Григорий Свирский - Мать и мачеха
Марк руками развел. То ли плакать, то ли смеяться... Партком решил выделить комиссию, проверить на месте...
Проверили. Жужка -- умница, тапочки им принесла, все свои трюки показала.
Снова вызвали Марка в партком. Председатель комиссии, сидевшей за столом, медленно, со значением, читал историю Жужки, затем спросил присутствовавших: "Что же мы ответим Леониду Ильичу Брежневу?" Тут начали молоть кто что, но все же здравый смысл взял верх. Один из членов комиссии поднялся и сказал, тая улыбку: "Жужка такая умная, что предлагаю выдвинуть ее в партком АПН". Захохотали, отпустили Марка.
Не все истории были столь анекдотичны, но и таких было достаточно...
Тем более что профессионалов среди руководства становилось все меньше, а гебистов все больше. Мы об этом, надо сказать, часто забывали. Но жизнь нам напоминала. С годами все более жестоко.
Марку редко удавалось выезжать за границу. Ездили гебисты. Поскольку Марк знал испанский, его отпустили в Мексику, на Олимпиаду. За фотографию гимнастки Натальи Кучинской он снова получил Золотую медаль. Затем пытался полететь в Японию, на Олимпиаду -- отказ. Международные соревнования в других странах -- отказ. "Это нам за Жужку мстят", -- говорил Марк весело.
В последние годы Марк стал "невыездным", как назывались граждане СССР, которых за границу не выпускали. Он был беспартийным и евреем -- этого было достаточно для коррумпированного брежневского люда, чтобы отталкивать человека, будь он хоть семи пядей во лбу.
Но более всего возмутила Марка последняя "история".
Писатель С.С. Смирнов долго вынашивал идею создания книги "Люди всего мира в борьбе за мир". Тема была актуальной и тогда, когда боролись за мир, и тогда, когда готовили малые войны в Африке, да и не только там. Фотокорреспондентом С. С. Смирнов, конечно, взял Марка Ганкина, снимку которого о героях Бреста он посвятил много страниц в своей книге "Брестская крепость". Разработали маршрут, выбрали теплоход, на котором собирались объехать мир, оформили документы. В последний момент Марку сказали, что он не поедет. "Слишком много у тебя благодарностей от иностранных парламентариев, -- сказали, -- слишком много медалей и дипломов. Ты зарабатываешь больше, чем начальники отделов в ЦК КПСС!.."
-- Он не может поехать, -- заявил новый председатель Правления АПН Иван Иванович Удальцов. -- Кто будет фотографировать иностранные делегации, прибывающие в СССР?
И С.С. Смирнов был расстроен, и Марк, конечно. Смирнов написал в ЦК протест. Марк выступил открыто. И недели не прошло -- Марку объявили, что он уволен.
Марк подал в суд на АПН; так как у Марка не было ни взысканий, ни фактов нарушений дисциплины, народный суд признал увольнение незаконным.
Удальцов был взбешен, позвонил народному судье, потребовал, чтоб тот сделал Ганкину "писец". Что сие слово означает, не знаю, хотя о смысле можно догадаться: работать Марку Удальцов не давал...
Судья, старый фронтовик, глубоко сочувствовавший Марку, вызвал его и сказал не без испуга: "Ганкин, ты что, не знаешь, с кем ты связался? Удальцов же генерал КГБ!"
-- Пожалуй, надо уезжать, -- сказал Марк в тот день. -- Наверное, удальцовы сейчас препятствовать моему отъезду не будут. Зачем им скандалы? Да и сын хочет уехать!
Назвали сына Семеном, именем брата, погибшего в Отечественную, а его -в "некоренные..."
Это было горькое решение -- уехать. Но другого выхода не было...
Да, я обижена на американский консулат в Риме, который не дал нам визы в Америку: консул спутал Марка Ганкина с удальцовыми и, главное, не дал себе труда проверить. В Нью-Йорке, наверное, судьба Ганкина сложилась бы иначе. Спасибо Канаде, которая нас взяла.
Когда самолет, перелетев через океан, приблизился к Калгари, Марк, поглядев в иллюминатор и увидев несколько корпусов среди голой равнины, воскликнул не без своего обычного юмора: "Ну, наконец, меня сослали в Сибирь! Или в Казахстан!"
Нам помогли в Калгари, нечего Бога гневить, Марк организовал фотостудию, но каково ему было в конце своей бурной жизни столичного фотокора вдруг оказаться хозяином фототочки: "Спокойно, снимаю!" Мы прилетели в Калгари в сентябре 1976 года. В 1983-м Марк умер от рака легких. Он и перед смертью шутил: "Рак легких -- болезнь знаменитостей, которых берут за горло. Так умер Василий Гроссман, так умер Александр Бек. Почетная смерть..."
Горько. Я пишу эти строки, а передо мной, как наяву, эта знаменитая фотография Марка Ганкина "Герои Брестской крепости". Оказалось, что эта фотография не только о трагедии брестских героев. Это трагедия эпохи. Это трагедия многих талантливых людей, которым не позволили подняться во весь рост. Это и трагедия нашей семьи. Не только командир полка Гаврилов и его боевые друзья были наказаны и унижены -- за верность советской России. Но и мы, Ганкины. Это мы плачем на снимке вместе с Гавриловым, Зориковым и Семененко, познавшими не только ужасы войны и плена, но и горечь предательства, назвавшего себя патриотизмом и социализмом.
Беньямин ДАНЦИГ
ПОСЛЕДНЯЯ РАНА
В третий раз меня ранило 28 апреля 1945 года, над Берлином. Это был мой 58-й боевой вылет. Достала трассирующая пуля из зенитного пулемета. Чувствую, теряю силы. Сапог мокрый от крови. Сообщил по радио: "Ранен!" и отвалил от своей группы. Смотрю, где бы приземлиться. А то рухнешь: штурмовик "ИЛ-2" -- машина бронированная...
Взял ручку на себя -- набрать высоту! Никогда ручка не казалась такой тяжелой. Подвернулась площадка -- старый аэродром. Май на носу. Зеленеет площадочка. Она меня и подкузьмила, весенняя травка. Затянула бруствер окопа.
Не разглядел бруствер при посадке, задел его шасси и скапотировал. На аэродроме располагалась польская часть. Солдаты вытащили меня из опрокинутой машины и повезли в госпиталь.
...Ночной штурм Берлина описан во многих учебниках. И еще долго будет изучаться во всех академиях мира. Ночные прожектора, бьющие в упор. Зенитные пушки, которые стреляют по наземным целям. Три орудия на один метр, расставленные в шахматном порядке. Залп тысячи "катюш"... Когда я увидел с воздуха этот залп, я остро пожалел тех, кто попал под него. Такое не выдержать никому.
В те дни, начиная с 16 апреля, любой солдат, любая автомашина, танк, самолет могли заправиться где угодно, безо всяких документов. Никаких формальностей. Заправился и -- вперед!
Штурм Берлина был организован гениально. В этом нет сомнения.
Но прошло время и стало ясно, что этот гениальный штурм был не нужен. И генерал Горбатов, и многие другие военачальники убедительно доказали, что Берлин не надо было брать в лоб. Его надо было окружить, и он сам бы сдался в течение двух-трех недель.
Штурм был не нужен, как и ковровые бомбежки американских крепостей в последние дни войны, когда был сметен с лица земли Дрезден -- город-музей.
Это были уже не столько военные, сколько политические акции. И русский медведь, и американский орел выпустили когти. Но американцы когтили чужих.
А Сталин -- своих. 150 тысяч наших солдат и офицеров погибли в часы штурма Берлина. А сколько осталось калеками?
В политике не считаются с людьми, и последние дни войны были этому верным подтверждением.
Я стал одной из тех жертв. Осознавать это горько.
Много книг написано на подобные темы: бой, ранение, послевоенное житье... Поэтому уделю внимание главным образом эпизодам, которые редко попадали в печать. Мне пришлось быть на войне, как говорится, от и до. Я враг отцеженно-героических повествований. Конечно, был и риск. И кровь. А более всего -- повседневный тяжкий изматывающий труд. Но, увы, не только это. Верно говорилось: война -- не мать родна...
Поляки возили меня пять часов. Из одного госпиталя в другой. Никто не принимал. Везите, говорили, в авиационный. У нас своих класть некуда.
Госпитали и в самом деле переполнены, солдаты лежат на земле, стонут. А я вроде бы ранен легко. "Нога -- не голова, до свадьбы заживет..." Я уж в забытьи. Очнулся от ледяной воды. Оказалось, переезжали через реку Шпрее по полузатопленной барже, которую приспособили вместо моста. Машина заскользила, накренилась, и меня вывалили в воду. Выловили кое-как и наконец сдали в полевой госпиталь. Положили на землю рядом с другими.
В госпитале ждут операции несколько тысяч солдат и офицеров, доставленных прямо из боя. Кто-то в бреду матерится, кто-то зовет санитаров. Санитары и врачи в фартуках, красных от крови. Снуют между нами. Отбирают тех, кто ждать больше не может...
Кого прооперировали, относят в одну сторону, мертвых -- в другую. Никогда столько мертвых не видал возле госпиталей, как тогда, при штурме Берлина.
Глубокой ночью взяли на операционный стол и меня. Внесли в танковую палатку, где разместилась хирургия, сняли почернелую от крови и грязи одежду.
А дальше пошло -- хуже некуда. Врач установил, что у меня началась газовая гангрена, и медлить было нельзя, ампутировал ногу. Выше колена отрезал. Вот тебе и до свадьбы заживет...
