Владимир Чивилихин - Над уровнем моря
- Как наш больной?
- Хорошо, Савва Викентьевич, очень хорошо! - заторопилась она. Иногда кричит, зовет меня, просит уменьшить груз.
- Уменьшаете?
- Он очень славный,-виновато сказала она.-"Посплю,- говорит, немного, а потом снова тяните, сколько вам надо". Спал крепко... Славный парень.
- Настоящий мужчина, - возразил я.
- Да? - рассеянно произнесла она. - Он долго у нас пролежит?
- Самое малое - до зимы. Функциональный метод лечения переломов очень длительный... А что же вы не сказали, есть у меня перепады давления или нет? Говорите честно.
- Вам нужен покой, Савва Викентьевич.
- Хорошо, больше не будем мерять, Нина Сергевна... Она ушла, а я, чтобы не думать о перепадах давления, о том, что дела мои очень даже неважные, начал мечтать о том, как бы хорошо было съездить до зимы в Томск, может быть, в последний свой отпуск. Там никого уж близких не осталось, но мне доставляет неизъяснимое блаженство бродить по деревянным тротуарам моего детства. Наш домишко на окраине города все еще стоит, хотя совсем врос в землю и к нему подступают новые кварталы. Я подолгу стою подле, смотрю на его замшелую крышу, на окна в косых наличниках, вспоминаю мать-великомученицу и могильный запах герани, который почему-то преследует меня всю жизнь, как только вспомню о детстве.
И еще тянет меня в Томск одна моя давняя страсть. Сейчас это стали называть ужасным чужеземным словечком "хобби". Мое увлечение необычно, но, должно быть, не столь бесполезно, как многие современные так называемые "хобби", часто совсем не отличимые от мелочного собирательства или полубуржуазного накопительства.
Так вот, меня хлебом не корми, только дай хотя бы раз в году порыться в архивах, в старых книгах и картах. Началось с того, что в юности я решил узнать все о декабристе Завалишине, моем дальнем предке. Это по отцу я Пиоттух, а мать была Завалишиной.
Удивительный мир подчас открывается в старых бумагах! Помню, я обливался слезами, впервые читая записки княгини Волконской. Да что там я? Есть воспоминания сына Волконской о том, как он с рукописного оригинала переводил эту поразительную исповедь Некрасову, а великий русский поэт не раз вскакивал со словами: "Довольно, не могу!", сжимал голову руками и плакал, как ребенок. А я удивляюсь, почему ни одного из наших великих художников не захватил такой, например, сюжет: Мария Волконская встречается со своим мужем в камере читинской тюрьмы и целует его кандалы. У нее об этом рассказано эпически просто, а что же надо художнику,. чтоб загореться? Я иногда, как в явях, вижу эту картину, достойную кисти Сурикова или Репина. И хотя главным в ней выступает благородное мужицкое лицо князя Сергея, это суровое и серьезное полотно видится названным так, как Некрасов назвал свою поэму, - "Княгиня Волконская". В картине могла быть выражена великая глубинная правда о русском человеке, а поколения наших молодых людей вздыхают над сентиментальной и лживой "Княжной Таракановой"...
Однажды от досады и ревности я решил узнать все об этой пресловутой княжне. Разыскал исследование Н. И. Мельникова (А. Печорского) "Княжна Тараканова и принцесса Владимирская", сделанное с таким же блеском и научной тщательностью, с какими Стефан Цвейг написал свою монографию о Марии Стюарт. Правда, в отличие от Мельникова, который доказывает, что Августа - дочь Елизаветы и Разумовского, умершая в 1810 году под именем монахини Досифеи в Ивановском монастыре, и таинственная авантюристка Алина, схваченная в 1775 Алексеем Орловым в Ливорно под именем принцессы Елизаветы, есть разные лица, я пришел к выводу, что под всеми этими именами прожило бурную жизнь одно и то же лицо. Об этой взбалмошной внучке Петра Великого есть свидетельства В. Н. Панина и С. С. Уварова в "Чтениях императорского московского общества истории и древностей", статьи Лонгпнова в "Русском вестнике" за 1859 год и в "Русском архиве" за 1865 год, есть воспоминания Манштейна, кое-что
можно установить по "Словарю достопамятных людей" Бантыш-Каменского, по "Исследованию о монахине Досифее" А. А. Мартынова, по статье Самгина из "Современной летописи" и другим источникам. Конечно, все это к картине Флавицкого не имеет никакого отношения, но я тут просто увлекся.
А картина обманывает хотя бы потому, что во время большого петербургского наводнения 1776 года женщины, вошедшей в историю под именем княжны Таракановой, в Петропавловской крепости уже не было. Кроме того, как могла беременная дама после длительного пребывания в грязной подвальной камере страшного каземата сохранить свое прекрасное бальное одеяние? Не понимаю, зачем надо было художнику подслащивать...
- Знаете, - Нина Сергеевна принесла какую-то новость.- Знаете, наш больной несколько странный.
- А в чем дело? - Я был недоволен, что мне спутали мысли.
- Понимаете, Савва Викентьевич, одежду его мы выкинули, она была ужасна...
- Так.
- А там у него осталась какая-то палочка.
- Что за палочка?
- Не говорит. Морщится и требует эту палочку. Какой-то странный каприз!
- Надо найти.
- Но...
- Найдите, Нина Сергевна, - попросил я. - Может, это и не каприз?
За разговором она незаметно разматывала трубку аппарата Рива-Роччи, и я понял, что дела у нее особого нет ко мне, просто хочет еще раз проверить кровяное давление. Хитрить со мной? Ладно, пусть меряет, а я вернусь к тому, что меня занимало до ее прихода...
...О своем увлечении, об успешных и безуспешных поисках больших и малых исторических истин я могу говорить и думать бесконечно. Коллеги знают мою слабость и относятся к ней именно как к слабости, лишь сотрудники библиотеки Томского университета да архивисты считают, что я занимаюсь серьезным делом. И меня влечет не только старина. Скапливаются интересные материалы о знаменитом в Сибири партизанском полководце Мамонтове. В Томске я разыскал следы революционной деятельности богоподобного юноши Сергея Кострикова, который позднее стал Кировым. В Анжеро-Судженске дожил свою долгую, многотрудную жизнь книголюб и просветитель Андрей Деренков, вблизи которого Максим Горький прошел когда-то казанский курс своих "университетов". В Анжерке рассказывают, что сравнительно недавно, уже глубоким стариком, Деренков поехал в Москву с двумя тюками - в них были редкие книги, письма Горького, Скитальца, Куприна, Шаляпина, но груз пропал в Новосибирске. Старик вернулся домой и через несколько дней умер. А на станции Тайга работал в начале века Г. М. Кржижановский, и на вокзале этой же станции осенью 1937 года умер от разрыва сердца большой и сложный русский поэт Николай Клюев. Его чемодан с рукописями бесследно исчез, и пока никто на свете не знает, что написал Клюев в последние годы своей путаной и таинственной жизни. А замечательный русский писатель Вячеслав Шишков проектировал и строил наш Чуйский тракт. И я собираю эти свидетельства и документы - может, кому-нибудь это все сгодится?
Иногда думаю: если б была у меня в запасе еще одна жизнь, я посвятил бы ее большому труду о созидательной истории человечества. В этой работе хорошо бы коротко и точно оценить всяческих Ганнибалов и наполеонов, чингис-ханов и гитлеров, пунические, столетние и прочие войны, сосредоточив главное внимание на истории становления Человека - на путях к вершинам цивилизаций, на развитии гуманистической мысли, наук, на совершенствовании труда человечьего, на борьбе людей с неправдой, угнетением, нуждой, болезнями и войнами, на усложнении взаимоотношений между обществом и природой. Несомненно, что такая всеобщая история появится рано или поздно...
А пока я, провинциальный собиратель фактов и фактиков прошлого, глубоко досадую, что самую свою заветную сегодняшнюю мечту, по всему выходит, не успею осуществить. Известно, что во время гражданской войны часть сибирского партийного архива затерялась. И вот несколько лет назад один старый алтайский коммунист, вернувшийся из Магадана, рассказал мне, будто бы его друг, умирая в бараке, поведал, что документы эти лежат на чердаке одного из бийских домов. Мне с тех пор не дает покоя мысль, что, может быть, совсем рядом от меня находятся неизвестные ленинские письма сибирским большевикам и век будут лежать, пока не истлеют. Надо, наверное, поднимать бийскую комсомолию, но я не знаю, возьмется ли кто-нибудь за поиски, если у меня нет ничего, кроме зыбких предположений. И еще думаю, не откладывая, написать в ИМЛ - может, мои сведения сойдутся там с другими, более достоверными?..
Сестра Ириспе принесла большую почту. Я не стал смотреть газеты, потому что в каждом номере была война. Истязуемые женщины и дети, снятые журналистами-извергами, молча молят глазами о защите. От бессильного гнева людские сердца черствеют, однако такие фотографии стали почти обязательными для каждого номера, сделались будничным элементом оформления газет...
Вечером снова пришла Нина Сергеевна, передала мне записку: "Дорогой Савва Викентьевич! Ваша замечательная помощница сказала, что Вы заболели. Я требую у нее костыли, чтобы сходить к Вам, а она смеется. Легостаев".
