Андрей Белый - Том 4. Маски
Взусатился:
— Американцы при помощи Англии хапают… Мало: им все — недохап… Ну-те, — прежде писали о воре, Мандро.
Топотец Леоноры вдали.
— О том самом, который… Я вам говорил…
Никанор, перестегивая пиджачок, стал узехоньким; а топотец приближался.
— Теперь нет Мандро; англичане не верят-де: вор-то — Цецерко…
Скрипение цыпочек остановилось у двери.
— Французы ж молчат на иных основаньях: нащупали; нет-де Пукиерки: две орьентации!
Выскочил из-за стола; ухо выставил: он — многоухий! Леоночка, с тихой опаской глядевшая в двери, — вошла.
— Брось, Леоночка, — брось: не мешай… Негораздо!
Снял руку с плеча; взгляд сказал:
— Коли ложь, — лги вовсю.
И она их оставила: он ей казался опасен: во всякое время; и он ей казался сугубо опасен теперь; а спасителен был в роковые минуты.
И вспомнила первый его на нее рассверкавшийся взгляд: с этим взглядом в «Эстетике» встал перед ней: взгляд опасный!
* * *Конвертец, ей сунутый (от Тигроватки), достала; опять перечла содержание: «Не поминай меня лихом, Лизаша. Я все же — отец».
И прочтя, с горьким плачем записку она растерзала.
* * *Луна рвала тучи, как фосфором; в голубоватых сугробах — какие-то тени; оранжевый вспых бросил луч; и его перерезала тень; фонаришка маячил далеко звездочкой: знать, у заборика.
В Пензе— то…
Тителев выпохнул новую паческу дыма:
— В российских газетах.
Прислушался к шуму под окнами.
— Что я сказал? Да; об этом о всем — ни гугу, потому что ваш брат — русский подданный; стало быть: дело полиции, дело разведки.
Под окнами — топоты, шурки:
— Ведите…
— Валите…
— Идем?
И наставилось ухо: на окна.
— Нас держат в прицеле; у них данных нет… Вы оставьте трепак: мы окровавников этих повесим…
Как стулом придвинулся, как две руки положил пред собою на стол, как, сцепившися пальцами, палец о палец
вертел, была силища.
И Никанору мерещилось: стул, на котором сидел, — точно выдернут.
— Правда — из силы растет; оправдание есть волевое начало; оправдывать: взять, да и с делать; немецкое слово «беграйфен», что значит «усвоить», в первичном значении — «схватывать»; ну-те: собака хватает говядину!
В окнах сквозной, застонав, пал в заборики.
Падала —
— кондовая, неживая Россия,
«Синица» Терентия Титовича Никанора сражала без промаха.
Но чтобы вид показать?
Воротник — торчея; нос — торчок; грудь — колесиком: гордость, величие, пренебрежение!
Дергал словами, как блошками.
— Чч-то-с? Мировое значение, — плечи взлетели. — Терентия Тителева — эдак-так, эдак-так, по «Лаврову»[98] — не так-то уж каменно!
Тителев встал, подняв трубочку, в замути зеркала, чтоб увидеть лопату своей бороды; и увидел растреск потолка.
В кресло сел:
— Ну-те, что-то вы галиматейное подняли?
Будто страдал ломотой всех суставов.
Разглядывал, как замурованный, ногу дерущий штиблет Никанор, положив на колено, метал в нос его:
— Я и сам был народником: резал лягушек… И в Пензе…
— Да, — слышал: что в Пензе-то… в Пензе…
— Дубинушку пел, — так-чч-то: Маркс — про одно; «мы» с Иванчиным-Писаревым — про другое, — так что!
«Вззз» —
— сугробы разматывались, как клубки у забора; и снова наматывались, как клубки: у забора,
И Тителев в бразилианскую бороду глаз уронил: и забрысил ресницами, точно слепой.
— Неотвязчив, как гвоздь в сапоге!
И в сукно сизо-серое аолотецм он тюбетейки на серые руки упал: не лицо, — тюбетейка глядела в лицо Никанора, как масочка.
А Никанор — наседал: кто же лучше-то? «Тителев» с Марксом, «Коробкин» с Лавровым?
— Я думаю, — чч-то: оба лучше!
И так посмотрел из-за стекол очковых, как будто открытие это Америки испепеляло: чорт с ведьмой! А разве его, Никанорова, жизнь не есть форменная революция быта — так что? Задопятова, брата, Ивана, — обфыркал; Ермолову У Стороженок (лет двадцать назад) едкой критикой встретил? Он, он «им» покажет!
Не Тителеву — тюбетейке, лежавшей на серых руках: видимо, Тителев спал; тюбетейка слетела: глядела открытая лысинка и закрывала под черепом — лабораторию взрывов.
Решил Никанор очень твердо, что после открытия люка, в который проваливаются «они» и в который Иван, брат, еще, чего доброго, свалится, — так — чч-то: противиться будет тому, чтобы брат — переехал.
А кто-то в окошко царапался: там — тень тулупа.
Терентий же Тителев — значит, не спал, — вдруг квадратной спиною взлетел, вырезаясь из синего кресла, как серенький зайчик; глазами, как шилом, хватил:
— Сила — сила!
Защелкало: свистнуло; с дворика на перламутрово-снежном коне пролетел в переулок невидимый воздух.
И — резкий звонок.
И — ввалились рабочие с грохотом, с кашлем; в переднюю: Тителев мячиком — к ним; разлетаясь рукою, прощелкавшей в мраке передней:
— Здорово, товарищ Жерозов, здорово, Трещец: ну, — и как? Боевая дружина?
— Как видно, — басило.
— Запомните: синяя тряпка — валите; а желтая тряпка — ни-ни!
— Есть, — басило.
— Товарищ Торборзов?
— На улице: у ледника стражу держит.
— Так вы позовите…
Ушли.
Химияклич
— Ребята славнецкие: с ними легко; дай упор, — мы вселенную с оси свернем, — дроботнули два пальца.
— Упор этот дан!
Припечатал к столу кулаком:
— Мировою войной… Погодите, что будет; что есть уже!
Бросило в дрожь пред безумием этого лысенького господинчика; и Никанор посмотрел на него, будто полинезиец трепещущий на фетиша; так бы вот и орнуть на него:
— Куда? Стойте! Себя, свою партию, класс, да и нас — Серафиму Сергеевну, брата, Ивана, — свергаете в бездну!
А тот лишь стальными глазами блеснул:
— Независимого положения — нет: быть не может; эго: либо с нами, — вполне-с; либо — против: с мерзавцами; там — диктатура и здесь диктатура.
Впёр руки в карманы; и сдвигом морщины решение брата, Ивана, оставить в лечебнице — стер в порошок.
— Будет поздно!
Запырскало: снежный, сквозной, извизжался отряд кавалерии, снегом пропырснувшей на переулочек.
— Я — подставное лицо; — подбирал свои вырезки Тителев в дикую пятнами папку, — сигайте с Иванчиным-Писаревым, точно с торбою расписанной — по деревням: лыком шить по парче… Только… —
— пальцем настукивал. —
— Брат с поручителем встретится, — палец он выбросил в пол, — у меня-с!
И — товарищ Торборзов вошел; сталь — не мускулы; серый гранит — не лицо; Никанор его сразу узнал: тот рабочий, который на дворике Психопержицкой прислушивался, как ругали их; значит — подосланный… — «нашими», чуть не сказал он себе!
— Коли ночью сегодня, товарищ Торборзов, — оскалился Тителев, — что, то — ракетою дерну вам: с крыши… Валите тогда через Психопержицкую: в сломины; сталелитейщикам роздано?
— Роздано: в двадцать минут душ пятнадцать при бомбах слетится…
— Не думаю, чтобы сегодня, а все же: чуть что, — так? Торборзов, — как не было.
Тителев, локти расставив, схватись за подмышки, откинулся, переблеснул тюбетейкой; и, выставив красный жилетец, зевнул в дико-сизые стены, оглядывая Никанора, решавшего смутный вопрос, все недели тревоживший:
— Кто ж поручитель? Цецерко-Пукиерко?… В сущности, — новый полон?
Над окурком тиранничал: рвал и разбрасывал. Тителев, пряча портфели, портфель показал:
— Тут бумажки, которые ну-те, щипали из томиков вы в Табачихинском… Целы… Коллекция… Вам — не отдам; брату ценный подарок, — не вам.
В каждой хватке — орудие, в поте лица передуманное.
— Ну, а я, — Никанор; и — пошел.
Ему Тителев — вслед:
— Вы — окурки, окурки-то: вы их берегите-ка: торжище… — он показал на рассор. — Да вам, может, монет?
Никанор, разъерошенный, — взаверть:
— Как видите: сыт я по горло; обут и одет, — руку сунув в жилетный карман, перебренчивал, точно полтинниками, пятаками своими.
— И то: у меня куры тут, — перебренчивал он, — не клюют…
В коридор.
— Ну, — как знаете!
Тителев точно ломотой суставов страдал: простонал, по-тому что сквозь вой снеговой он расслышал, как — в стены бросается белое поле, дверями шарахая, точно оттяпывая толстой пяткою; вот «он» войдет, колыхаяся зобом — сееброволосый, под бременем болей заохавший.
— Он —
— Химияклич —
— старик!
И сжимая в грудях кулаки, он попросит опять, как просил уже (громким, грудным человеческим голосом), чтобы открытие взять от профессора, — ясным профессору сделавши; долг его силу открытия делу рабочего класса отдать; это дело Терентий Тителев, убегая в Лозанну, «старик», как ребенка, в колени сложил.
