Виктор Лихачев - Кто услышит коноплянку
- Это не я сказал.
- Не вы?
- Я только повторил эти слова. В том-то все и дело: их легче повторить, нежели жить по ним. Они веры требуют, огромной веры - хотя бы в горчичное зерно. Вчера я увидел святую икону и... воодушевился. А ночью... молился я, одним словом. И сомнения меня обуяли. Получается, что это я вас в путь, ну, подтолкнул как бы. А я не знаю силы веры вашей. Киреев молчал. Отец Владимир встрепенулся:
- Вы обиделись на меня? Михаилу Прокофьевичу захотелось обнять этого чудесного человека. Но он постеснялся своего порыва.
- Нисколько, отец Владимир... батюшка. Вы все правильно сказали, а разве на правду обижаются? Слаба моя вера, но... - и Киреев вдруг неожиданно повторил с каким-то мальчишеским упрямством:
- "Не убоюся зла, яко Ты со мною еси".
Отец Владимир обнял его - порывисто и неуклюже:
- Вот и славненько... Но если будет трудно сверх меры - возвращайтесь без стыда, я буду вас ждать. Побываете у отца Егора - и возвращайтесь. А сейчас давайте я благословлю вас на дорожку. Киреев смутился:
- Я не знаю, как это.
- Очень просто: левую руку корабликом сюда, правую на нее... во имя Отца и Сына и Святаго Духа да благословит тебе, раб Божий Михаил, Господь в сей час и грядущий. Впервые в жизни Киреев получил благословение у священника, впервые поцеловал у него руку.
- Еще раз спасибо вам, батюшка. Просьбу одну можно?
- Говорите.
- Нет, это вы скажите мне на дорожку что-нибудь из Псалтыря. Красиво - и к месту все получается...
- Не хвалите. Не моя это мудрость, заемная... Что же сказать? - Отец Владимир принял важный вид, поднял указательный палец кверху и произнес: - "Заповедь Господня светла, просвещающая очи. Страх Господень чист, пребываяй в век века: судьбы Господни истинны, оправданы вкупе, вожделенны паче злата и камене честня многа и слаждшая паче меда и сота". Перевести?
- Не надо. Прощайте, батюшка.
- Ангела-хранителя вам в дорогу. Таким и запомнился Кирееву отец Владимир Дрозд. Когда шагов через тридцать Михаил Прокофьевич обернулся, священника он не увидел.
Первые пять километров Киреев прошел в хорошем темпе и самом веселом расположении духа. Шел он по узкой бетонке. Плиты бетонные были уложены безобразно: дорога больше подходила для испытания машин на прочность, нежели для обыкновенной езды. Впрочем, Киреева это мало касалось: он в основном шел по земляной обочине и смотрел по сторонам. Может, Киреев что-то и не понимал, но, вспомнив слова священника: "Редкие деревушки, унылые поля, глубокие овраги, рощицы жалкие остатки былых лесов", не согласился с ними. Да, редкие деревушки, овраги, поля и рощи. Но почему унылые? Дорога то спускалась вниз, к очередному ручью или речушке, то поднималась вверх, пусть не круто, но все-таки ощутимо для Киреева. Мысленно он сравнивал красоту этих мест России с лицом девушки, не красавицы, но очень милой. И чем добрее и скромнее девушка, тем она обаятельнее. Киреев понимал, что сравнение банально, но ему оно понравилось. И на самом деле, не уныние, а радость вызывали у Михаила Прокофьевича слегка тронутые первой зеленью леса и рощи, а деревушки, казалось, так уютно расположились вдоль ручьев и речушек, что не уныние, а умиление царило в сердце нашего путника.
Но постепенно идти становилось все труднее и труднее. Боль в желудке, сначала тупая и ноющая, становилась все острее и сильнее. В руках и ногах появилась какая-то вялость. Дыхание стало прерывистым. К горлу подступила тошнота. Боль из области желудка распространилась на пах, поясницу и даже почки. "Неужели это метастазы?" - подумал Киреев, и уже забытый страх тихо-тихо вполз в его сердце. Тошнота стала нестерпимой. Он отошел в придорожные кусты. Пытался вызвать рвоту - ничего не получилось. Надев рюкзак, Киреев поплелся дальше. До Спас- Чекряка было еще шагать и шагать, а у него вдобавок ко всем несчастьям стала кружиться голова. Только сейчас до Киреева дошел весь ужас его положения, все безумие его поступка. Сердце, как молот, лупило по грудной клетке, и в каждом ударе Михаил Прокофьевич слышал: "Романтик хренов. Романтик хренов". А затем: "Вернись! Вернись!" Он вспомнил слова отца Владимира: "Но если будет трудно сверх меры - возвращайтесь без стыда". Вот сейчас - трудно сверх меры или просто трудно? А боль, словно услышав его сомнения, стала жуткой. Киреев остановился, глотая воздух. Чтобы как-то отвлечься, он достал карту. Дорога в очередной раз спускалась к речушке. Судя по карте, это была (или был) Машок, а деревушка называлась Бабенка. До Спас-Чекряка оставалось километров восемьдесять. Может, доехать? Но дорога стала совсем безлюдной, и машины если и попадались, то навстречу.
Кое-как дойдя до деревни, Киреев перешел мост и свернул к речке. Сбросил рюкзак, снял кроссовки и носки. Подвернув штанины брюк, вступил в холодную воду. Дно речки было каменистое, струи прозрачны. Летали стрекозы, лягушки, совершенно не боясь, глядели на него. Ноги горели, и потому вначале обжигающий холод воды был даже приятен, но потом ноги буквально свело. Выйдя на берег, Киреев понял, почему так холодна вода. Под самым пролетом моста с небольшого пригорка в речку впадал родник. Михаил Прокофьевич вновь пожалел, что не взял с собой ни спальника, ни одеяла. Молодая травка еще не была густой, земля еще не прогрелась. А ему так хотелось свернуться калачиком и уснуть. И чтобы все это: боль, тошнота, жуткая слабость - все осталось по ту сторону сна... Но Киреев мог только сесть на рюкзак, согнувшись от боли пополам. Журчал родник, плескались в речке лягушки, изредка в сторону Болхова проезжали машины, а он все сидел, согнувшись. Сидел час, второй, третий... Неожиданно остановилась машина. Из нее вышел мужчина с пустой бутылкой в руках. Уверенно - видно, местный - направился к роднику. Увидел Киреева:
- Турист?
- Вроде того.
- В какие края путь держишь?
Кирееву стоило немалого труда отвечать незнакомцу, но быть невежливым не хотелось:
- Да так, ищу, где места красивее.
- Понятно.
- А вы в Болхов едете?
- Туда. Могу вас подвезти. Вот только сейчас Киреев понял, что такое настоящее искушение. "Возвращайтесь без стыда". Минут через сорок он будет в уютном доме отца Владимира, они сходят на берег Нугри, попьют чая. Завтра можно найти машину до Спас-Чекряка, набрать святой воды, опять вернуться и поехать во Мценск. Оттуда ходит электричка до Тулы. Контейнер уже пришел, можно будет заняться обустройством дома на Тихоновской горе.
- Ну так что, поехали?
- Спасибо вам. Правда, спасибо. Но я хотел сегодня в Спас- Чекряк попасть.
- К отцу Егору? И то дело. Ну, в добрый час. Идти вам недалеко осталось - километров шесть. Человек так же быстро исчез, как появился. Легко сказать, недолго идти осталось. Киреев с тоской смотрел, как легковушка поднималась вверх на гору. Смотрел долго, покуда она не исчезла из виду. Неожиданно ему вспомнились слова Экзюпери о том, что действие спасает от голода, холода и даже смерти. Что он сидит, согнувшись? Киреев достал из рюкзака тетрадь и стал писать. Еще в Москве он решил вести в пути дневник. Михаил Прокофьевич стал писать, не заботясь о красоте стиля, не подбирая слова. Писал о дороге до Болхова, о храме, где венчался Иоанн Грозный, о девочке Маше и отце Владимире. И еще о розовом кусте на берегу Нугри... Незаметно он увлекся. И даже записал рассказ священника о том, как к отцу Егору пришла бедная женщина, пришла за помощью, ибо он, как мог, помогал страждущим людям. Киреев писал: "Бросилась женщина в ноги к отцу Егору: "Помоги, детей кормить нечем!" Богачом отец Георгий Коссов так и не стал, а деньги ему приносили - кто жертвовал на храм, кто просил молиться за свою душу. Он протянул женщине двадцать рублей: "Возьми, купи себе корову, прокормишь детишек". Женщина с благодарностью взяла деньги, хотя и сомнение вдруг родилось: неужели батюшка не знает, что корову за такие деньги не купить? Только вышла от священника, навстречу - мужик, гонит на веревке корову. Оказалось, ведет он ее продавать: коров в хозяйстве три, а сена мало приготовил. "А за сколько продашь?" - спрашивает женщина. Мужик отвечает: "Да хоть за двадцать рублей отдам, чем в город за семнадцать верст сейчас идти". Короче, сладились они. Женщина приходит домой, а вскоре вся деревня знала о том, что с ней случилось. И одна соседка позавидовала ей и хотя имела уже двух коров в хозяйстве, но все равно пошла к старцу с той же просьбой, мол, дай денег, нечем детей кормить. Отец Егор помолчалпомолчал, затем достал восемнадцать рублей: "Возьми, сдашь шкуры от своих двух коров, добавишь эти деньги - и справишь себе коровенку". Та удивилась: какие шкуры? - коровы живые-здоровые в стойле стоят, но деньги взяла. А пришла домой, бежит дочь навстречу: "Мама, коровы наши околели". Люди качали головами: "Наказал Бог за жадность". Близился вечер. Боль не утихала, но вновь сосредоточилась только в желудке. Привыкнуть к ней нельзя, научиться терпеть, оказывается, можно. Да и привал пошел на пользу. Медленно Киреев поплелся в гору...
