь к уравниловке — удел завистливых ничтожеств.
— Пусть я ничтожество, но Ленин…
— Ты думаешь, что твой Ленин привилегиями не пользовался? Ты бывала в Горках и привилегий не заметила? Да он давно бы отбросил копыта, если бы не Ферстер и Кемперер. Знаешь, сколько они стоили? А содержание усадьбы и этих двух, прости-господи? Да ты сама — ярчайший пример привилегий. Садовники, охрана, дачи на Кавказе и в Крыму.
— Мне они не нужны. В той же «Зензиновке» меня вполне бы устроил дом отдыха ЦИК. Мне не нужны приватные пикники с участием Берии на тонких ножках, но с неизменным топором за поясом.
— Все в одну кучу, но «Карфаген должен быть разрушен», Лаврентию не место в нашей компании.
— И ни в какой другой. Ему вообще не место среди нормальных людей, он — выродок.
— Еб твою мать! — он вдруг весело хмыкнул. — итак, еб твою мать, чего ты к нему прицепилась. Ревнуешь, боишься, что он мне женщин поставляет. Да пойми ты, Епифан несчастный, мне никто не нужен, но предупреждаю: будешь проедать мне плешь — прогоню.
Разговор происходил недавно в Сочи. Чтобы не разругаться перед отъездом, проглотила «прогоню», ушла на пляж к детям. Отсюда вид крытого черепицей дома с башенкой в зарослях кипарисов и магнолий почему-то показался очень древним, таким, наверное, был дворец Креона, откуда выгнали Медею.
«Наконец-то, понятно, кто я. Вот мои дети, играют на берегу, а там, под горой, живет Ясон. Все сходится, я тоже убежала с ним от родных, и меня тоже ждет расплата. Если бы рядом был Эрих, я бы рассказала ему, что у меня комплекс Медеи, но его нет, и надо его забыть».
В Москве мела метель. Она гнала их к остановке трамвая, зашвырнула в ледяной вагон. Руфине этот маршрут подходил: довозил почти что до дома, а она решила сойти на Садовом и оттуда автобусом. Трамвай дернулся и замер в Грохольском. Мрачный водитель в ватнике вылез и гремел, матерясь, чем-то железным. Они вышли и побежали на садовое к автобусу. Тут повезло: автобус подошел быстро, но у Самотеки стал тоже дергаться и остановился. Руфина хохотала: «Сплошное удовольствие! Мне уже недалеко, пошли ко мне, я дам валенки». Но Надежда осталась ждать другого автобуса. Ветер кружил огромные хлопья, несся с воем по пустынной Садовой, снежинки щекотали лицо. Откуда-то из белой колышащейся завесы вынырнуло такси. Она чуть не упала под колеса.
— Мне, пожалуйста, к Троицким воротам.
— А где это такие?
— Кремль.
Он обернулся, глянул угольным в черных кругах глазом:
— Жаловаться, что ли на ночь глядя собралась? «Товарищ Сталин, я вам докладываю не по службе, а по душе, товарищ Сталин, работа адова будет сделана и делается уже».
— Вы образованный человек, Маяковского знаете наизусть.
— Вот ведь как точно — «адова», адова, адова за кусок хлеба. И сам продался за чечевичную похлебку, потому и пустил пулю в висок. Где же вы там живете у Троицких? Там ведь учреждения одни, никто туда не ездит. В Лоскутке? Точно — в Лоскутке. Система коридорная, дровяное отопление, керосинки — в общем все радости жизни. Вы ведь тоже, небось, из «бывших»?
— Можно и так сказать.
— А еще как? А, черт! — машина вдруг остановилась как мертвая. Ни звука.
Остаток пути добежала, придерживая одной рукой шляпу, в другой саквояжик с вещичками и подарками детям. В Челябинске на толкучке купила Светланочке пуховый капор и варежки — Васе.
Дома в столовой под кремовым абажуром дети играли с мамашей и Федей в домино. В центре стола стояла ваза с персиками.
— А нам папа персиков прислал! — крикнула Светлана.
— И лимонов, — добавил Вася.
Утром в Академии Руфина отвела ее в сторону:
— Его вчера исключили из партии. Политбюро подтвердило решение президиума Це-ка-ка. Сделай что-нибудь.
Она даже не стала спрашивать, о ком идет речь: замершим сердцем поняла — о Мартемьяне Никитиче.
— Что же я могу сделать?
— Понимаешь, он же провокатор такой же, как был подослан к Бухарину помнишь, комсомолец Платонов.
— Кто провокатор?
— Да Немов этот, который написал заявление, поговори, это же абсурд партизана, участника Гражданской, кандидата в члены ЦК — из партии. Но мужа своего не проси, ему важно лишить Бухарина опоры в московской организации, тут сюжет продуман, попроси кого-нибудь другого… из ГПУ.
— Хорошо, я попробую.
Лекцию записывала, не вникая в смысл, потому что странно сжималось сердце, будто летела на качелях вниз или падала в черную бездонную пропасть.
Но она знала, что качели эти раскачала и к краю пропасти подошла не сама. Ее снова втянули обстоятельства, чужая воля и тот темный зов еды, который всегда ощущала в своей крови.
Иосиф приехал помолодевший, вместо старых прокуренных, гниловатых зубов сияли белизной на загорелом лице новые коронки.
И в первый же день — скандал. Она сидела в кабинете, разбирала его бумаги, когда позвонил Бухарин. Иосиф отвечал односложно и вдруг, не попрощавшись, положил трубку.
— Хер моржовый! Я, оказывается, — «проповедник террора». Ишь ты! Ха! Мразь, тряпка! Его надо добить.
— Тебе не кажется, что всех, кто не пресмыкается перед тобой, как Пятаков, например, по твоему мнению надо добить?
— А что это ты его жалеешь? Спала, наверное, с ним. Ну ладно, ладно шутка. Ты что не понимаешь, что у них смычка с Углановым, мечтают о дворцовом перевороте. Не вздумай звонить об этом разговоре. Он уже полные штаны насрал. Увидишь, будет каяться. Будет, будет… а я натравлю других на него, чтоб вскрыли его двурушничество. А потом выступлю в защиту. Вот так, Татка!
— Значит, все теперь зависит только от тебя?
— Правильно мыслите, товарищ, — он был в благодушном настроении, избегал ссоры, а ее что-то толкало изнутри.
— Может, ты хочешь, чтоб тебя короновали?
— А меня короновали на XVI съезде. Ты теперь — царица. Выбирай любой дворец. Здесь нам уже тесно. Давай переедем в Потешный.
— Потешный? Как раз, чтоб потешались. Зачем обязательно дворец? Люди вокруг плохо живут. Рабочие Челябинска, мои товарищи в Академии, они…
— Плевал я на твоих товарищей, — он действительно плюнул на пол. — Вот так я плевал. Опять тебя на уравниловку потянуло.
Надежда подумала, что зря разозлила его. Надо было использовать хорошее настроение и поговорить о Рютине. Теперь уж нельзя. Но именно потому, что понимала что нельзя, не вовремя спросила.
